Текст книги "Автограф президента (сборник)"

Автор книги: Игорь Прелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

6

Два последующих дня я занимался проверкой и уточнением показаний Цуладзе, братьев Юденковых и их сообщников. Только на третий день в этой работе образовалось «окно», и мы с Осиповым решили использовать это время для встречи с Семенкиным.

Напутствуя меня перед беседой с бывшим сотрудником НКВД, Осипов сказал:

– Имей в виду, Михаил, как только разговор заходит об их службе в органах, они сразу ничего не помнят. Или много говорят на общие темы, стараются увести в сторону, но стоит затронуть вопрос, касающийся их личного участия в репрессиях, и каждое слово из них приходится клещами вытаскивать! Понимаешь, у них патологический страх перед тем, что спустя двадцать пять лет их уличат в каком-то ранее скрытом ими преступлении или как-то по-новому оценят их проступки, за которые они не понесли наказания, и предъявят им счет.

– И что вы мне посоветуете? – спросил я.

– Я думаю, – после некоторого раздумья ответил Осипов, что тебе надо провести этот разговор в форме частной беседы. Не изображай из себя этакого проницательного следователя. Держись как можно естественнее. Знаешь, у молодости да неопытности тоже есть свои преимущества в делах такого рода. Так что дерзай!

Осипов ободряюще улыбнулся, похлопал меня по плечу и добавил:

– И главное – что бы он ни говорил, как бы ни вилял, не теряй самообладания. Забудь, что перед тобой человек, на руках которого, возможно, невинная кровь! Никаких эмоций! Твоя задача – нащупать пункты, по которым мы его потом обстоятельно допросим…

Через пятнадцать минут я вышел из управления, сел в оперативную «Волгу», назвал водителю дяде Гене адрес, и мы поехали к Семенкину.

Дядя Геня, или Геннадий Семенович, работал в управлении с сорок пятого года после демобилизации из армии, тогда же мы с ним и познакомились: он катал меня на машине, и с той незабываемой поры я всегда называл его дядей Геней. Впрочем, поскольку дядя Геня был старше всех в управлении по возрасту, так же обращались к нему многие сотрудники, независимо от занимаемой должности.

Еще совсем недавно он водил старенькую «Победу», был страшно к ней привязан, считал лучшей автомашиной в мире, потому что она напоминала ему фронтовой «опель», и никак не хотел пересаживаться на двадцать первую «Волгу», находя в ней массу всевозможных недостатков. И, наверное, долго бы еще упирался, если бы не одно событие, после которого ему пришлось сменить наконец испытанную, исколесившую вдоль и поперек всю область «Победу» на новенькую голубую «Волгу», на которой, как ему казалось, только по городу и ездить.

А случилось это так.

В самом начале шестьдесят первого года главный конструктор завода, выпускающего бытовую технику, в составе группы специалистов ездил в ФРГ и привез оттуда кучу всяких рекламных проспектов и прочей документации, которую отдал на изучение своим заводским коллегам.

По просьбе женской части конструкторского бюро привез он также два журнала мод, а заодно несколько иллюстрированных журналов, потому что многим было очень интересно знать, как живет народ в побежденной Германии. Реакция на все эти иллюстрации была, конечно, сдержанной, другого в то время и ожидать было нельзя, поскольку люди не привыкли открыто высказывать свое отношение к условиям жизни на Западе, если это отношение отличалось от официальной пропаганды, но суть дела не в этом.

Спустя некоторое время этот главный конструктор рассказал майору Швецову, с которым его связывали деловые отношения, что в разделе юмора одного из иллюстрированных журналов кто-то отчеркнул ногтем одну очень смешную фразу.

В том, что кто-то оценил немецкий юмор на шестнадцатом году после безоговорочной капитуляции, безусловно, не было бы ничего удивительного, если бы не одно обстоятельство: по утверждению главного конструктора, во всем конструкторском бюро и в подчиненных ему службах и цехах завода, где мог побывать журнал, не было ни одного человека, владеющего немецким языком, тем более в такой степени, чтобы понять довольно труднопереводимую игру слов и заключенный в них смысл.

