Текст книги "Автограф президента (сборник)"

Автор книги: Игорь Прелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

4

Выйдя из подъезда, я сразу направился к кабине телефона-автомата: мне нужно было срочно позвонить, и нетерпение подгоняло меня.

Звонить из квартиры Анны Тимофеевны я не мог, и не столько потому, что после такой беседы звонить по личному вопросу было не совсем удобно, сколько потому, что этот вопрос имел самое непосредственное отношение к самой беседе.

Теперь, когда никто не смотрел на меня и никому не было дела до моего душевного состояния, я позволил себе немного расслабиться и дать волю своим чувствам. Мое волнение было столь сильным, что я только с третьей попытки сумел правильно набрать номер: дважды мой палец срывался с наборного диска, и мне приходилось начинать набор снова.

После первого же гудка на другом конце провода подняли трубку, и женский голос ответил:

– Медсанчасть слушает.

– Ирину Федоровну, пожалуйста! – стараясь хоть немного сдержать свое нетерпение, попросил я, надеясь, что мать еще на работе.

– А кто ее просит? – полюбопытствовал женский голос, и я коротко ответил:

– Сын!

Ожидание было, мучительным. Наконец в трубке раздался голос матери:

– Я слушаю.

– Мама, это я! – возбужденно сказал я в трубку. – Ты будешь на месте?

– Да, а в чем дело? – поинтересовалась мать.

– Я минут через пятнадцать буду у тебя, пожалуйста, никуда не отлучайся, – сказал я. – Мне надо срочно с тобой поговорить!

– А что случилось? – встревожилась мать.

– Это не телефонный разговор, – ответил я и, увидев, как из-за угла показалось свободное такси, бросил: – Все, бегу!

Но побежал я зря, потому что такси, как всегда, когда очень спешишь, промчалось мимо, не реагируя на мои красноречивые жесты.

Пока подошел троллейбус, я успел проклясть все на свете и не раз помянуть нехорошими словами руководство предприятий общественного транспорта, пожалев, что не взял служебную машину.

Так, чертыхаясь при каждой заминке на остановке или у светофора, я все же минут через двадцать выскочил из троллейбуса возле медсанчасти областного управления КГБ, над проходной которой висело красное полотнище со словами «Достойно встретим XXII съезд КПСС!».

Показав несколько удивленному столь поздним визитом вахтеру свое удостоверение, я поднялся на второй этаж и постучал в дверь кабинета с табличкой «начальник поликлиники».

Женский голос за дверью разрешил мне войти, я открыл дверь и увидел мать. Она стояла у окна и курила. Окинув меня внимательным взглядом, мать покачала головой и сказала:

– Ты неважно выглядишь… Давай-ка измерим давление.

Я, наверное, и в самом деле выглядел не очень, но мне сейчас было не до моего самочувствия.

– Подожди, мама, – сказал я. – Я в полном порядке.

Не слушая меня, мать погасила сигарету в стоящей на подоконнике пепельнице, прикрыла форточку и направилась к столу, где у нее всегда наготове был тонометр.

– Садись! – тоном, не терпящим возражений, приказала она.

Я сел на стул, но от измерения давления категорически отказался.

– Ты чего такой возбужденный? – спросила мать.

– Помнишь, – вместо ответа сказал я, – ты рассказывала мне, как отец уезжал в Москву?

Мать удивленно подняла брови:

– Помню, конечно… А что?

– Когда это было? Какого числа? – не отвечая на ее вопрос, спросил я.

– Четвертого июня.

– Это точно? Ты ничего не путаешь? – на всякий случай уточнил я.

– Как я могу путать?! – изумилась мать. – Но объясни мне наконец, в чем дело!

– Сейчас я тебе все объясню, – пообещал я, вскочил со стула и возбужденно заходил по кабинету. – Отец перед отъездом просил тебя позвонить одной женщине?

– Откуда тебе об этом известно? – тоже безотчетно начиная волноваться, спросила мать.

– Значит, просил! – удовлетворенный тем, что моя догадка подтвердилась, сказал я и сразу как-то успокоился. Подойдя к матери, я уже более спокойным тоном спросил:

– Он сказал тебе, кто она?

– Почему ты меня об этом спрашиваешь, Михаил? – строго посмотрела на меня мать.

