Текст книги "Мнемозина, или Алиби троеженца"

Автор книги: Игорь Соколов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Наслаждение не может быть без болюшки. Мое наслаждение – это боль Мнемозинки. Ее попка это карточка всех ее болевых точек… Особенно волшебной чувствуется на вкус кровь ее попки… Некое олицетворение ее девственной крови, пусть даже в прошлом чистоты… Идеальное ощущение проникновения в самую ее суть, в душу…

И потом ее попка приводит меня не только в восторг, но и к великим мыслям :

Попка – это Любовь! Попка – это счастье! Попка – это жизнь! Попка – наслажденье!

Без попки Мнемозинки Счастье невозможно!

Волшебен бывает и голос Мнемозинки, крик боли, который я из нее так легко вырываю, подобен звездному серпантину, покрывающему собою все небо… От удара плеточкой ее попка сотрясается как живое существо. Кажется, что ее попка может сама любить и страдать, и вообще существовать независимо от самой Мнемозинки… Бесконечный фонтанчик наслаждений, попка Мнемозинки – само волшебство!

Глава 4. Эманации рыдающей Вселенной

Через три дня из далекого Заполярья прилетели родители Мнемозинки. Леонид Осипович и Елизавета Петровна произвели на меня неизгладимое впечатление.

Еще совсем не старые (обоим по сорок пять), но уже изрядно потрепанные северными ветрами и морозами (бледный цвет лица, множество железных коронок на зубах), они с большой охотой согласились на приобретение для них двухэтажного домика с сауной, бассейнчиком и зимним садиком, в районе ближнего Подмосковья.

– Господи, какой вы добрый, Герман! – плакал от счастья Леонид Осипович.

– Конечно, добрый, – слюнявила мою щеку благодарная Елизавета Петровна, – по нему сразу видно, какой он добрый, красивый и благородный!

От слов тещи я даже немного прослезился. До этого мне никто не говорил таких прекрасных слов.

– Да уж, – тяжело вздохнула Мнемозинка, с болезненной гримасой усаживаясь в кресло.

Я с умопомрачительной нежностью взглянул на нее, и снова представил себе, как бью Мнемозинку кожаной плеточкой по попе, и как она снова хватается зубами за край подушки, и снова содрогнулся в экстазе, наполнившись чувствительными эманациями ее рыдающей Вселенной.

– Вообще-то я уже купил для вас домик, просто решил сделать вам сюрприз, – улыбнулся я, – так что завтра поедем вселяться, а заодно вызовем нотариуса и оформим все документики!

– Да, вы просто прелесть, – Елизавета Петровна неожиданно прильнула ко мне и заключила меня в свои безумные объятия, бессовестно прикусив в поцелуе мою нижнюю губу своими железными зубами. Теперь уж без настойки перца мне действительно не обойтись!

– Ты уж, дорогая, поосторожнее демонстрируй ему свои чувства, – деликатно высказался Леонид Осипович, заметив мои вытаращенные от ужаса глаза.

– Не учи ученую, – с обидой отозвалась Елизавета Петровна, с большой неохотой отодвигаясь от меня.

– Да уж, мама, ты веди себя поприличнее, а то ему это может и не понравиться, – поддержала отца Мнемозинка и опять слегка поморщилась, едва пошевелясь в кресле.

– Что это с тобой, моя девочка? – удивилась Елизавета Петровна, подойдя к ней ближе.

Мнемозинка тут же протянула свои губы к ее уху и стала что-то шептать, с лукавой усмешкой поглядывая на меня. Сердце мое сжалось от страха, но через некоторое время облегченно разжалось, потому что Елизавета Петровна полушепотом уже давала Мнемозинке какие-то полезные советы насчет лечения геморроя.

– Вы не курите?! – спросил меня Леонид Осипович.

– Нет, берегу свое здоровьишко, но могу просто постоять с вами на балконе.

– Буду очень-очень рад, – засмеялся с простодушной улыбкой Леонид Осипович, и мелкими шагами засеменил за мной по направлению к балкону.

