Текст книги "Мы должны говорить друг с другом"

Автор книги: Игорь Тарасевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Тарасевич Игорь
Мы должны говорить друг с другом

Игорь Тарасевич

Мы должны говорить друг с другом

маленькая повесть

Кратовский городской Дом культуры еще, собственно, не открылся после ремонта. На лестницах пахло дешевой зеленой краской, во всех углах, аккуратно сметенные, лежали легкие кучи мусора, камешков, щепок, под ногами все еще трещали крошки штукатурки. Лестницы в ДК были почему-то железные, как на корабле.

Никулин поднялся по четырем маршам, на каждой площадке останавливаясь и борясь с одышкой. Май выдался необыкновенно теплым, и теперь Никулину было жарко в пиджаке, под мышками текло, живот, вывалившийся на брюки, тоже вспотел. Очень хотелось утереться галстуком – так, помнится, утирался не то какой-то киногерой, не то приятель сына, бог их всех разберет. Никулин усмехнулся такому желанию – вышло пыхтение. Пыхтя, он достал мокрый уже носовой платок, промокнул красную лысину и уголки рта, в которых чуть пузырилась слюна.

– Фу, фу, – задышал Никулин и обернулся к администраторше, – Сейчас дойдем.

Та терпеливо ждала, пока Никулин приходил в себя, молча разглядывая его крупное лицо с отвислым носом, расплывшуюся фигуру, мокрые пряди на затылке, мятый костюм, башмаки. Никулин знал, что он и выглядел пенсионером со скамеечки. Только умные глазки на слоновьей его физиономии, еще усиливая сходство с цирковым Бимом, насмешливо посматривали из складок кожи. Остальное все было так себе. Классический "эй, папаша".

Хрустя в тишине половицами, они прошли по коридору к высокой белой двери. "Зал", – прочитал Никулин.

– Пожалуйста.

Никулин, зачем-то скособочившись, вошел.

Это был зал для занятий хореографией. Посреди стоял маленький кабинетный рояль, и сидящие на стульях молодые люди отражались в плотном ряде зеркал на стене, множась в них и расслаиваясь.

– Знакомьтесь, товарищи, – сказала администраторша. – Иван Андреевич Никулин, преподаватель с сорокалетним опытом. Сейчас он на пенсии, но согласился с вами заниматься.

Никулин, утираясь платком, поклонился. Все уселись.

– Ну, и приступайте, да?

– Да-да.

– Я вас оставлю.

– Эге, – сказал Никулин, – оставляйте.

Администраторша провела глазами по стенам, словно пересчитывая зеркала, повернулась задом и пошла, оглядываясь. Никулин покивал ей вслед.

Месяц назад в Доме культуры решили открыть курсы какого-нибудь редкого языка. Вывесили объявление. Несколько человек записалось, оставалось лишь найти преподавателя.

Обратились в школу, но там был только английский. Завуч посоветовала сходить к Ивану Андреевичу.

– Иван Андреевич, – говорила она, – единственный человек в городе, который все, все знает.

Никулин действительно сразу согласился преподавать и предложил ойкуменский, хотя до этого учил детей только математике, географии и астрономии. Весь месяц, оставшийся до начала занятий, Никулин все собирался подготовиться, подумать, что это за штука – ойкуменский язык, но как-то все не собрался. Тут началась весна, самое огородное время на участке -посадка, прополка, то-се. Окучивание. Боярышник рассадить. Стоя на коленях в меже и короткой саперной лопаткой выкладывая, страшно пыхтя, грядки под клубнику, Никулин думал, что новая грядка очень похожа на длинный могильный холмик если пенсионеров класть одного за другим, затылок к ногам, получалось как раз на четверых. А дальше уж никак – дальше был забор, за забором соседи, чтоб им счастья не видать!

В дизеле, ходившем от поселка до города, Никулин, держа между ног завернутую в газету лопату, попробовал примерно набросать план занятий, но махнул рукой – было тесно, в спину толкали дышащие перегаром и табаком ребята, возвращающиеся с реки.

– Ну-с, приступим, – сказал он теперь. – Записывайте. Ойкуменский язык относится к самым распространенным на Земле языкам. По данным ЮНЕСКО, на нем разговаривают восемьдесят семь миллионов человек...