Теперь, когда я знал главное, можно было сесть и обсудить все спокойно.

– Мама, мне поручили рассмотреть одно заявление, – стал я посвящать ее в суть дела. – Его написала женщина, муж которой исчез в тридцать седьмом году при неизвестных пока обстоятельствах. Я должен во всем разобраться!

По глазам матери я понял, что она готова отвечать на мои вопросы. И тогда я повторил вопрос, на который она мне не ответила:

– Ты помнишь, как зовут эту женщину? Кто она?

Я спрашивал так, как будто не знал, кто та женщина, которая написала заявление с просьбой сообщить ей о судьбе мужа. Но сделал я это совершенно обдуманно: мне было очень важно, чтобы мать сама назвала эту женщину, в этом случае ее информация будет абсолютно достоверной!

Но мать разочаровала меня:

– Ни тогда, ни сейчас я этого не знаю, – с сожалением сказала она. – Отец написал мне ее телефон, назвал имя и отчество. Но я давно забыла.

Я подумал, что отец мог специально не сказать матери, с кем ей придется разговаривать. Бондаренко был хорошо известным в городе человеком, и, возможно, отец проявлял заботу о его репутации на тот случай, если все происшедшее с ним можно было как-то исправить.

А еще мне пришла в голову мысль, что, не сообщая матери ничего сверх того, что было ей необходимо, чтобы выполнить его поручение, отец не хотел делать ее сопричастной к тому делу, которым был обязан или вынужден заниматься сам. Но это, конечно, только в том случае, если эта сопричастность могла иметь для матери какие-то нежелательные последствия.

Чтобы во всем этом разобраться, я должен был задать ей еще несколько вопросов.

– Когда ты ей звонила? – спросил я.

– Отец уехал четвертого, я звонила на следующий день, значит, пятого.

Все, что она сказала, поразительно сходилось с тем, что поведала мне Анна Тимофеевна. Такие невероятные совпадения происходят раз в сто лет!

– Как ты думаешь, – задал я следующий вопрос, – почему именно тебя он попросил об этом?

– Этого я тоже не знаю, – пожала плечами мать. – Я в тот день дежурила в стационаре. Мне передали, что он просит меня срочно выйти в приемный покой…

Дверь ее кабинета приоткрылась, и в нее заглянула молоденькая девушка в белом халате и такой же шапочке. Увидев, что у начальника поликлиники посетитель, она не стала входить и закрыла дверь.

– Когда я вышла к нему, – продолжила она прерванный появлением медсестры рассказ, – я сразу поняла, что он ужасно возбужден. Я его никогда таким раньше не видела. Он держал себя в руках, конечно, но я-то его знала!

И так она это сказала, как будто прожила с отцом не три месяца, а целую вечность!

Мать тряхнула головой, словно отгоняя все, что могло помешать ей рассказать главное, и продолжила:

– Он сказал мне, что через час уезжает в Москву по важному делу, чтобы я не волновалась, что через два-три дня он вернется… Я же тебе не раз это рассказывала!

Это было так. Действительно, рассказ матери об отъезде отца в Москву я слышал много раз. Особенно часто она рассказывала об этом в детстве, когда мне хотелось как можно больше знать об отце. Но в этом рассказе, конечно, никогда не упоминалось о последнем поручении отца, и все, что мать сейчас об этом рассказывала, я слышал в первый раз.

Мать оглянулась на звук открывшейся двери: на пороге снова стояла девушка в белом халате, в руках у нее была папка с документами.

– Что тебе. Света? – спросила мать.

– Заключения военно-врачебной комиссии, – объяснила Света и стрельнула глазами в мою сторону.

– Оставь, я потом подпишу, – недовольно сказала мать и строго посмотрела на медсестру.

Света, не слишком озабоченная недовольством начальника поликлиники, положила папку на стол, бросила на меня еще один быстрый взгляд и не спеша, чтобы я имел возможность разглядеть ее с ног до головы, вышла из кабинета.

– Вот негодница! – незлобиво воскликнула мать, когда за Светой закрылась дверь. – Любой предлог найдет, лишь бы повертеть хвостом у тебя перед глазами!

Но меня сейчас ничто не могло отвлечь от дела, которым я занимался.