– Я, как погляжу, ваши мышцы очень здорово накачаны, вы, наверное, где-то занимаетесь?!

– Да, бицепсы, трицепсы это моя слабость, как и тренажерный зал, который я всегда посещаю после работки, – со вздохом откликнулся я, и легко, как пушинку, приподнял над собой Леонида Осиповича на одной вытянутой руке.

– Ой, Герман, у меня уже голова закружилась, пожалуйста, отпустите, ради Бога, – пожаловался Леонид Осипович, заметно нервничая и подергивая в воздухе головой.

– Ну, что ж, бывает, – мудро заметил я, и опустил Леонида Осиповича обратно на дубовый паркет комнаты, рядом с дверью балкона.

– Да, сколько же у вас комнат-то? – восторженно подхохатывая, прошептал мой тесть, разглядывая пять золоченных дверей с зеркальными окошками в виде больших иллюминаторов, которые были в одной этой комнате.

– Всего лишь шестнадцать, – с сожалением заметил я.

– И что же, Мнемозина одна убирает все шестнадцать комнат?! – беспокойно вздохнул Леонид Осипович.

– Леонид Осипович, сколько у вас классов образования?!

– У меня ученая степень, Герман, я доктор биологических наук и всю свою жизнь посвятил изучению жизни северного оленя! – обиженно сощурился на меня Леонид Осипович, и даже слегка потрогал свою научную лысину, вроде как убеждаясь в собственной правоте.

Неужели человечество будет добывать себе разум из таких людей как Леонид Осипович, – задумался я, а сам извинился перед ним и раскрыл дверь балкона.

При виде Кремля и набережной с храмом Спасителя лицо Леонида Осиповича заметно смягчилось и приобрело торжественно-патриотическую задумчивость.

Он даже закурил с необычным пафосом, громко чиркая спичкой, и украдкой смахивая с щеки слезу. Я же поглядел вниз, во двор нашего дома, и тут же увидел какого-то бородатого мужика в грязной телогрейке, с какой-то животной яростью ковыряющегося в наших мусорных баках, и ужасно напоминающего собой питекантропа.

Боже, и откуда взялся этот дикарь, ведь в центре всегда полно милиции, а у дома всегда дежурит охрана, и кто здесь наставил этих дурацких мусорных баков, если в нашем доме мусоропровод в каждой комнате?!

Леонид Осипович все плакал, глядя, на наши родные святыни и даже один раз перекрестился, а потом, когда стал бросать вниз окурок, тоже поглядел на этого мужика, и его благородное лицо сразу же исказила брезгливая гримаса.

– Вот до чего довели Россию! – громко заговорил он, эффектно жестикулируя руками как ветряными мельницами. – Всё чертовы олигархи! Была бы моя воля, всех бы засудил и посадил! Всех до одного!

Потом он внезапно поймал мой смущенный взгляд, и сам же вспыхнул как стыдливая девица.

– Это я не о вас, Герман, совершенно не о вас, – стал оправдываться передо мной Леонид Осипович, – это я о тех жуликах, которые обкрадывают наш народ!

– Да, ладно, ерунда, – улыбнулся я, обнимая слегка обескураженного тестя, – главное, чтобы черти не пробрались в наши добрые сны, и чтоб не было революций!

– Нет, Герман, ты не прав, – негромко заспорил со мной Леонид Осипович, снова закуривая, – революция нужна, но не такая, чтоб убивать и вешать всех богатых, а чтоб разумно поделить между гражданами все доходы! Чтобы каждому по труду, и каждому по его потребностям! Некое подобие шведского социализма!

– Но это же коммунистический лозунг! Вы, что, коммунист?! – возмутился я.

– А ты против коммунистов? – удивленно поглядел на меня тесть. – Впрочем, я и сам уже давно не коммунист! Идею предали, как продали и Россию! А верхушка компартии тоже давно продалась! Вся Россия продажная, а поэтому и выставлена на продажу! Аукцион, мать его ети! Короче, все наше государство прогнило и я знаю почему!

– И почему?