Тут он решил, что несколько хватил с миллионами, но отступать было поздно, и он добавил, все утираясь платочком:

– Я, правда, полагаю, что эти данные не сколько преувеличены– максимум миллионов восемьдесят... Или даже семьдесят. У нашей страны с Ойкуменой установились обширные экономические связи, а переводчиков не хватает... Да-с! Да вы и сами знаете!

Ойкуменцы записали никулинские слова в тетрадочки. Сидели перед ним трое – молодая еще женщина, блондинка, в редких веснушках, с низким лбом под челочкой, очень кудрявый мальчик лет девятнадцати – из вундеркиндов, в сквозном свитерке на голое тело, и человек с мокрыми запорожскими усами, при взгляде на которые Ивану Андреевичу сразу захотелось выпить пива, что ему уже давно категорически запрещалось медициной.

– Запишите слова, – тяжело дыша, сказал Никулин, исподлобья поглядывая в отражающую стену, – Бум -я, дум -ты, пум – он и одновременно -она. И оно. Множественное число в ойкуменском получается прибавлением приставки "но". Она приставляется сзади. Удобно, правда?

Усатый обрадованно кивнул головой, блондинка улыбнулась Никулину, мальчик захотел что-то сказать.

– А вот в английском... – начал он.

– Продолжим,-прервал Никулин, – Главное слово в ойкуменском... – Он помедлил, – Главное слово – это, как его... Фу, жарко... Затрудняясь, Никулин посмотрел в окно. Дом напротив украсил свои бетонные блоки всеми цветами весеннего белья на просушке.

– Главное слово – бель. "Бель" значит – любовь, душа, чувство. Ойкуменский язык – очень развитый. От слова "бель" произошло, как вы знаете, французское "белла".

– И итальянское, – вставил вундеркинд.

– И итальянское, – согласился Никулин, думая, что для первого раза достаточно и надо переходить к правописанию. Письмо он выбрал латинское, обычное, без апострофов и всяческих там хвостов и домиков над буквами просто, как пишется, так и читается.

– Значит, бум белькербау э... думча – что получается? "Ча" – окончание родительногопадежа, "белькер" -глагол "любить", а приставка после глагола указывает на первое лицо единственного числа.

– Я тебя люблю, – широко улыбаясь, громко сказал усатый. Усы у него поползли к глазам, физиономия стала такой доброй, что у Никулина закололо под ложечкой. Пиво в ларьке начали продавать еще с прошлой недели. Никулин, давно живущий на диете, проходил мимо ларька довольно равнодушно, но сейчас он тяжело заерзал на заскрипевшем стуле, представляя себе холодную кружку с шапкой пены, сырой запах свежего солода; живот стал совсем мокрым.

– Я тебя люблю, – повторил он, с ненавистью глядя на ученика и опять доставая платок, – Запишите дальше... Слово "бель" изменяется. Если, скажем, "любовь", то произносится: бель-еее... – Он вытянул мясистые губы трубочкой: – Ё-оо... пишется через дефис. А если "душа", "чувство", то, выходит, просто "бель".

– Еще запишите,-он грузно повернулся назад, к доске, но доски, конечно, не было, была только торцовая стена -такая же зеленая, с темной ленточкой бордюра под потолком, – Гм, как же без доски? -удивленно сказал Никулин, искренне возмущаясь, – Это непорядок... Назначаю вас старостой, – он посмотрел на усатого, – Чтобы к следующему занятию были доска, мел, тряпка. Понятно?

Усатый приложил руку к груди:

– Сделаем!

Получив соответствующие заверения, переписав молодых людей в блокнотик, Никулин испытал чувство некоторого облегчения. Первый урок, на его взгляд, прошел гладко, а до следующего – целых три дня. Однако страх остался. В его положении – с больными сердцем и печенью – лишний стресс мог вовсе и не пригодиться. Никулин опасливо посмотрел на вундеркинда – от того скорее всего надо было ожидать неприятностей. Вундеркинд четко собирал бебехи, его глаза глядели прямо, твердо, словно прокурорские.

"Гляди-ка, сопляк, как смотрит!"– подумал Иван Андреевич. Он торопливо поднялся, так же, как перед началом занятий, бочком поклонился и, согнувшись, пошел к двери, словно ожидая в спину крика "держи вора!".