– Что еще он тебе говорил? – нетерпеливо спросил я. – Вспомни, пожалуйста, это очень важно!

Мать открыла папку, взяла ручку, но потом отложила ее в сторону и закрыла папку. Подумав немного, она медленно заговорила:

– Потом он сказал, что обещал позвонить одной женщине, но может не успеть, и просил меня подстраховать его… Да, еще он просил меня говорить с ней как можно мягче, успокоить ее, потому что она ждет ребенка…

Это была решающая деталь! Можно перепутать даты – ведь, что ни говори, а прошло больше двадцати четырех лет, – но ни придумать, ни случайно угадать, что в момент телефонного разговора собеседница была беременна, просто нельзя!

Теперь я тоже мог более свободно задавать свои вопросы, не опасаясь, что случайно наведу мать на нужный ответ и тем самым узнаю не то, что она знает, а то, что мне хотелось бы узнать.

– И он просил тебя сказать ей, что ее муж жив и здоров, да? – спросил я.

– Да, – коротко ответила мать, перестав удивляться моей осведомленности.

– Так… А потом? – поинтересовался я.

– А что потом? – грустно переспросила мать. – Потом он обнял меня, погладил по животу – я уже ждала тебя, – и собрался уходить… Но затем вернулся и сказал: «Если со мной что-нибудь случится, знай, что я всегда…»

Она замолкла и отвернулась. Я представлял, чего стоят ей эти воспоминания.

Но мне безумно нужно было знать все, что было связано с этим последним разговором матери с отцом, и поэтому я спросил:

– Что «всегда»?

– Ничего, – тихо ответила мать. – Он так и сказал: «Знай, что я всегда…» и сделал вот так… – И мать подняла правый кулак, как это делали интернационалисты.

Потом она в свою очередь спросила:

– Так ты объяснишь мне, что все это значит?

Я обнял ее за плечи, хотя, зная ее характер, не располагавший к подобным нежностям, делал это очень редко.

– Конечно, мама, – заверил я ее. – Только позднее. А сейчас мне надо идти в управление, меня ждут…

5

Однако поговорить с начальником отдела о результатах моих бесед с Анной Тимофеевной и матерью в этот вечер мне не удалось. Когда я пришел в управление, Василия Федоровича уже не было.

Разговор с ним состоялся на следующий день.

Выслушав мой доклад, он сказал:

– Ну что ж, по результатам этих бесед составьте справки и передайте их Осипову. И вместе с ним подумайте, что предпринять дальше.

– Товарищ полковник, – официальным тоном сказал я и заметил, как Василий Федорович с некоторым удивлением поднял на меня глаза. – Видимо, меня следует отстранить от расследования этого дела.

– На каком основании? – недоуменно спросил он.

– В нем оказался замешан мой отец, – объяснил я ему свою позицию.

– Что значит «замешан»? – переспросил Василий Федорович. – Вы считаете, что он сыграл негативную роль в судьбе Бондаренко?

Это был принципиальный вопрос! Если бы ответ на него был утвердительным, то меня не только следовало бы немедленно отстранить от расследования, но и вообще мог встать вопрос о возможности моей дальнейшей работы в органах госбезопасности.

– Нет, – твердо ответил я и добавил: – Скорее, напротив.

– Вот именно, – Василий Федорович с удовлетворением откинулся на спинку кресла. – Поэтому я не вижу никаких оснований для вашего отвода. К тому же вам поручен только розыск и предварительный опрос свидетелей. Все следственные мероприятия будет проводить Осипов.

– Ясно, товарищ полковник! – Я официально начал этот разговор и должен был официально его закончить. – Разрешите идти?

Но Василий Федорович не торопился меня отпускать. Он долго и внимательно смотрел мне в глаза, словно пытаясь заглянуть в самую душу. Потом, в отличие от меня, совсем даже неофициально, а скорее по-отечески сказал:

– Вот что, Михаил… Ты уж позволь мне сегодня так тебя назвать? Чувствую я, что в этом непростом деле и дальше все будет очень непросто. Поэтому мне хочется, чтобы ты, именно ты довел его до конца! Ты меня понял?

– Понял, Василий Федорович! – тоже совсем неофициальным тоном ответил я.