– Потому что в нем никогда не хватало Любви! – повысил голос тесть.

– Зато, чем меньше Любви, тем строже правосудие! – усмехнулся я.

– Чтоб чему-то научиться, надо любить, – не согласился со мной тесть.

– Все проходит, и Любовь, и политика, – немного отойдя от Леонида Осиповича, заговорил я, – но вот, торговля существовала всегда и будет существовать, потому что людям надо жрать, и жрать, и срать! Отсюда и производительность труда развивается! А любому хозяйству, магазину, заводу хозяин свой нужен! Не будет хозяина и будет сплошной бардак!

– А разве у нас в России сейчас не бардак, Герман?! Ты только махни за сто километров от Москвы и погляди, как там живут люди! – занервничал Леонид Осипович, – конечно, Герман, ты в этой темной водичке немало добра для себя наловил! – странно подмигивая, прошептал мне тесть. – Или ты думаешь, я не понимаю, откуда ты столько денег набрал, что решил нам с женой дом подарить?!

– Вообще-то, я делаю это от чистого сердца, – обиделся я, – а что касается капитализма, так не я один всю эту кашку заварил, и потом мне в этой кашке, или в темной водичке, как вы заметили совсем не плохо, ну, а поскольку вы мне, как-никак родные, я и вам тоже хорошо делаю! Разве не так?!

– А в этом никто и не сомневается, Герман, – вздохнул Леонид Осипович и опять поморщился, поглядев на ковыряющегося в помойке мужика, – и охота ему в этой грязи ковыряться?! Вот, чудик!

– Идеи часто лишают человечиков разума, – сказал я, и, взяв у тестя сигарету, тоже закурил.

– А как же спорт, как здоровье?! – опять подмигнул тесть.

– Хотя наши дороги и разошлись, но идти-то нам вместе, – шепнул я, и тут Леонид Осипович неожиданно схватил меня за ворот пиджака и нервно затряс.

– А теперь, негодяй, рассказывай, какого черта ты бьешь по жопе мою дочь?!

– Не знаю, – испуганно прошептал я, – все как-то само собой происходит! По согласию!

– Ты думаешь, я слепой и ничего не вижу, как ей бедняжке тяжело на заднице сидеть?!

– Да, между нами все добровольно происходит, – шепнул я, и Леонид Осипович, сильно закачавшись, отпустил меня.

– О, Боже, неужели моя дочь тоже извращенка?! – схватился он руками за голову, и трагически скорчив рожу, замолчал.

Интересно, и почему, любые нормальные человеческие чувства считаются извращениями?! Ну, если мне приятно, хорошо от этого, то, что из того, что я удовлетворяю себя каким-нибудь немыслимым способом?! Может, им просто завидно, что я не такой как все?!

– Как вы думаете, за преступления, которые не предусмотрены законом, можно наказывать?! – усмехнулся я, и бросил вниз окурок.

– От извращенцев я стараюсь держаться подальше, Герман, чтобы не сделать им ничего плохого, – исподлобья взглянул на меня Леонид Осипович.

– Неужели вы желаете испортить праздник собственной дочке?! – удивился я.

– Интересненько, почему крышка гроба со стороны его обитателя всегда обходится без украшений?! – призадумался Леонид Осипович, постукивая пальчиками по перилам балкона.

– Да, что вы такое говорите, Леонид Осипович, – разволновался я, – у меня от ваших слов даже мурашки по коже! Вы, что, испугать меня решили?!

– И все-таки говно это говно, даже если оно плавает сверху! – улыбнулся Леонид Осипович, и даже как-то странно приобнял меня, – эх, Герман, я давно уже убедился, что даже извращенцы могут быть вполне порядочными людьми! Не бойся! Я уж как-нибудь привыкну и к тебе, и к твоим необычным прихотям.

– Н-да, – пробормотал я, даже не зная, что ему в ответ сказать, – а можно я вас тоже как-нибудь похлещу?! По попе?!

– А вот этого, Герман, ты от меня никогда не дождешься! – отодвинулся от меня, быстро нахмурившийся Леонид Осипович.