На улице молодая зелень обдала его шелестящей на ветру настоящей жизнью. Голуби круто планировали на песок. Недалекий прудик у кинотеатра серел сквозь нежные ветки, как облако. Никулин пошарил рукой в воздухе, захватил на ладонь кусочек мая – весна текла между пальцев, на пальцах оставался легкий налет, словно налет строительной пыли, оставленной жизнью, сданной кому-то "под ключ". Никулин поднял лицо к небу, постоял, вздыхая, и через несколько минут уже нес перед собой на вытянутых руках пол-литровую кружку – на свежий воздух из ларька.

Здесь, на зеленой лужайке с проплешинами, где валялись пустые сигаретные коробки и обглоданные рыбьи хвосты, он остановился и сделал первый глоток. Молодая, горькая влага изнутри схватила горло холодом, холод покатился вниз по пищеводу, прошелся, покалывая, по всему телу. Никулину захотелось плакать. Лет тридцать назад, когда он тоже был молодым, по дороге из школы домой он всегда останавливался здесь и выпивал кружечку. Тогда ларек имел более солидный вид – без этих рифленых пластмассовых щитов и стоек, да и публика, на его взгляд, была посолиднев – пиво пили тогда рабочие люди, после смены. А сейчас вокруг стояли все больше мальчишки в маечках. Тогда, тридцать лет назад, дома его ждала Наташа, потом Сережа. Теперь Наташа давно лежала там, где зеленая трава, выбиваясь из-под ограды, тянет тонкие руки к дороге – могила жены находилась у края, у самого края, как только войдешь на кладбище. Сын Никулина учился в Москве.

Решив не отвлекаться на бесполезные мысли, Иван Андреевич опустил нос в кружку, закрыл глаза, стараясь продлить удовольствие – следующую кружку он мог выпить через год – если, конечно, приведется. Мог и не выпить. Печень давила под ребра.

– Можно рядом с вами, Иван Андреевич? – спросил сочный баритон. Никулин, поперхнувшись, опустил кружку. За четырьмя такими же полбанками, удерживаемыми продетыми в ручки пальцами, на которых еще, кольцами, были нанизаны соленые сушки, улыбалось только что оставленное в клубе усатое лицо. Никулин испытал мгновенное чувство стыда, как при прощании в хореографической аудитории, словно неотвратимое возмездие – наконец-то, вот, – настигло его.

– Эге, – растерянно сказал Никулин.

Он хотел, кажется, что-то объяснить, даже протянул вперед, как-то по-дурацки, кружку, желая показать, что кружка у него одна-единственная, да и то -почти не тронутая.

– Ну! – не увидев его смятения, сказал усатый. Фамилия усатого, записанная Иваном Андреевичем в блокнотик, звучала так: Хочуван.

– Ну! Пивко! Самое то, Иван Андреевич, весной-то. Ух!

Хочуван начал было ругательство, но заметно сдержался, зажмурился, как кот, и Никулин, тяжело дыша, бессознательно поднес кружку ко рту и залпом выпил сразу половину. Доза успокоила. Он с интересом смотрел, как Хочуван, с хрустом двигая кадыком, огромными глотками выхлестал зараз две кружки, утерся волосатой лапой и куснул боковыми зубами сушку – по-волчьи.

– Живем, Иван Андреевич, а? Ну? А?

– Эге, – осторожно подтвердил Никулин и, вдруг почувствовав себя преподавателем, неожиданно спросил: – Вам зачем ойкуменский-то, Хочуван? Вы кто по профессии?

С того вмиг слетела доброжелательность.

– А че? Нельзя, что ли? Вам можно, а нам нельзя? – Он поставил оставшиеся кружки на траву и выпрямился, – Нельзя, да?

– Да можно, можно, даже нужно! – Старик испугался, – Всякое новое знание, – он поднял короткий палец, – повышает уровень человека, в какой бы отрасли производства он ни прикладывал свои силы. Вот. В какой бы отрасли!

–Ну!

– Мне просто интересно, надо же знать ученика, не так ли?

– Вот оно и то, – мудрено сказал Хочуван, вновь поднимая кружки и протягивая одну из них Никулину. Тот машинально принял кружку, – И сушечку!.. – Он взял и сушечку, мимоходом отметив, что в складках выпечка отдавала плесенью или просто какой-то химической дрянью – синевой, – Должны же мы говорить друг с другом! Я шофер. На бензовозке. Вожу с базы по району. ЗИЛ сто тридцать первый – знаете, Иван Андреевич, машину?