– Тогда действуй! – напутствовал меня Василий Федорович…

Вернувшись в свой кабинет, я сразу позвонил Осипову и сказал, что хотел бы доложить ему о результатах встречи с Анной Тимофеевной Бондаренко.

– Я сейчас занят, – ответил Осипов, – у меня допрос. Как только закончу, я тебе позвоню.

Я уже собрался положить трубку, как вдруг из нее снова донесся его голос:

– А впрочем, если свободен, заходи, поможешь мне кое в чем разобраться.

И только тут я вспомнил, кого сегодня собирался допрашивать Осипов. Поколебавшись немного, я ответил:

– Хорошо, иду!

А колебался я потому, что присутствие на этом допросе не только не могло доставить мне никакого удовольствия, но и было просто неприятно. И все же я согласился, но не из желания чем-то помочь Осипову – он и без моей помощи мог распутать любой клубок, – а потому, что мое присутствие могло быть полезно тому, кого он допрашивал.

Как только я вошел в его кабинет, сидевший за отдельным столиком человек бросил на меня быстрый взгляд, осекся на полуслове и низко опустил голову.

Это был Евгений Хрипаков, проходивший по делу «Энтузиастов» в качестве одного из поставщиков платиновой проволоки. А опустил он голову при моем появлении потому, что я был для него не просто сотрудником госбезопасности, а самым близким другом его детства. Естественно, как и он для меня.

Когда-то мы жили с ним в одном дворе, потом он переехал в другой район, но продолжал учиться в нашей школе, не хотел со мной расставаться. Десять лет мы просидели с ним на одной парте и все эти годы были неразлучны, хотя кое в чем наши интересы иногда и не совпадали.

Так, в шестом классе я записался в секцию плавания, а он начал заниматься фехтованием. В девятом классе он все же переманил меня в фехтование, и мы вместе выступали в юношеских соревнованиях, но потом, когда я уже учился в университете, а он в политехническом институте, я ушел в современное пятиборье, а он так и остался верен фехтованию.

Но и это было еще не все! В его жену Марину я был когда-то влюблен, это была моя первая любовь, безответная и полная драматизма. Собственно, я первый познакомился с Мариной, когда мы заканчивали десятый класс, а потом с ней познакомился Женька. Он не отбивал ее у меня, это Марина влюбилась в него с первого взгляда, Женька не был виноват передо мной, и на нашей дружбе это никак не отразилось.

А произошло это знакомство так.

Первого мая каждого года проводилась городская легкоатлетическая эстафета, в одном из забегов которой выступали школьные команды.

Мы с Женькой учились в мужской школе, поскольку в те годы существовало только раздельное обучение, а команды были смешанными, поэтому мы объединялись с одной из женских школ нашего района и выступали единой командой.

И вот в день эстафеты мужская часть команды, в которую входил и я, в сопровождении нашего учителя физкультуры отправилась в женскую школу, где нас распределили по этапам, а оттуда уже все вместе мы пошли к месту проведения эстафеты.

Я сразу обратил внимание на какую-то незнакомую девчонку, которую поставили бежать самый ответственный, последний этап. Всех быстроногих девчонок из женской школы мы отлично знали, потому что каждый год бегали с ними эстафету, участвовали в других соревнованиях, встречались на школьных вечерах, но эту я видел в первый раз.

По дороге к месту старта я навел справки и узнал, что это Марина из девятого класса, что она всего месяц назад вместе с родителями приехала из другого города, а на последний этап ее поставили потому, что она четырехсотметровку пробегает меньше, чем за минуту.

Мне достался этап где-то в середине эстафеты, но я уговорил нашего учителя физкультуры, и он поставил меня на предпоследний этап. Таким образом, мне предстояло передавать эстафетную палочку этой самой Марине.

Ни до этой эстафеты, ни после я, пожалуй, не бежал так, как на этом предпоследнем этапе. Мне передали эстафетную палочку пятым, но я готов был умереть, но прибежать первым!

Первым мне прибежать все же не удалось, но я «сделал» троих и почти достал четвертого. Потом я понял, что надрывался зря: Марина буквально выхватила у меня эстафетную палочку и, уже через какие-нибудь пятьдесят метров обогнав свою соперницу по этапу, финишировала первой.