– А жаль, – сочувственно улыбнулся я, – значит, я вас не правильно понял!

– Да уж, – Леонид Осипович взирал на меня с уже заметным испугом.

– Да, ладно, не бойтесь, я вас не трону, – заверил я его, и даже ободряюще похлопал по плечу, отчего Леонид Осипович еще больше завращал вытаращенными на меня глазами.

– Вот и до России докатилась мода на всякие грязные наслаждения, – с пафосом заговорил он, опять закуривая, – однако, самое ужасное, Герман, что стал вырождаться наш мужской класс, то есть пол! К примеру, эти голубые, они же и на эстраде поют, они же и законы издают! Дошло до того, что они узаконили однополые браки! Кстати, Герман, а ты, случаем, не голубой?! – внимательно пригляделся ко мне Леонид Осипович.

– Знаете, Леонид Осипович, вам лучше продолжить изучение вашего северного оленя! А то я боюсь, как бы отсутствие северного сияния над вашей головой не засорило вам мозги, – укоризненно вздохнул я, тоже забарабанив пальцами по перилам.

– Что, уже раздумал нам дом дарить в Подмосковье?! – злорадно воскликнул Леонид Осипович, стряхивая пепел мне на галстук.

– А вот и не раздумал, – усмехнулся я, – я свое слово всегда держу! Я честный!

– Да, ну, честный олигарх, впервые вижу, – изумился тесть, – да, ладно, ты уж не обижайся на меня!

– На правду не обижаются, за правду можно только поблагодарить, – попытался улыбнуться я, хотя эта улыбка далась мне с большим трудом.

– Ты, дружок, тут еще не разбуянился? – неожиданно зашла на балкон Елизавета Петровна, обращаясь к Леониду Осиповичу.

– Да, нет, мы тут с Германом просто беседуем на разные темы, – сразу же покраснел, как вареный рак, Леонид Осипович.

– Вы уж, в случае чего, на него не обижайтесь, – обратилась ко мне со льстивой улыбочкой Елизавета Петровна, – он там, на этом Севере, совсем одичал, общался в основном с одними чукчами, да с оленями! Вот и привык всех разыгрывать со всякими шуточками. Иной раз пристанет к какому-нибудь чукче и начнет всякую ерунду городить, одному скажет, ты почто мужчинами любуешься, другому, ты почто свою жену по жопе ремнем бьешь, а сам, сукин сын, наблюдает, реакцией по-научному интересуется!

– Да, что ты сама за ерунду-то городишь?! – всполошился Леонид Осипович. – Вот ведь дуреха, и понапридумывает же! – и сам на меня с такой лукавой улыбочкой глядит, ну, точно, черт из табакерки.

– Нет, Герман, признайтесь мне честно, он с вами не пытался шутить?! – пристала ко мне теща, цепляясь грязными руками за мое молодое чистое тело.

Надо срочно принять душ и намазаться антимикробной мазью!

– Мама, да что у вас здесь за шум?! – вышла на балкон повеселевшая Мнемозинка.

– Да, так ничего, – смутилась Елизавета Петровна, – давай-ка, дочка их оставим! Пусть себе болтают! – и они с ней ушли.

– Да, я на самом деле только пошутил, – смеясь, проговорил Леонид Осипович, – а ты, я как погляжу, тоже шутник! – и помахал перед моим носом указательным пальцем.

– Ага! – засмеялся я, и даже попросил у него сигарету, и мы вместе закурили.

– А все-таки признайся честно, Герман, – вкрадчиво за спиной у меня зашептал Леонид Осипович, – признайся, что ты все же попался на мою удочку!

– Даже и не знаю, что сказануть, – опустил я глаза, и глубоко затянувшись сигаретой, закашлялся.