– Э... такая, в общем, большая? – Никулин обвел в воздухе полукруг и засмеялся. Засмеялся и Хочуван.

– Большая! Весь день с нею один на один, поговорить не с кем. Как по-ойкуменски "большая", Иван Андреевич?

– Э... тамма, – не задумываясь, брякнул Никулин, не ожидавший вопроса, и опять похолодел, – Все прилагательные в ойкуменском языке оканчиваются на букву "а".

– Смотри-ка, – сказал Хочуван, опуская усы в пиво и отхлебывая, – А тут, как последняя... – он добавил имя существительное, тоже с окончанием на "а", -крутишься целые сутки, не узнаешь ничего... Получается, большая любовь -тамма бель-е. Тамма бель-е... Красиво!

Никулин, пыхтя, смотрел на шофера, веря и не веря.

– А как "жду"?

– Глагол "ждать"?

– Ну, ждать.

– Кружкер. Глаголы в ойкуменском заканчиваются на "кер".

– Дум кружкер тамма белье, – осмысленно проговорил Хочуван, снова отхлебывая, И Никулин тоже отхлебнул, в смятении выдохнул пивной дух и заел разламывающейся в руках мокрой сушкой. Лицо Хочувана осветилось открывшимся ему знанием. Он развернул плечи и словно бы с сожалением обвел взглядом соседей – тоже пьющих пиво, закусывающих чем бог послал пустую влагу неведения.

– Дум кружкер тамма белье. мужики! закричал Хочуван.

– Неправильно. Надо добавлять приставку родительного падежа, – сказал Никулин и наставительно поднял палец, – И глагол тоже изменяется.

Соседи засмеялись.

– Там белье, да свое, – ответил ктото, видимо, полагая, что говорит умное; рядом с говорившим снова засмеялись – одобрительно.

– А, дурачье! – Хочуван махнул рукой, – Пойдемте, Иван Андреевич.

Так закончился первый урок.

УРОК No 1

bum – я

dum – ты

pum – он(а)

bumno – мы

dumno – вы

idmanau – они (исключение)

Запомните:

– no – аффикс множественного числа.

– cha – аффикс родительного падежа,

буква "L" в ойкуменском всегда произносится как l мягкое.

К следующему уроку:

belo – любовь (душа)

tamma – большой(ая)

crugcer – ждать

belcer – любить

Собрав в холщовую сумку бумаги – тетрадь, словарик, – кудрявый молодой человек быстро спустился с лестницы и направился домой. Он шел широко, энергично, словно стараясь вышагать, истратить душившую его злобу. Лицедейство краснорожего старика казалось настолько бесстыдным, что в первый момент у кудрявого – там, в зале – просто перехватило дыхание. Он прилежно записал все в блокнотик, четко, глядя ледяными глазами, назвался Константин Знамеровский – Никулину, подождал, пока тот, переваливаясь с боку на бок, выйдет на улицу. Он еще поглядел старику в спину, обсмотрел его, представляя себе, как понимает, проникает во всю пошлую его затею, совершенно дурацкую, которая, конечно, скоро сама по себе развалится здесь, у него, у Кости, на глазах. "А если не развалится, развалим. Развалим", твердо подумал Костя. За ним из темноты подъезда уже выходили Хочуван и блондинка, Скобликова, и он, не желая разговаривать с дураками, ушел.

Константин Знамеровский прекрасно разбирался в людях – так он думал о себе, и это было неправдой.

Мать прижила его от студента-практиканта. Через Голубицу – главную районную реку – собирались строить мост. Мост построили уже потом, когда Костя пошел в школу, а тогда по берегам начали ходить патлатые люди в кедах с длинными рейками-линейками в руках. Один из них квартировал в том же доме, что и Шура Знамеровская, и первым же утром увидел ее на кухне – Шура тогда была хороша; тело крепкое, молодое, кожа гладкая, глаза наглые.

– Как звать будем? – весело спросил патлатый.

– Никак,-отрезала Шура.

Патлатый обсмотрел ее ноги, обтянутые ситцевым платьицем.

– Одна живешь?

Шура презрительно промолчала – много понимала о себе.