Подобное утверждение главный конструктор сделал на том основании, что, кроме него, никто не мог работать с привезенной им технической документацией, и специально для этого пришлось нанять по трудовому соглашению переводчицу из другой организации.

Из этой информации следовало, что на заводе бытовой аппаратуры (за пределы завода никто этот журнал не выносил) работает некто, свободно владеющий немецким языком, но по какой-то причине скрывающий этот факт от своего окружения.

Какую контрразведку не заинтересует подобный сигнал?

Его оперативная проверка началась с определения круга людей, в руках которых побывал иллюстрированный журнал. Затем из этого круга исключили тех, кто родился и вырос в нашем городе и области и жизнь которых прошла, как говорится, у всех на глазах. Потом выделили тех, в биографии которых были какие-то неясные пробелы или сомнительные места, кто в годы войны был в плену и на оккупированной территории, в образе жизни и поведении которых были подозрительные моменты.

В результате этой многомесячной, кропотливой работы удалось значительно сузить число потенциальных знатоков немецкого языка и приступить к их всесторонней и тщательной проверке.

К весне дело, начавшееся с продавленной ногтем черты под двумя строчками в западногерманском иллюстрированном журнале, закончилось тем, что все оперативные мероприятия были сконцентрированы на одном человеке, который, кстати, имел характерную и довольно редкую привычку оставлять ногтевые отметины в журнале или книге.

Прошло еще полтора месяца, и стало окончательно ясно, что этот человек – мастер испытательной лаборатории Алексей Сергеевич Лобода на самом деле никакой не Лобода и не Алексей Сергеевич, а Мажура Василий Охримович, родившийся в двадцать первом году в Херсонской области, в июле сорок второго года добровольно сдавшийся в плен и поступивший затем на службу к гитлеровцам.

Правда, сначала он попал в лагерь для военнопленных, но уже на следующий день одним из первых вышел из строя, когда начальник лагеря спросил, кто желает служить фюреру и великой Германии.

Вместе с ним тогда из строя вышли не только предатели, как он. Были и те, кто надеялся обмануть фашистов, вырваться из плена, а потом найти возможность уйти к партизанам или пробраться к своим. Но у гитлеровцев была отработана система вербовки, и она не оставляла шансов тем, кто пытался их обманывать: у немцев был надежный способ сразу и безошибочно определять тех, кто перешел на их сторону с намерением служить верой и правдой.

Начальник лагеря распорядился вывести из строя военнопленных столько же человек, сколько согласилось с его предложением, и приказал «добровольцам» расстрелять их.

Многие из тех, кто пошел на хитрость, отказались расстреливать своих товарищей, и тогда хитрецов в назидание другим поставили в одну шеренгу со смертниками, а Мажура и оставшиеся вместе с ним их расстреляли.

Так Мажуру и остальных предателей повязали кровью, и назад дороги им уже не было.

Вскоре Мажуру, как знавшего немецкий язык (а он владел им с детства, поскольку вырос среди бывших немецких колонистов, проживавших до войны в Херсонской области), определили переводчиком в одну из эсэсовских зондеркоманд. Сначала он участвовал в допросах и казнях патриотов, затем ему поручили более ответственное задание: из таких же, как он, изменников Родины создавались ложные партизанские отряды, которые грабили население, мародерствовали, подрывая доверие к партизанскому движению, боролись с забрасываемыми в тыл гитлеровских войск разведывательными группами.

В сорок четвертом году Мажура закончил разведывательно-диверсионную школу и под фамилией Лобода был переброшен в глубокий советский тыл. И тут он струсил во второй раз: не желая рисковать и предвидя неизбежное поражение фашистской Германии, решил дождаться конца войны.