Так состоялось знакомство. На следующий день я пригласил ее на наш школьный вечер, и там она познакомилась с Женькой.

Ему понадобилось три года, чтобы разглядеть Марину, и то исключительно благодаря ее настойчивости. Все это время я, испытывая ужасные мучения, служил чем-то вроде связующего звена, на котором держалась наша маленькая компания, и втайне надеялся, что Марина разлюбит Женьку и мне удастся наконец добиться ее взаимности.

Но взаимности добилась она, и, хотя теперь мне больше не на что было рассчитывать, я не изменил нашей дружбе.

А потом у меня появилось новое увлечение, заслонившее мою первую любовь, и с тех пор между нами не происходило ничего, что могло бы омрачить наши отношения.

Однажды, когда они были уже женаты, Женька признался мне, что ему всегда нравилась Марина, но он видел, что я в нее влюблен, и поэтому так долго не решался начать за ней ухаживать…

И вот теперь мой лучший друг сидел перед старшим следователем Осиповым с низко опущенной головой и давал показания, вернее, делал все возможное, чтобы их не давать.

– Так вот, Михаил Иванович, – обратился ко мне Осипов, – Хрипаков утверждает, что ни о какой платине он понятия не имеет, никакому Цуладзе ее не продавал, а его показания – чистейшей воды оговор и попытка свалить на него свою вину!

И Осипов, и я знали, что это заведомая ложь. И она опровергалась не только показаниями Цуладзе и других соучастников преступления, но и имевшимися в деле оперативными данными. Но поскольку оперативные данные не могли быть предъявлены суду, Осипов сказал:

– Ну что ж, Хрипаков, придется провести очные ставки и изобличить вас во лжи!

Хрипаков продолжал молчать, подавленный не столько словами Осипова, сколько моим приходом.

Поняв, что в моем присутствии Осипову вряд ли удастся добиться правдивых показаний и не желая доводить дело до очной ставки и подвергать Женьку унизительной процедуре вынужденного признания, я воспользовался тем, что он по-прежнему не смотрел на нас, и жестом показал Осипову, что хотел бы поговорить с Хрипаковым один на один.

Осипов согласно кивнул мне головой и сказал:

– Михаил Иванович, побудь, пожалуйста, здесь, а я пойду и распоряжусь о вызове Цуладзе.

Когда он вышел из кабинета, Хрипаков поднял на меня глаза и с горечью сказал:

– Я много слышал о коварстве сотрудников госбезопасности, но никогда не думал, что ты можешь ради своей карьеры предать друга!

– Это я предал друга? – возмутился я.

– А кто же? – презрительно посмотрел на меня Хрипаков. – Ты что, не мог предупредить меня, ну, намекнуть как-нибудь, что Цуладзе и его компания у вас под колпаком?

– Намекнуть? – переспросил я. – Да за такие намеки у нас отдают под трибунал!

– Значит, на то, что я сяду, тебе наплевать? – дрожащим голосом спросил Хрипаков.

– Об этом надо было думать раньше! – жестко сказал я, поскольку у меня к Женьке было гораздо больше претензий, чем у него ко мне.

– Но неужели ты не мог предпринять какие-то меры, чтобы я не угодил сюда? Или чекистам не положено выручать друзей из беды? – исподлобья посмотрел на меня Хрипаков.

– Предпринять, говоришь? – едва не взорвался я, совсем позабыв, что мы разговариваем в кабинете следователя. – А ты помнишь, как за несколько дней до полета Гагарина я приходил к тебе на завод?

Хрипаков ничего мне не ответил и только закрыл лицо руками…

Первая информация о том, что Хрипаков вступил в преступный сговор с Цуладзе, передал ему двухсотграммовый моточек платиновой проволоки и намерен передать еще, была получена в самом начале апреля.

Мне трудно было в это поверить, но сведения были получены с помощью оперативной техники, и их достоверность не вызывала никаких сомнений.

Когда на очередном совещании обсуждался этот вопрос и впервые прозвучала фамилия Хрипакова, я сразу заявил, что это мой друг, и, несмотря на очевидность его причастности к преступной группе, дал ему положительную характеристику. Другой характеристики я не мог ему дать не только потому, что он был моим другом, а потому, что за все время нашей дружбы он не совершил ни одного дурного поступка и всегда отличался большой порядочностью и честностью.