Вечером студент пришел причесанный, с цветами. Шура удивилась – у них цветы как-то не дарили девушкам, больше все ходили с бутылкой. Но бутылка у студента тоже нашлась. Когда Шура совсем захмелела, он положил ее, мычащую, на широкую панцирную кровать с шишечками, оставшуюся от родителей. Кровать страшно прогибалась и скрипела. Шура уже ничего не соображала. Через два дня студент уехал от греха, а через восемь месяцев Шура родила.

Недоносок постоянно болел. Один раз– года в полтора -весь покрылся шевелящейся красной коростой, опадавшей потом слоями. Аллергия тогда была болезнью немодной, и младенца пользовали медикаментозно – двумя мазями – в очередь, через день. За одной мазью Шура ходила незнамо сколько, пришлось даже переспать из-за нее с фармацевтом – достала. До трех лет Костя ударялся в припадки – холодел, глаза закатывались, ручки и ножки страшно бились о половицы, затылок подскакивал с бильярдным стуком. Шура ставила холодную клизмочку, ребенок оживал, лежал в поту, тяжело дыша. С четырех лет жизнь Костика изменилась – Шура, работавшая секретаршей у председателя райисполкома, стала ему постоянной любовницей, в отчаянной борьбе оттеснив артистку районного театра, травести Галушкову. Зайцы, мышки, пионеры и озорные студентки, создаваемые Галушковой на сцене, сливались в одно лицо перезрелой стервы. Шурочка тоже стала к тому времени стервой порядочной, жизнь довела, но недальновидный начальник решил, что эта баба, да еще с пацаном, девочкой играть перед ним в любовь не станет – не подведет. Шурочка казалась и попроще, надежнее. Не тут-то было. Полугода не прошло, как Шурочка вышла за предрайисполкома замуж, протряхнула старика. Еще через полгода он умер от инфаркта. В результате многомесячной тяжбы с наследниками мужа Шурочка с сыном получили двухкомнатную квартиру и кое-что из обстановки. Жить стало веселее. Начали к Шурочке приходить гости. Приносили Косте подарки, уходили в комнату к матери.

Один из таких подарков – железная лодочка с заводным гребцом – не так давно попался Косте в ящике на антресолях. Краска на морде гребца давно облупилась, жестяные весла погнулись. Если обладать фантазией, а Костя фантазией обладал, можно было представить косо сидящего на срезанной клепке человечка отображением какого-то патологического убийцы, вампиром с изломанным колом в руках. Усмехнувшись, Костя вспомнил, как его, десятилетнего, мать разбудила ночью – сломалась радиола, пластинка не крутилась. Костя, не разобравшись спросонок, кто в табачном дыму сидел вокруг, хмуро поднял вертушку проигрывателя, натянул на шкив соскочивший пассик. В блюдцах на столе торчали окурки.

Знакомая ему артистка Галушкова – она, осыпая с лица пудру, играла у них в школе на Новый год Снегурочку – что-то заговорила о ранних способностях, мужчины отвечали гадкое, все смеялись. Утром в ванной комнате Костя увидел голого по пояс грузина. Грузин умывался. На плечах у него густо, как трава на газоне, росли черные волосы. Костя удивился не появлению мужика – эка невидаль! – а растительности на человеке.

– Доброе утро, – заискивающе сказал грузин. Костя не ответил, – На, сказал тогда грузин, вынимая, как фокусник, откуда-то из-за спины белую лодочку, – сам гребет, во! – Глаза очередного постояльца смотрели недобро, но поза была уничижительной. Костя даже зубы сжал от ненависти, но лодочку машинально взял. Грузин оживился.

– Нэ тонэт! – Он радостно засмеялся, сбрасывая напряжение, – Мамой клянусь, нэ тонэт. Сам удивляюсь!

Тогда они вдвоем немного попускали лодочку в ванной – шла медленно, пружинный моторчик поскрипывал, а несколько дней назад Костя сдул с игрушки пыль, закрутил пружину – весла, выламываясь, со скрежетом задвигались толчками. Костя вдруг захотел растоптать игрушку, но только бросил ее в мусоропровод: мгновение подержал над зловонной пастью откинутой крышки и выпустил, разжав пальцы.