Ему удалось отсидеться, со временем он сменил свои липовые документы на настоящие, закончил техникум, женился и спокойно работал на заводе, тщательно скрывая от всех свое кровавое прошлое и знание немецкого языка. Дело в том, что настоящий Лобода, погибший в концлагере, биография которого послужила основой для его легенды, разработанной еще в разведывательно-диверсионной школе, родился в глухой белорусской деревушке, дотла сожженной карателями, с бывшими колонистами никогда не общался и немецкого языка знать не мог.

Все послевоенные годы Мажура был в розыске, но найти его не удавалось, потому что в абверовской школе он учился под вымышленной фамилией, под какими установочными данными его забросили в советский тыл, было неизвестно, как и то, находится ли он на территории нашей страны, оказался ли после войны за границей и жив ли вообще.

Но его все равно искали, как искали всех тех, кто в годы войны совершил преступления против своего народа, пока наконец он не допустил такой промах, оставив ногтем след в иллюстрированном журнале.

На верный взгляд разоблачение Мажуры может показаться чистейшей случайностью, но это только на первый взгляд, потому что наблюдательность главного конструктора случайностью не была, а явилась результатом профессиональных консультаций майора Швецова.

Когда все это выяснилось и была получена санкция на арест Мажуры, он, как и все предыдущие годы, вместе с группой заводских механизаторов работал в одном из колхозов на самой границе с соседней областью. Это несколько осложняло его арест и доставку в управление, но препятствовать поездке Мажуры в колхоз не стали, так как убедительного предлога для этого не было, а любое непродуманное действие с нашей стороны могло его насторожить и провалить всю операцию.

Была создана оперативная группа, в которую вошли Швецов, Осипов и я. В конце дня на старенькой «Победе», за рулем которой сидел дядя Геня, мы под видом рыбаков прибыли в отдаленный колхоз. Пока Швецов ходил в деревню на рекогносцировку, мы раскинули палатку, на вечерней зорьке наловили рыбки, сварили уху, а рано утром без лишнего шума арестовали Мажуру.

Мы привели его в правление колхоза, и, как и положено в подобных случаях, Осипов предъявил ему постановление на арест, в котором были указаны его подлинные имя и фамилия, статьи преступлений, в совершении которых он подозревался, и сразу допросил его по одному из эпизодов его преступной деятельности.

…Осенью сорок третьего года зондеркоманда, в которой служил Мажура, в одном из лесов на территории Могилевской области блокировала заброшенную в тыл гитлеровских войск советскую разведывательную группу. В течение нескольких дней каратели преследовали эту группу, пока не окружили обессилевших разведчиков в полуразрушенном сарае на территории лесничества.

Разведчикам предложили сдаться, но на это предложение они ответили огнем.

И тогда каратели подожгли сарай.

Разведчики отстреливались до тех пор, пока не рухнула крыша и не погребла их под горящими досками. И только радистка, ослепшая от огня и дыма, уцелела в углу сарая, где товарищи укрыли ее на тот случай, если им удастся отбиться: они не просто надеялись уцелеть в этом огненном аду, но и продолжить выполнение задания, а потому до последней возможности берегли радистку, без которой вся их работа в тылу врага становилась бессмысленной и бесполезной.

Радистку выволокли из-под обгоревших бревен и долго пытали, требуя выдать сведения о других разведывательных группах, но она не сказала ни слова, и тогда Мажура лично повесил ее на воротах лесничества.

Мажура не стал запираться. Он понимал, что те, кто его разыскал, знают не только это, но и многое другое из его преступного прошлого. Он признался нам, что все послевоенные годы ждал разоблачения, но время шло, и он постепенно уверовал в свою безопасность. Беспокойство охватывало его только тогда, когда в печати появлялись сообщения о судебных процессах над фашистскими прихвостнями.