Примеров этому я мог бы привести множество. В спорте тоже, при желании, можно жульничать, особенно в тех видах, где результат оценивается не в метрах, секундах или очках, а в победах над конкретными соперниками, как в борьбе, боксе или фехтовании.

Я знал многих фехтовальщиков, которые умышленно «отдавали» бои, чтобы потом в нужный момент получить их обратно, или покупали победы при выполнении мастерского норматива. Но я твердо знал, что Женька никогда этим не занимался и звание мастера спорта заработал честно.

Как он мог изменить своим принципам и совершить преступную сделку, мне было совершенно непонятно, поэтому я попросил разрешения встретиться с Хрипаковым и попытаться склонить его к добровольной явке с повинной. Мне почему-то казалось, что стоит ему меня увидеть, как он одумается и сам расскажет мне о том, в какую неприятную историю попал. Я верил в нашу дружбу и хотел дать ему шанс избежать неминуемого наказания.

И еще, если уж быть до конца откровенным, я надеялся, что с помощью Хрипакова, пользующегося у Цуладзе и его компаньонов полным доверием, нам удастся многое прояснить в не совсем понятном пока для нас механизме совершения преступления и выявить неизвестных нам участников.

После некоторого раздумья Василий Федорович сказал:

– Хорошо, Михаил Иванович, давай попробуем. Только твердо условимся, по своей инициативе никаких разговоров с Хрипаковым на эту тему не вести, он должен сам рассказать тебе все и попросить совета.

Я понимал озабоченность Василия Федоровича, но такое предупреждение было излишним. Я и сам отлично понимал, какая ответственность ложится на мои плечи. И не только потому, что своими неграмотными действиями я мог провалить всю разработку. Еще важнее было то, что планировалось использовать намечавшуюся сделку как повод для «делового» разговора с сотрудником американского посольства, удачный исход которого сулил возможность приобретения источника информации в ЦРУ.

Мы обсудили тактику моей беседы с Хрипаковым, и в тот же день я поехал на машиностроительный завод.

Женька работал в сборочном цехе.

Мы встретились у одного из стапелей, на котором собирали баллистическую ракету.

– Ну, как дела? – чтобы как-то начать трудный для меня разговор, произнес я банальную фразу.

– Дела? Как видишь! – гордо сказал Хрипаков и бережно погладил полированную поверхность ракеты. – Говорил тебе, поступай в политех, работали бы сейчас вместе. Такие дела впереди – дух захватывает!

На сборке было очень шумно, и Хрипаков предложил пройти в лабораторию и там поговорить.

Не успел он открыть дверь своего маленького кабинета, как раздался телефонный звонок.

Хрипаков подскочил к столу и схватил трубку.

– Да, Хрипаков слушает, – по-деловому ответил он и тут же перешел на дружеский тон. – А, это ты? Гамарджоба, Гиви, – поздоровался он по-грузински, оглянулся на меня и жестом предложил мне сесть. – Пока нет… Я понимаю, но есть проблемы… Нет, столько я не могу… – Он опять посмотрел на меня, и мне показалось, что Хрипаков пытается говорить так, чтобы я ничего не понял. – Пол-литра смогу… Ну, пол-литра, понимаешь?.. Да, не один я… Ну, если по два пятьдесят, постараюсь… Ну все, я занят!

Он закончил разговор и повесил трубку. Я ожидал, что Хрипаков сейчас объяснит, с кем и о чем он разговаривал, но он вместо этого сказал:

– Что-то ты совсем тренировки забросил. Пора тебе завязывать с пятиборьем, раз времени не хватает. Возвращайся снова в фехтование.

Я понял, что разговора на интересующую меня тему не получится. Впрочем, мне и так все было ясно: только что при мне (надо же!) он обещал Цуладзе (именно его звали Гиви) добыть полкилограмма платиновой проволоки, а когда Цуладзе, видимо, повысил цену до двух рублей пятидесяти копеек за грамм, согласился добыть и больше.

К тому времени нам уже было известно, что Цуладзе и его компаньоны, скупая платиновую проволоку, платили, как правило, по рублю за грамм, хотя сами сбывали ее по пять, а то и по шесть рублей. Но это касалось маленьких партий, а Хрипаков мог сразу добыть около килограмма, и для него, видимо, было сделано исключение.