– Знаешь, ты меня уж прости за такие шуточки, – прошептал Леонид Осипович, – а уж если вам так нравится лупить друг друга по заднице, так лупите себе на здоровье, сколько вам захочется! Это же ваша семья, и вы сами вправе в своей семье вести себя как вам будет угодно, и никто, даже мы с Лизой не имеем никакого права вмешиваться в вашу жизнь. Самое главное, что Мнемозина любит тебя, и я это вижу, и одобряю! – Леонид Осипович с чувством пожал мне руку и долго ее тряс своей немытой ручищей, глядя каким-то странным и загадочным взглядом мне в глаза. И было совершенно непонятно, говорит он правду или льстит, а может, просто издевается надо мной, но я все равно прослезился, и почувствовал себя от этого абсолютным дураком.

– Извините, мне надо принять душ, – сказал я, намереваясь покинуть его.

– А рядом с домом река-то есть?! – спросил меня Леонид Осипович,

– С каким домом, – возмутился я, отдергивая руку, – ах, да, да, конечно есть, река Ока протекает, – припомнил я, – этот дом как раз на берегу Оки и стоит!

– Это хорошо! – и он снова радостно похлопал меня грязной лапой по моим накачанным мышцам. – Я, видишь ли, рыбалку очень люблю! Просто обожаю!

– Я вам лодку куплю, и пристань рядом с домиком оборудую, – сказал я, – только дайте мне для души душ принять.

– Лучше катер, Герман, – нахально сощурился на меня Леонид Осипович, – и с хорошим японским мотором, а то у меня от весел руки заболят.

– Хорошо, будет вам и катерок, и ветерок, – пообещал я, уже выходя с балкона.

– И за что я люблю тебя, подлеца, и сам не знаю, – весело рассмеялся тесть, и обнял меня. Вот, препротивная сволочь, везде, где мог, меня всего расцеловал, наделив микробами!

Из дневника невинного садиста Германа Сепова: Чистота:

Поскольку я люблю Мнемозинку, то я должен всегда содержать себя в идеальной чистоте. Я должен бояться грязных рук, чудовищно заразных прикосновений, любых сексуально обозначенных проникновений, и даже саму Мнемозинку любить только чистой любовью, соблюдая необходимую при этом дистанцию, и никогда не нарушая ее…

Каждый день я с неутомимой настойчивостью промываю себя множеством дезинфицирующих средств, все свое тело, все кожные и волосяные покровы, обмазываю себя противогрибковыми и противовирусными мазями, брызгаю в ротик аэрозолем после каждого неожиданно случившегося поцелуя, ежедневно полощу его настойкой перца…

…После любых грязных прикосновений, и даже после чувственно-сексуальных прикосновений Мнемозинки я бегу принимать душ с дегтярным гелем, после чего мажу скипидаром свои самые интимные местечки… Конечно, мне немного больно, но что не сделаешь ради чистоты?!

Глава 5. Музыка в сортире

Мне стоило огромного труда уговорить Мнемозинку поехать на Кипр, все же ей почему-то захотелось, чтобы лишение ее невинности, как и зачатие нашего будущего ребенка происходило не на Кипре, а в России.

– Послушай, нам надо отдохнуть от твоих родителей, – уговаривал ее я, – и для здоровья отдых на море полезен! Морской йод усиливает кровообращение сосудов, и сердце, и легкие просто отдыхают!

Все тело на море становится невесомым, как у космонавта! И главное, очень здорово укрепляются нервишки!

– Ты уже устал от моих родителей?! – возмутилась Мнемозинка, – вот уж не знала!

– Послушай, не обижайся, но твой папаша все время то шутит, как идиот, то дает мне какие-то дурацкие наставления, а твоя мамаша все время пытается меня то успокоить, то полечить от какой-то болезни!

И все время обнимают, цепляются за меня своими грязными, потными руками! И потом я все-таки свободный человек, и привык общаться с теми людьми, которые мне нравятся!

– Значит, тебе мои родители не нравятся, – закричала плачущая Мнемозинка.

– Я этого не говорил, и, пожалуйста, потише, а то, не дай Бог, они еще услышат! Я их люблю и уважаю, но у нас несколько разные взгляды на жизнь, и поэтому я думаю, что все же было бы лучше, если б мы общались с ними как-нибудь пореже, – говорил я ей перед нашим отъездом.