Он жил давно своей жизнью. Ему было стыдно, что у него такая мать. Чувство это, идущее вразрез с миллионолетним диктатом генов, крови, всего живущего на земле, не осталось для Кости безнаказанным: во всех он видел прежде всего бесчестность, разврат, глупость и лицемерие. И ненавидел. И себя ненавидел тоже. Вспышки беспричинной вроде бы ярости, знакомые ему с детства, пугали окружающих. Костя кусал губы, кулаки сжимал, случалось, и кричал что-то, скалился. После школы "форму 286" ему не дали* – он уже стоял на учете в диспансере. Получить свидетельство об окончании курсов ойкуменского, свидетельство, аттестат, диплом, мандат, ксиву, фирман, ярлык, телегу, пайдцу – все, что угодно, только бы с чистой профессией уехать из города прочь, лучше всего, конечно, в Москву, а там – там, кто знает, может, и дальше – в Будапешт какой-нибудь, Варшаву... Париж... Париж! – это была единственная возможность, вдруг открывшаяся Косте в объявлении с расплывшейся под дождем гуашью.

–

* Медицинская справка по установленной форме (No 286) для поступления в вуз.

–

Несколько месяцев после школы Костя работал вахтером краеведческого музея: зарплата 90 рублей. Иногда приезжали иностранцы – город у них был древний, славный, с кремлем и набережной, музей хороший. Кажется, и ойкуменцы бывали. Сидя при входе за столиком-обрубком, Костя ненавидяще смотрел на их синие мягкие ботинки под чистыми, почти не надеванными, джинсами, на чистые лица, неуловимо отличающиеся от простых лиц вокруг... Не-ет Костя не мог превратить занятия ойкуменским в балаган.

Влетев в квартиру, Костя бросил на стол сумку и схватил с полки русско-английский словарь. Чужие буквы запестрели перед глазами. Тут все было четко, ясно – муравьиный петит русских слов непреложно толковал чужую речь, не оставляя места сомнению Но где взять ойкуменско-русский? Не зная, как разрешить возникшие подозрения, Костя с криком попытался разодрать словарь пополам – не вышло. Мать выглянула из кухни. Когда-то задорное курносое лицо активистки теперь расплылось. К Шуре давно никто не ходил. Сейчас она, приоткрыв дверь, смотрела на сына из-под опухших век.

– Пришел? – спросила она, – Поешь гречки. Не хочешь? На масло... – Она повернулась

к холодильнику. – Поешь...

– Не хочу.

– Ты же не ел с утра, – тупо произнесла Шура, словно не слыша, – поешь немного.

– Я не хочу, мама, не хочу! Сколько можно повторять, черт возьми!

– Господи, что я такого сказала? – на лице Шуры изобразились обида и удивление, – Бешеный! Как с тобой говорить, я не знаю.

– Никак!

Руки и ноги у Кости подергивались, но сознание было чистым, включенное только на себя, работало безостановочно.

"Межбиблиотечный абонемент! – мелькнуло у него в голове, – МБА! МБА!"

Костино лицо исказила улыбка. Все еще дергаясь и подпрыгивая, он выскочил за дверь, тут же вернулся, рванул ящик секретера, лапнул паспорт. Тут приступ кончился. Скалясь и прищуриваясь, Костя зашел в кухню, поглядывая на мать, медленно выцедил стакан холодного чая, глядя в пространство, выдохнул – фу-у-у-у! – и отправился в библиотеку.

УРОК No 2

Запишите:

аффиксы спряжения глаголов

bau – 1 лицо ед. числа

dau – 2 лицо ед. числа

pau – 3 лицо ед. числа

bauno – 1 лицо мн. числа

dauno – 2 лицо мн. числа

starca – 3 лицо мн. числа

Запомните:

aj – отрицательная частица (ставится перед отрицаемым)

suca – соединительный союз

chu – аффикс творительного падежа

К следующему уроку:

hvacer – быть (существовать)

bencer – иметь

teleca – хотеть (желать)

cacao – надо (необходимо)

mingrel – грузин

hrapcer – спать

Переведите предложения:

Bum belcerban dumcha. Dum hrapcerdau suca mingrelcha. Bum ajtelecerbau hrapcer suca dumcha. Bum ajbelcerbau dumcha. Bum crugcerbau tammf belocha *.

–

Я тебя люблю. Ты спишь с грузином. Я не хочу спать с тобой. Я тебя не люблю. Я жду большую любовь (ойкум.).