Единственное, о чем жалел этот душегуб, что шесть лет назад он женился и теперь жена и дочь узнают, кто он на самом деле.

Закончив допрос, мы посадили Мажуру на заднее сиденье машины, Швецов и я сели по бокам, Осипов занял место рядом с дядей Геней, и опергруппа двинулась в обратный путь.

Дядя Геня виртуозно преодолел все рытвины и ухабы проселочных дорог и примерно через час выбрался на покрытое щебенкой шоссе, мало-мальски приведенное в порядок к предстоящей уборочной кампании.

Шоссе проходило в каких-нибудь пятидесяти метрах от железной дороги, отделенной от него лесозащитными насаждениями. С другой стороны шоссе раскинулись колхозные поля.

Я слегка вздремнул под стук щебенки по днищу машины, тесно прижавшись к бывшему карателю Мажуре и всем телом ощущая, как его время от времени бьет нервная дрожь.

Из этого полудремотного состояния меня вывел сильный рывок машины в сторону.

Открыв глаза, я в первое мгновение увидел спину дяди Гени, отчаянно пытавшегося удержать неуправляемую машину в нужном направлении.

– Держись, мужики, скат лопнул! – успел крикнуть нам дядя Геня, и в следующее мгновение машину стало разворачивать против часовой стрелки и сносить на полосу встречного движения.

А по этой самой полосе, как назло, именно в эту минуту угораздило мчаться какому-то самосвалу.

Чтобы избежать с ним лобового столкновения, дядя Геня принялся выворачивать руль вправо, чего в этой ситуаций никак нельзя было делать, как нельзя было и резко тормозить на этой коварной щебенке.

Но другого выхода у дяди Гени не было, из двух зол ему приходилось выбирать меньшее.

Нас развернуло в противоположную сторону, но избежать столкновения с самосвалом все же не удалось: он ударил «Победу» в левое заднее крыло, машину стало кидать из стороны в сторону, и мы опомниться не успели, как она оказалась на крыше, а мы все вверх ногами.

Больше всех, как и следовало ожидать, досталось Осипову. Как потом выяснилось, сначала он сильно ударился о приборный щиток, потом обо что-то головой и на какое-то время, видимо, потерял сознание.

Дядя Геня не пострадал, потому что он больше всех был готов к такому исходу и заблаговременно приготовился. Но ему мешал руль, и он, кряхтя, пытался вытащить из-под него ноги и уйти со стойки на голове.

Левая задняя дверь, возле которой сидел Швецов, от удара открылась, и он вывалился из машины на кучу щебенки, ободрав лицо и руки.

Меня сложило пополам, и я застрял в таком неудобном положении, что никак не мог понять, где у меня что, а когда наконец сообразил и огляделся, то увидел, что Мажуры в машине нет.

Он отделался легче всех, потому что сидел между мной и Швецовым. Выбравшись из перевернувшейся машины, он оценил беспомощность своих конвоиров и понял, что судьба дает ему шанс спасти свою жизнь. Рядом была железная дорога, по ней с небольшими интервалами проходили пассажирские и товарные поезда, водитель самосвала, из-за которого мы оказались вверх колесами, видимо, испугавшись, что придется отвечать за неумышленное столкновение, скрылся за шлейфом пыли, других машин на шоссе не видно – все было на стороне Мажуры.

Но для того, чтобы беспрепятственно скрыться, ему необходимо было завладеть оружием, добить нас, а уже потом двигаться в сторону железной дороги. Только в этом случае у него появился бы резерв времени, чтобы успеть раствориться в необъятной стране, пока его не объявят в розыск.

Он попытался открыть переднюю дверцу, чтобы забрать у потерявшего сознание Осипова пистолет. Но дверцу заклинило, и тогда Мажура бросился к Швецову, сидевшему на куче щебенки и вытиравшему грязным рукавом кровь с разбитого лица, ударом ноги опрокинул его на спину и навалился на него, пытаясь залезть под брезентовую ветровку и извлечь из спецкобуры пистолет.