– Хорошо, – согласилась тогда Мнемозинка, – но дай мне слово, что ты все же сдержишь свое обещание, и сделаешь меня и женщиной, и матерью своего ребенка!

– Ах, Мнемозиночка, – я радостно ее поцеловал, хотя и с долей некоторого отвращения, а потом, сбрызнув рот противомикробным арозольчиком, быстро уговорил провести с ней еще один «парад планет», как я называл свое любимое упражнение. На этот раз я вдел ремень в специальный чехол из поролона, а в зубы ей вставил специальную палочку из бамбука, чтобы не было сильного шума. И окунулся в атмосферу истинного наслаждения!

– Это что такое?! – вошла неожиданно в нашу спальню Елизавета Петровна.

И черт ее дернул сюда зайти в самый неподходящий момент! И Верка, курва, домработница несчастная, забыла, видно, двери в нижнем этаже закрыть.

– Теща, – сказал я, безбоязненно схватив ручкой в перчатке, пропитавшейся антимикробной мазью, за руку изумленную Елизавету Петровну, выводя ее из нашей спальни, – теща, не пробуждайте, пожалуйста, дурных ассоциаций, если вы к тому же не способны их усыплять! У нас есть свои маленькие радости, но они не для всех!

И вывел ее, бедную, наверх, с нашего нижнего этажа.

– О, что теперь будет, – расстроилась Мнемозинка, – мама же теперь будет плохо о нас думать!!!

– В уважающих себя матерях, тоже должно быть место для стыда! – отпарировал я ее фразу, и Мнемозинка вроде бы как успокоилась. И потом, разве я не красивый и не богатый муж, которого она должна всегда слушаться?!

А через день мы уже были на Кипре. Прекрасный воздух, море, игра в теннис, все вроде бы настраивало нас на романтический лад, но стоило лишь раз вспомнить о том, сколько мужчин пользовались моей Мнемозинкой, как желание облечь красоту наших чувств, в красоту нашей безумной связи тотчас же испарилось.

Каждый вечер перед сном моя наивная Мнемозинка пила со мной чай, и каждый вечер перед сном я подбрасывал ей в чай изрядную дозу вирнола, после чего она спала уже как убитая. Я же с ужасной жалостью прислушивался к ее бесстыдному храпу и думал, что благодаря мне Мнемозинка стала вести жизнь безгрешной великомученицы, и может быть, благодаря мне она еще прослывет святой.

Все-таки ареол святости для женщины особенно в наши дни строго необходим! Всю жизнь я ее буду мучить, бить, истязать, кормить на ночь снотворным, а потом напишу об этом книгу и в самом деле сделаю ее святой.

Почти каждый день, сонная как муха, Мнемозинка еле-еле поднималась с кровати, и что-нибудь жевала, потом едва доходила до моря и даже не купалась, а только окуналась, а после снова еле-еле волочилась домой.

Ближе к вечеру, когда она уже снова наполнялась бодростью и здоровьем, я снова кидал ей в чай снотворное и дожидался своего блаженного часа, чтобы снова с чудовищным стыдом и какой-то непонятной радостью вслушаться в ее звериный храп, вдохнуть запах ее сонного тела, уже пропитавшегося чудесной мазью Кацунюка, и похлопать от души плеточкой по ее оголенным ягодичкам.

Ну, а уж потом уснуть сном младенца, безгрешного и чистого, как она сама, ставшая только благодаря мне, такой чистой и незапятнанной!

Говорят, из таких женщин создают храмы, и молятся уже не Богу, а им, греховным и срамным частям тела. Иногда мне хочется отрезать свой член, чтобы никогда уже не быть мужчиной, настолько бывает порой противна и омерзительна эта животная связь.

Люди как-будто уже заранее заключают в себе что-то страшное, как саму смерть, и даже когда они наполняются оргазмом, и им не хватает воздуха, они дышат как рыбы, выброшенные на берег, то есть попадают в чужую для них среду, забывают про все и целиком поклоняются как своим, так и чужим детородным органам.