Мы поболтали еще несколько минут на разные нейтральные темы, потом его вызвали к начальнику цеха, и мы расстались.

– Заходи как-нибудь вечером, – сказал Хрипаков на прощание, – а то совсем пропал. Марина на тебя обижается.

– Вечером я, Женя, не могу, – сказал я, стараясь не смотреть ему в глаза, чтобы он не догадался, что я сейчас о нем думаю. – Занят я по вечерам. Но забегу обязательно.

Я так и не сдержал свое слово: через некоторое время мы получили данные, что Хрипаков передал Цуладзе около шестисот граммов платиновой проволоки, и после этого какие-либо личные отношения между нами стали невозможны…

– Так ты помнишь? – не дождавшись его ответа, снова спросил я. – А ведь я тогда приходил, чтобы выручить тебя. А ты в моем присутствии разговаривал с Цуладзе и обсуждал с ним предстоящую сделку! Так кто из нас предал нашу дружбу, я или ты?!

Хрипаков оторвал руки от лица и жалобным голосом сказал:

– Прости меня, Миша. Я влип в эту историю как последний дурак!

Мы надолго замолчали.

Что касается меня, то я умышленно ничего не говорил: мне хотелось, чтобы Женька сам решил, как ему поступить.

Но сам он решить, видимо, не мог и потому спросил:

– Что же ты посоветуешь мне теперь?

– Расскажи все как есть, – убежденно сказал я. – Извини, но другого совета я тебе дать не могу!

– Если я расскажу все, что со мной тогда будет? – заискивающе глядя на меня, спросил Хрипаков. – Меня посадят?

– Не знаю, – честно сказал я. – Это решаем не мы, а суд. Но то, что с секретной работы в любом случае тебе придется уйти, это точно!

Я знал, что Женька очень любил свою профессию и гордился тем, что имеет непосредственное отношение к покорению космоса, но лишение его допуска к совершенно секретной работе в этой ситуации было неизбежно. И виноват в этом был он сам.

Я видел, как он подавлен, и мне стало искренне жаль его. Впрочем, я уже давно жалел его. Мне только непонятно было, как он мог пойти на преступление, и я спросил:

– Зачем тебе все это было нужно?

– Да надеялся раздобыть пару тысчонок. Марине в декабре рожать, квартиру обещали дать в конце года, вот и хотелось сразу ее обставить. Обставил! – в сердцах сказал он и выругался…

Когда вернулся Осипов, я не захотел присутствовать на продолжении допроса и ушел.

Все, что Хрипаков мог сообщить по делу, мне уже было известно из оперативных материалов и показаний основных обвиняемых, а присутствовать при том, как кается твой друг, – что в этом приятного? Да и смущать Хрипакова не хотелось: выворачивать душу наизнанку лучше без близких друзей!

Через два часа Осипов позвонил мне и попросил зайти.

Хрипакова в его кабинете уже не было.

Я не стал интересоваться, как проходил допрос и какие показания он дал, и Осипов, понимая мое состояние, тоже не сказал мне об этом ни слова, резонно полагая, что если я захочу, то могу взять протокол и прочитать сам.

Я вручил Осипову справки о беседах с Анной Тимофеевной Бондаренко и Ириной Федоровной Вдовиной, которые я успел составить, пока ждал в кабинете его вызова.

Прочитав их, Осипов сказал:

– У нас в городе в настоящее время проживают всего пять человек, работавших до войны в управлении НКВД. Из них один совсем спился, и разговаривать с ним, я думаю, бесполезно. Второго, его фамилия Котлячков, я допрашивал по подобным делам много раз и, похоже, все из него вытряс. Но он никогда даже не упоминал фамилию Бондаренко. А третий, некто Семенкин, категорически отказывается что-либо рассказывать. По крайней мере, до сих пор все попытки заставить его говорить заканчивались неудачей.

– Неужели на него нельзя как-то воздействовать? – спросил я.

– Видишь ли, его прямое участие в репрессиях не доказано. А косвенную свою вину он искупил на фронте, инвалид войны. Вот такая ситуация, – развел руками Осипов. – И все же начни с него. Кто знает, может, тебе он что-нибудь и расскажет…