Но Швецов сопротивлялся, ворочался под ним, пытаясь сбросить его с себя, и Мажура не успел добраться до пистолета, потому что именно в этот момент я, невредимый, только слегка помятый, наконец-то выполз через ту же дверь, через которую за минуту до этого выбрался Мажура.

Убегать Мажуре было уже поздно, он, видимо, трезво оценивал свои возможности, особенно с учетом разницы в возрасте и наших физических кондиций. К тому же я тоже был вооружен, а пуля, хоть она и дура, но зато, как известно, летает очень быстро и способна догнать самого быстроногого бегуна.

И тогда Мажура оставил Швецова лежать на куче щебенки и пошел на меня…

7

За мою жизнь, насколько я помню, мне всего два раза было по-настоящему страшно.

В первый раз это случилось летом сорок второго года. На всех фронтах шли жаркие бои, раненых было очень много, и мать сутками пропадала в госпитале. Отводить меня в детский сад и забирать оттуда было некому, и она отправила меня в деревню к бабушке, матери отца, которая тогда еще была жива.

И вот там со мной и произошла эта ужасная история.

Однажды, выйдя гулять на деревенскую улицу, я из детского озорства погнался за гусенком. Погоня не удалась, гусенок шмыгнул под ворота, а меня атаковала стая взрослых гусей.

Ростом они были повыше меня и, окружив меня с трех сторон и прижав к воротам, так страшно шипели и так больно щипали меня своими клювами, что я просто обезумел от ужаса и разорался на всю деревню.

Прибежали мальчишки постарше, отогнали гусей, а я еще долго залечивал их весьма болезненные укусы, и потом не было для меня зверя страшнее, чем гусь.

Может быть, поэтому, когда в детском саду начинали игру в «гуси, гуси, га-га-га, есть хотите?» и т. д., я всегда просил назначить меня волком и, когда мне выпадало такое счастье, на полном серьезе занимал позицию «под горой», и оттуда с таким азартом кидался на своих сверстников, как будто и в самом деле собирался отомстить им за настоящих гусей.

Второй случай произошел, когда мне было пятнадцать лет.

Однажды с приятелями мы пошли на водную станцию «Динамо» и устроили состязание, кто нырнет дальше. Мне, конечно, как и всем мальчишкам в этом возрасте, очень хотелось отличиться, тем более, что я тогда уже плавал на уровне второго взрослого разряда, поэтому мне не составляло труда переплыть под водой пятидесятиметровый бассейн от стенки до стенки.

Но, прыгнув в воду первым, я не учел, что на реке есть течение и, что самое главное, это не закрытый бассейн, здесь нет стенки, а дощатые бортики уходят под воду всего на неполный метр.

И вот не успел я отсчитать количество гребков, которых обычно хватало на то, чтобы проплыть под водой пятьдесят метров, как в глазах вдруг резко потемнело.

Я сразу даже не понял, что произошло, но уже в следующую секунду до меня дошло, что я нырнул под противоположный бортик.

И вот тогда мне стало страшно.

В почти полной темноте, рискуя каждую секунду зацепиться за якорные тросы или удариться о сваю или еще что-нибудь, я решил не поворачивать назад, а плыть вперед до тех пор, пока снова не увижу солнечный свет.

От страха я сбился с курса и поплыл не поперек, а вдоль платформы. Так, почти теряя сознание от недостатка кислорода, я проплыл еще метров двадцать. Когда я вынырнул на другом конце платформы, то еще несколько минут не только не мог выбраться на дощатый настил от усталости и пережитого страха за свою жизнь, но даже не мог крикнуть.

А тем временем мои приятели, которые шли за мной вдоль бортика и видели, как я ушел под понтоны, сразу оценили грозящую мне опасность, а когда через определенное время я не дал знать о себе, были в полной уверенности, что я застрял под водой.