Люди – грязные сволочи, они не понимают того, что творят, и может, поэтому мне так приятно бить по попе Мнемозинку, потому что я осознаю, что бью ее за дело, бью за грех, за грязь, за связь, которая лишает ее напрочь духовного смысла!

Жаль, конечно, что она в это время спит и ничего не чувствует, но лишать себя такого блаженства я тоже не могу, а днем она бывает такая жалкая, такая сонная, что у меня никак не подымается рука!

О, Боже, она такая красивая, неужели свет может исходить из такой чудовищной и грязной души?!

И почему мой страх, мое смущение перед этой виноватой душой настолько огромен, что я не могу, как все остальные быть обыкновенным самцом, и не есть ли мое бездействие тоже грех перед Богом, а если грех, то, как он вообще допустил его?! Ведь это же ужасно и незакономерно.

Я гляжу на нее спящую, чуть дыша, дотрагиваюсь до нее и тут же с ужасом отскакиваю как от вселенской заразы!

Неужели вся моя жизнь навсегда останется только попыткою или усилием переломить самого себя, изувечить, чтобы стать таким же реальным, как все эти обыденные грешные твари, что всю жизнь только и делают, что сношаются, и так глупо радуются своему животному забвению, даже осознавая всю его непристойность!

Неужели люди не могут любить друг друга духовно, на расстоянии, как дети?! Неужели им обязательно нужен этот грязный отвратительный секс?

Детородные органы согревают им душу, и это, и есть его ужасная суть. Недаром, этими органами не только зарождают новую жизнь, но еще и испражняются! И будто в насмешку Бог дал мне заниматься производством унитазов и сливных бачков!

Воистину, грязь человеческая имеет смысл только физиологического употребления!

А всякие там цветочки, стишки, признания и клятвы, взаимные предваряющие сношения ласки, всего лишь мучительно-стыдливое приложение к их физиологическому употреблению себя в пищу!

Употребление себя в чужое животное состояние!

Однако, именно я себя до такого употребления не допустил, и судьбою своей Мнемозинки распоряжался как Бог. Я делал с нею все, что хотел, а она, бедняжка, об этом не догадывалась, поскольку ее очень радовал молодой, красивый, богатый муж, ну, а свою противоестественную сонливость она списывала на собственное нездоровье из-за перемены климата.

Однажды на пляже, когда она все еще полусонная снова попросила меня о сексе, я даже умудрился ей сказать, что уже лишил ее невинности, и что вполне возможно она станет матерью моего ребенка.

Эта новость ее так потрясла и обрадовала, что она вмиг протрезвела, и даже на пляже прилюдно чуть не изнасиловала меня.

Пришлось моей Мнемозинке удвоить дозу снотворного!

Так что на следующий день она поднялась только в полдень, к обеду. Я за это время уже успел сходить искупаться и поиграть с нашим соседом по отелю, владельцем бензоколонки, Мишаней в теннис.

Мишаня слишком подозрительно интересовался у меня, почему моя жена ходит вся такая сонная и подолгу спит.

Пришлось и ему наврать с три короба! Сказал, что у нее такая болезнь, что она из-за любого малейшего волнения впадает в спячку как медведь по зиме.

– Надо же, какие есть болезни на свете, – удивлялся Мишаня.

И все же, хотя он мне и поверил, я после этого старался избегать с ним каких-либо встреч. Как говорится, не буди лиха и сиди тихо!

– Почему ты так сторонишься этого мужчину? – зевнула за обедом Мнемозинка.

И тут мне опять пришлось ей наплести что-то вроде того, что он мой конкурент по бизнесу и поэтому общение с ним может быть для нашей семьи очень вредно.

Мнемозинка мне тут же поверила и тоже стала бояться Мишаню, поэтому, когда этот здоровенный осел неожиданно присел с нами за стол, она заорала на весь зал таким чудовищным матерком, что Мишаня отскочил от нашего стола как ошпаренный, даже стул уронил!