–

Голова болела, во рту словно эскадрон ночевал: вчера перебрали с ребятами. Хочуван, проснувшись, разодрал глотку, как тигр, сделал ртом "а-э-а", сплюнул в открытое окно. Слюна вылетела длинная, коричневая, словно шоколадная, шлепнулась оземь. Хочуван провел рукой по усам и сплюнул вновь вышло побелее. Он пошевелил сильными плечами, встал, зашлепал босиком к рукомойнику, умылся, разбрызгивая по комнате воду и фырча, как левиафан; пошел в парк.

Ночью шел дождь, машина была сырая. Хочуван вытер ладонью крашеную ручку "зилка", тряхнул рукой. Вода забрызгала, как и половицы в комнате, твердый песчаник под колесом – на гладком камне остались темноватые крапинки – между разводами мазута, бензина и грязи. Хочуван еще раз сплюнул туда же, под колеса.

– Тамма бель-е, – сказал Хочуван себе в усы.

Надо было бы, конечно, принять в организм сто с прицепом – для поправки, но в карманах свистел ветер – по нулям. Хочуван вспомнил вчерашний день, так хорошо начавшийся с урока ойкуменского, с нового счастливого чувства ума и науки, закрепленных свежим пивом, общением с уважаемым человеком. Вчера он хотел было проводить Ивана Андреевича до дома, но ребята подошли, окружили, понеслась душа в рай. Никулин быстренько попрощался и ушел. Хочуван, разогретый общностью интересов, – как-никак, им было о чем поговорить с преподавателем, – порывался за ним. Не пустили; гогоча, крепкими, как и у самого Хочувана, Руками ухватили его за клетчатую рубаху.

Добавили по маленькой. Была заначка, пять рябых – слизнули.

– Слышь, Верунчик... Верусик, – заканючил Хочуван, согнув спину перед прилавком

диспетчерской, – Выручи до завтра, а? Троячок... А? Не мне – организму надо...

– Не говори, Алексей, и не говори!

– Ты ж всегда, как мать родная...

– Иди... мать... – сказала диспетчерша, хватаясь за телефон, – а то путевку не дам. Будешь работать сегодня?

Хочуван, вздохнув, отошел с путевым листом от прилавка, схватил было за руку хозяина "уазки" – персоналки Жихарева, тот возил председателя райпо, всегда был при деньге.

– Нету!– отрезал тот.

– Жлоб сучий!– сказал ему Хочуван, – Попроси еще зажигание переставить.

– Ага, – сказал на это Жихарев равнодушно.

Матерясь и время от времени сплевывая в окошко кабины, Хочуван выехал, со скандалом и криком, без очереди налил на нефтебазе полную бочку и порулил по проселку. У концевого вентиля бензовозки неслышно для водителя билась о сталь маленькая латунная пломбочка.

Звук толкал машину вперед: сколько? – полметра клиренс, тонкие ржавые ромбики стальных рессор, подвеска, над метровым колесом – ступень кабины, сиденье персидского шаха – мягкое – еще полметра, да еще столько же. Метр туловище – с руками за баранкой. И сверху, от дороги совсем высоко-голова с усами. Двигатель натужно гудел, и с высоты широкий мир разворачивался перед глазками Хочувана. Неизменным, постоянным было стекло кабины – на его выпуклый лоб нависли, словно черные прядочки, щетки дворников, а все остальное менялось под взглядом. На поворотах, чуть переложи, словно штурвал, баранку, передок машины начинало тянуть вбок, и округа скользила со стороны на сторону, словно в игровом автомате, и втягивалась под идущее малым радиусом колесо, быстро мелькающее из-под крыла грубыми, родными ребрами покрышки. Сплюнув, Хочуван перекладывал штурвал в обратную сторону, и колесо уходило в глубь, в нутро машины, округа начинала скользить назад, и капот снова нависал над дорогой впрямую, двигатель под клепаным зеленым листом вскидывался на перегазовке, но болты держали его мертво, и двигатель тянул свое "а, а, а, а", и под вой грунтовка кушалась безостановочно, и становилась, пережеванная колесами, стоячим на жаре облаком коричневой пыли. Облако не сходило десять-пятнадцать секунд – там, где прошла машина Хочувана, вмиг набивавшиеся взвешенной пылью глаза идущего по дороге не видели ничего, губы выплевывали песчаную пудру:

– У, падла! Ездиют!