Одни из них, включая Женьку Хрипакова, попрыгали в воду, пытаясь оказать мне помощь, другие побежали за спасателями.

Спасатель пришел, когда я, немного отдышавшись, уже выбрался на настил, и хотел надрать мне уши, но, увидев, в каком я состоянии, и оценив расстояние, которое я пронырнул, только удивленно свистнул и похлопал меня по спине.

– Держись, парень, – уважительно сказал он, – с таким характером не пропадешь!

С тех пор я боялся только одного: струсить…

Увидев двинувшегося на меня Мажуру, я не то чтобы испугался, но мне стало как-то не по себе от его искаженного лютой ненавистью лица и осознания того факта, что он собирается меня убивать.

– Стреляй, Миша! – крикнул мне дядя Геня, сумевший все же опустить стекло дверцы и теперь пытавшийся протиснуться в это отверстие, которое было явно тесновато для его комплекции.

– Не стрелять! – прохрипел Швецов, очнувшийся от удара Мажуры, но все еще неспособный встать на ноги.

Я и сам понимал, что стрелять в этой ситуации нельзя.

Конечно, мне ничего не стоило в считанные мгновения выхватить пистолет, но Мажура был нужен нам живым и невредимым. Он должен был еще дать показания на всех, кого знал по зондеркоманде и разведывательно-диверсионной школе и кто скрывается сейчас, как он сам скрывался столько лет. Он должен был рассказать также обо всем, что натворил в годы войны, обо всех карательных акциях, обо всех уничтоженных разведывательных группах и разгромленных партизанских отрядах: еще столько людей числилось пропавшими без вести, бесследно исчезнувшими при невыясненных обстоятельствах, а он мог внести ясность в обстоятельства гибели некоторых из них и помочь установить такую необходимую истину.

Доставать пистолет, чтобы просто попугать его, тоже не имело смысла: Мажура правильно оценил ситуацию и не хуже меня со Швецовым понимал, что стрелять мне нельзя. Более того, я ничуть не сомневался, что пистолет в моих руках не остановил бы его. Он знал, что пощады ему не будет, по его тяжелому взгляду исподлобья было ясно, что он намерен бороться до конца.

Конечно, отказываясь от применения оружия, я шел на большой риск. Рассчитывать на помощь моих старших товарищей я не мог, надеяться на то, что подъедет какая-нибудь машина, тоже не приходилось: неизвестно, кто в этой машине будет ехать и захочет ли он или они вмешиваться в наш конфликт.

И если бы Мажура взял надо мной верх, он успел бы натворить новых бед и снова на долгие годы, возможно, исчез бы из нашего поля зрения.

Но обо всем этом я думал потом, когда в управлении проводился разбор этого происшествия и его возможных последствий и действия каждого из нас получили соответствующую оценку.

А тогда я просто занял боевую позицию и решил посостязаться с Мажурой во владении приемами нападения и защиты без оружия, а заодно посмотреть, чему его там учили в немецкой разведывательно-диверсионной школе.

По его стойке я сразу понял, что каратэ в то время еще не было в моде. Это, с одной стороны, облегчало, а с другой – осложняло мою задачу, потому что я мог вполне нарваться на какой-то не знакомый мне приемчик.

И тогда я решил не вступать с ним в тесный контакт – черт его знает, чем он там владеет, – а держать на дистанции и постараться переиграть его, используя свое преимущество в скорости и росте.

Мажура понимал, что ему надо спешить, пока кто-нибудь не пришел мне на помощь, и поэтому собрался нападать первым. Он попытался достать меня ногой, но в сорок лет уже не та растяжка, чтобы высоко задирать ноги, к тому же щебеночное покрытие шоссе – не такая надежная опора, как, скажем, бетон или асфальт. Щебенка поползла у Мажуры под ногой, отчего он едва не потерял равновесие.