С этих пор многие отдыхающие сочли мою жену сумасшедшей, и по возможности старались пореже попадаться нам на глаза.

– Какие все-таки люди сволочи! – жаловалась, глубоко зевая, Мнемозинка.

– А ты еще сомневалась, – усмехался я и снова подбрасывал ей вирнол.

Таблетки растворялись с шипением и поэтому, чтобы не привлекать чье-то внима-ние, я целовал Мнемозинку.

Она как сонная рыбка раскрывала свой жалкий ротик и еле-еле прикасалась ко мне, а по всему моему телу разливалась какая-то странная жалость, и я думал о себе, как о самом нечестном и самом несчастном человеке, а самое главное, меня ужасно бесила собственная ложь.

– И во имя чего я лгу? – спрашивал я себя и тут же отвечал, – чтобы не потерять ее!

Плохая она или хорошая, но она моя, она вся в моей власти и я делаю с ней все, что угодно. Например, после «парада планет», я научился втирать в ее иссеченные плеткой ягодицы питательный крем с облепихой, после чего рубцы и ссадины быстро затягивались, и Мнемозинке было уже совсем, почти не больно сидеть на попе!

О, Боже, я играю роль, едва надеясь на аплодисменты! Если только закидают какими-нибудь тухлыми яйцами! Интересно еще, как бы поступили Леонид Осипович и Елизавета Петровна, узнав об этом?! Наверное, попытались бы отнять Мнемозинку у меня, а меня самого упечь за решетку, Боже, как интересно! Я псих, садист-одиночка, но об этом никто не догадывает-ся, даже Мнемозинка бедная думает, что у меня что-то не в порядке с головой!

Это у человека, сумевшего в этой блядской стране организовать свой бизнес и получить прибыль, и не от нефти с газом, или золота с платиной, а от обыкновенных унитазов!

Срать надо поменьше, господа! А пока извольте, купить себе унитаз на любой вкус, выбор очень большой, есть даже с музыкой, вода льется из сливного бачка, а в это время грохочет сексуально распущенная музыка Оффенбаха!

И человек неожиданно наполняется гордостью от того, что только что испражнился! Очистил свое брюхо! Запачкал своим говном всю родную планету!

Когда Елизавета Петровна зашла в первый раз в наш туалет, она оттуда выскочила пулей, чуть ли не без трусов!

Вот насколько наших необразованных граждан, а особенно гражданок, пугает музыка Оффенбаха во время ритуального опорожнения кишечника!

Боже Всемилостивый! Прости мне грехи мои, хотя бы за музыку в сортире, ведь это я сделал для того, чтобы люди наслаждались собственным сраньем и облегчались безо всякой заботы! Чтобы когда их мучил запор или понос, они могли бы забыться в ласковой истоме французских опереток, а когда подтирались бумагой, слышали звон хрустальных бокальчиков!

Помните граждане! Все на этой земле рано или поздно превратиться в говно! Поэтому я пою свою хвалебную песню в честь говна, приносящего деньги!

Из дневника невинного садиста Германа Сепова: Атопос (странный, неуместный): Мнемозинка волшебным образом отвечает необычности моего желания, и больше всего моему неординарному характеру, всему стилю моего поведения…

Иными словами, Мнемозинка – служанка, раба моего Атопоса, и будет служить ему до конца своих дней…

Правда, иногда мне кажется, что своей атопичностью я привожу ее в дрожь… Возможно, и сама жизнь со мной ей кажется мучительно ложной вещью…

Хотя любой из нас остается до конца невыясненным, а значит, и неутоленным, невостребованным, как само желание… Мнемозинка хочет секса, требует секса, ищет его в моих бедных чреслах, но все же, если она захочет, она может превзойти саму себя, взяв себе за истину, что секс – это всегда грязь, место общей мерзости и действие всеобщего отвращения, превращения всех без исключения в скотов…

Мой Атопос бережет Мнемозинку и не дает ей оскотиниться, и пусть она этого еще не понимает до конца, но она уже это терпит, а значит, есть надежда на полное ее выздоровление…