Дорога, как всегда, угомонила, успокоила. Дорога понимала, говорила, хотя, наверное, не знала по-ойкуменски. За час Хочуван сделал три четверти маршрута, и его лицо устало раздобрелось, щеки опустились, усы, тоже опустившись, выгнулись сами по себе вверх, словно живущие отдельной жизнью. Хочуван замурлыкал из Аллы Пугачевой, чуть перефразируя текст:

крыша неновая,

крыша... евая,

папа!..

Он даже покрутил головой от удовольствия – искусство, едри его! Полезное дело!

...папа!

Купил автомобиль!

На обочине, левыми колесами заехав в кювет, а правыми смяв зеленую стенку пшеницы, стояли такие же зеленые "Жигули". Владелец сидел в кювете спиной к дороге и, повернув шею, равнодушно глядел на приближающийся ЗИЛ, потом, сообразив, вскочил. Шевелюра владельца была светло-русой, российской. Увидев такое дело, Хочуван остановился. Облако пыли, тянувшееся за ним, качнулось по инерции вперед и тоже остановилось, рассеиваясь. В коричневом тумане снова прорезались зеленые "Жигули" и выставленный человеческий зад в джинсах – автомобилист, не успев забежать в кабину, отвернулся от пыли и зачем-то встал на четвереньки. Поднявшись, он неприязненно посмотрел на Хочувана. Под волосами у него, отметил Хочуван, поблескивала начинающаяся лысина. "Нервный", – подумал Хочуван и спросил:

– Че, помочь? – До Кратова дотяни – трешку дам, – выговорил владелец, усмехаясь и снова усаживаясь в кювете.

– Щедрый ты, бля, – доброжелательно сказал Хочуван, не обидевшись, – Я как раз из Кратова рулячу, направо... Че встал-то?

– Бензин. Забыл заправиться, – владелец отвернулся.

– Эх, ты, Петя.

– Проезжай, проезжай... Вася... Пыли меньше.

Хочуван повернулся, пошел и вытащил из-под сиденья шланг.

– На! Сосать умеешь?

– Сосет знаешь кто? – сказал владелец, приподымаясь, – У тебя ж дизель!

– Много ты знаешь... Глаза разуй. На, подставляй!

Хочуван привычно сорвал пломбочку, зачмокал, и в жестяное ведро хлынула, звеня о край, янтарно-зеленая струя. Хочуван сплюнул под ноги. По горло напитанная железная бочка отдавала малую часть.

– Сколько тебе? – спросил владелец, вылив бензин в бедро "Жигулей", По госцене небось, скажешь? Не даром небось наливаешь-то?

За ведро Хочуван обычно брал пятерку, пятерку – и за услуги на дороге. Пятерка была стандартной таксой, не очень большой, чтобы вызвать протесты, но и не очень маленькой, чтобы не утешить нарушавшего закон. И сейчас Хочуван собрался было сказать "пятерик!", но тут блондин неожиданно вякнул:

– Белькербау, белькербау, а как помочь, так нет их! Бляди!

У Хочувана отвисла варежка. – Че ты сказал? – он изумленно шагнул к блондину, – Повтори, ну!

– А ниче! – заорал тот, не испугавшись, – Благодетель, т-твою мать! У госуда-арства воруешь! – Он заюлил голосом: – Который раз-то останавливаешься, а?

– А ты не воруешь? – спросил Хочуван, краснея носом.

– Я вынужденно! Вынужденно! Тут заправки нет! А ты, сука, пользуешься нашим положеньем! Кровопиец!

Владелец "Жигулей", видимо, чувствовал силу – здесь, на дороге, они были совсем одни и, скажем, монтировка в руках Хочувана, древнее оружие шоферов, могла запросто пройтись по его голове и ребрам. Но он не боялся. Заправившись, он, видимо, собирался рассчитаться кулаками. У Хочувана тоже было этой монеты вдоволь. Разведя руки, словно ловя курицу, он пошел на орущего.

– Ну, давай, давай, – сказал тот, поворачиваясь как-то боком и перенося вес тела на отставленную назад ногу – Хочувана собирались угостить классической "йекой"* в живот, – Давай, бум белькербау думча!