Но Мажура, ослепленный ненавистью и стремлением поскорее разделаться со мной и моими товарищами, видимо, никак не хотел смириться с тем, что возраст и отсутствие регулярных тренировок лишили его прежней быстроты и ловкости, и сделал еще несколько попыток нанести мне удары ногой в различные чувствительные места, от которых я без особого труда уклонился.

Его упорство навело меня на мысль, что ногами он нападает лучше, чем руками, а значит, и защищается лучше. Но ногами верхнюю часть тела и особенно голову защищать, безусловно, сложнее, чем руками, и, отталкиваясь от этой истины, я и избрал способ ведения этого поединка.

На мой взгляд, мы были с Мажурой в соседних весовых категориях: я во второй средней, а он в полутяжелой. При этом я был чуть выше его ростом, а он поплотнее. Эти показатели и определяли сейчас тактику моих действий.

Опустив руки, чтобы на всякий случай обезопасить себя от удара ногой, я сблизился с Мажурой до предельно допустимого расстояния и стал вызывать его на очередной удар.

Мажура сразу клюнул на эту удочку и снова попытался ударить меня в пах, но я едва заметным движением увеличил дистанцию и, когда он опять потерял равновесие на коварной щебенке, встретил его прямым ударом в челюсть.

Это был хороший удар. Я понял это по тому, что ощутил его всей рукой, от кулака до плеча.

Но Мажура, видимо, умел держать удары. Он только охнул и снова с упрямством обреченного пошел на меня. И снова щебенка подвела его так же, как за несколько минут до этого подвела дядю Геню.

На этот раз я использовал свою любимую комбинацию. Когда он сблизился настолько, насколько я позволил ему сблизиться, и, пытаясь нанести удар, опять поскользнулся, я сделал ложный замах правой рукой. Он инстинктивно поднял руки, чтобы защитить голову, и тогда я нанес ему удар левой в солнечное сплетение и сразу же, как только он опустил руки, правый боковой по челюсти.

Этот удар потряс его, потому что я вложил в него весь вес своего тела, но он устоял на ногах и только, не мигая, уставился на меня. Увидев, что он «поплыл», я, не давая ему опомниться, нанес ему еще один удар в челюсть, а затем еще!

В любой другой ситуации я никогда не поднял бы руку на арестованного, тем более безоружного, даже если бы он был отъявленным негодяем. Но Мажура сам вызвался на этот поединок, и он был далеко не так безоружен, как могло бы показаться неискушенному свидетелю этой схватки, потому что умел убивать голыми руками, и поэтому я с неожиданной для самого себя злостью избивал его, как боксерский мешок.

Он был моим врагом, и я мстил ему и за расстрелянных военнопленных, и за повешенную радистку, и за все остальные его преступления, о которых я еще не знал, потому что это выяснится только в ходе следствия.

Только после четвертого или пятого удара он раскинул руки в стороны и плашмя грохнулся на спину…

Так и лежал Мажура на самой середине шоссе, пока мы с дядей Геней оказывали помощь пострадавшим. Окончательно придя в себя, Осипов распорядился сделать то, что мы обязаны были сделать еще в правлении колхоза, да посчитали излишним, убаюканные признанием Мажуры и его полной покорностью судьбе.

Выполняя это распоряжение, я подошел к все еще находившемуся в глубоком нокауте Мажуре, завел его руки за голову, надел на него наручники и пошел помогать дяде Гене вытаскивать наши вещи из «Победы».

Вскоре с двух сторон подъехали несколько машин, мы погрузились на одну из них и уехали в райцентр. Перед отъездом общими усилиями поставили «Победу» на колеса, и дядя Геня остался, чтобы отбуксировать ее на авторемонтный завод: он был уверен, что там возьмутся ее восстановить и ему не придется пересаживаться на другую машину.

Но ремонтировать «Победу» не было никакого смысла, ее списали, после чего дядя Геня и получил новенькую «Волгу»…

Пока я вспоминал всю эту историю, мы проехали центральную часть города, затем заводской район и остановились у железнодорожного переезда. До поселка, в котором жил Семенкин, от этого переезда было около километра, и я стал обдумывать, как лучше построить с ним беседу.

Дядя Геня поворочался на своем сиденье, глядя, как к переезду приближается товарняк, потом перевел взгляд на меня и спросил:

– Ты о чем задумался, Миша?

– Да так, волнуюсь что-то, – честно признался я.

– Что, сложный разговор предстоит? – участливо спросил дядя Геня.

– Как получится, – уклончиво ответил я, не ведая еще, что меня ждет.

Дядя Геня помолчал немного, посматривая на проходящий мимо состав, потом одобрительно произнес:

– Это хорошо, что ты волнуешься перед встречей с человеком.

– Что же тут хорошего? – удивился я, в ту пору искренне считавший, что чекисту в любой ситуации надлежит сохранять хладнокровие.

– Не скажи! – назидательно сказал дядя Геня, и по его тону я догадался, что за этим последует. – В сорок четвертом возил я начальника контрразведки армии, «Смерш» тогда называлась…

Истории о том, как дядя Геня возил на фронте начальника контрразведки армии, составляли целый эпос, потому что контрразведка армии, видимо, действительно жила бурной жизнью, а сам дядя Геня был великолепным рассказчиком. Он всегда начинал очередную свою историю одними и теми же словами, и в этих случаях мне сразу приходил на память герой одного популярного кинофильма и его коронная фраза: «Когда я служил под знаменами короля Генриха Четвертого…»

– …Так вот, железный, скажу я тебе, был человек, а любил повторять: в нашем деле волнение не только неизбежно, а даже необходимо! Чтобы не озвереть, значит. Понял? – спросил дядя Геня и назидательно поднял палец.

Я улыбнулся и кивнул головой.

– Давно хочу задать тебе один вопрос, – продолжал дядя Геня.

– Задайте, раз хотите. У меня от вас секретов нет, – снова улыбнувшись, ответил я.

Мимо нас промелькнул последний вагон, шлагбаум поднялся, и стоявшие перед нашей «Волгой» машины стали одна за другой трогаться с места.

Дядя Геня включил скорость и сказал:

– Помнится, когда ты еще пацаном в гараже вертелся, все мечтал чекистом стать. Как батя, значит. А школу закончил и подался в университет. Что ж так, а?

Для меня это был непростой вопрос, и я не сразу нашелся, что ему ответить…

Эти три или четыре буквы, из которых в разные годы складывалось название органов госбезопасности, – ВЧК, ОГПУ, НКВД, МГБ или КГБ – у большинства людей всегда вызывали особенное чувство, представляющее хорошо протертую смесь гордости, почтительности и страха. Соотношение это зависело от того, в каких взаимоотношениях с этим ведомством находился тот или иной человек, в том числе и от того, по какую сторону колючей проволоки был он сам или его близкие в годы репрессий.

Что касается меня, то я к этим названиям относился совершенно спокойно и не испытывал никаких особенных чувств, потому что с самого детства принадлежал к чекистской среде и не находил в ней ничего исключительного.

Естественно, в детские и юношеские годы я не был вхож в служебные помещения. Впервые я зашел в управление КГБ, когда началось мое оформление на работу. Но уж зато в гараже, как правильно подметил дядя Геня, я вертелся довольно часто.

И все же самым доступным для меня местом была так называемая управленческая дача, расположенная в загородной роще на берегу реки, куда в те годы вход для посторонних был закрыт. Во время войны и в первые послевоенные годы вся ее территория была вскопана и превращена в один большой огород, картошкой и прочими дарами природы с которого кормились семьи сотрудников.

Я, как и все дети, рано приобщился к труду на выделенных нам с матерью четырех сотках и первые уроки трудового воспитания получил именно здесь.