Текст книги "Томас Мор"

Автор книги: Игорь Осиновский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Но ведь это не ново. Очень давно Христос укорял избранный народ: «Зачем вы преступаете заповедь божию ради предания вашего?»[38]38
  Матф. 15, 3.


[Закрыть] Я не сомневаюсь, что те, кто так поступает, скажут, что это не так. Кто же настолько безрассуден, чтобы признать, что свои обряды для него важнее, чем заповеди божии? Но если он им не подчиняется, то считает их бесполезными! Если таких людей спросят, они без сомнения на словах ответят правильно, но дела их опровергнут сказанное. Пусть меня назовут лжецом, если нет таких вот монахов, которые в иных местах хранят молчание, так что в монастыре на прогулке их и за большие деньги не заставишь пробормотать что-либо, но едва отойдут хотя бы на шаг, как уже без опасения выкрикивают свои жестокие хулы. Нет недостатка и в таких, которые боятся, что придет дьявол и унесет их живыми в ад, если только они посмеют изменить привычную одежду, но их не беспокоит, что они берут деньги, противятся своему аббату, а потом и смещают его. Ты полагаешь, будто мало таких, которые считают, что если они на молитве пропустили какой-нибудь стишок, то этот грех следует искупать слезами, но они ничтоже сумняшеся безо всякого страха бесчестят себя весьма низкими клеветническими сплетнями, которые длиннее самых длинных их молитв? Вот так они сокрушают комара, проглатывая целого слона.

Конечно, таких людей, которым кажется, что монашеское звание очень высоко поднимает их над участью простых смертных, существует гораздо больше, чем я хотел бы. Однако добрая половина их – не злые люди, а безумцы; они сладко бредят, и все, что диктует им их глупый разум, они принимают за божественное вдохновение; они верят, что достигли третьего неба[39]39
  2 Коринф. 12. 2.


[Закрыть], меж тем как правильнее было бы сказать, что они достигли третьей степени сумасшествия. Их неистовство гораздо опаснее, чем бред тех, которые столь сильно возгордились и вообразили себя маленькими святыми, что не только осуждают, но и не обсуждают, не сравнивают прочих людей с собою; и не по какой-либо иной причине, а всего лишь из благоговейной преданности своим обычаям и гордости своим жалким соблюдением обрядов. Некоторым из этих людей кажется, что они будут в безопасности, так как под защитой таких заступников они смогут совершать любые злодейства.

Я, например, знаю одного монаха из ордена, который ныне считается чрезвычайно благочестивым – и думаю, что это соответствует действительности. Этот человек – а он давно уже не новичок и провел в монастыре много лет – был весьма предан соблюдению устава и так в этом преуспел, что его поставили во главе монастыря. Монашеским установлениям, однако, он был более верен, чем заповедям божиим. Он скользил от одного греха к другому и наконец дошел до того, что совершил жесточайшее преступление, тяжелее которого невозможно себе представить, и даже не просто преступление, но чрезвычайно сложное преступление: к убийствам и к злодействам он решил добавить еще и святотатство. Так как одному, полагал он, свершить все эти проступки невозможно, он привлек к себе несколько головорезов и разбойников, которые и довели до конца самое чудовищное из всего, что я когда-либо слыхал. Их схватили и бросили в оковы. Впрочем, я решил не рассказывать всего, поэтому не стану называть имена виновных, чтобы не ожила старая ненависть к невиновному ордену. Однако – почему я и решил об этом поведать – от участников этого преступления я слыхал, что когда они захаживали в келью к этому монашку, то никогда не заводили речи о преступлении, не войдя перед этим в его часовню Святой Девы и не преклонив колени, умилостивляя Ее, как это и подобает, ангельским приветствием. Совершив все, что было предписано обрядом, вполне благочестиво приступали они наконец к невероятному злодеянию. Это преступление было чрезвычайно жестоким; то, о котором я расскажу, с виду легче, а на самом деле вреда от него было немногим меньше, и вред этот распространился, разумеется, гораздо шире.

В Ковентри был один братец из тех францисканцев, которые еще не стали лучше, как того требует святой Франциск. В городе, пригороде, в соседних и близлежащих городишках он говорил, что если человек каждый день читает псалтырь Святой Деве, то он избежит проклятия. Это с удовольствием слушали и верили, что на небо ведет такая ровная дорога. Местный пастырь, человек честный и ученый, решил, что тот говорит глупости, однако некоторое время не обращал на это внимания, думая, что от этого не будет никакого вреда. Он полагал, что благочестие умножится, если народ станет более благочестивым, глубже почитая Святую Деву. Когда же он наконец посмотрел на свой загон, то понял, насколько эта парша загрязнила его стадо; и хуже всего, что тот, кто более всего читал псалтырь, не иначе как был уверен, что ему предоставляется свобода делать все что угодно: ведь грешно было бы сомневаться в чем-нибудь касающемся неба, если столь уважаемый человек, братец, свалившийся с неба, обещал это с такой уверенностью. Тогда только пастырь принялся убеждать людей в том, что, хотя они и поют псалмы по десять раз на день, они не должны меньше верить. Он сказал, что хорошо, если они хорошо читают, но, конечно, они хорошо сделают, если будут читать это без той уверенности, которая появилась у некоторых из них. В противном случае лучше было бы бросить все эти молитвы, а вместе с ними бросить и все преступления, которые весьма уверенно совершаются под прикрытием этих молитв. Когда он сказал это с кафедры, они очень разгневались, подошли к нему, свистели, шикали, потом стали повсюду говорить, что он – враг Девы Марии. На следующий день брат взошел на кафедру и, стараясь как можно сильнее задеть пастыря, начал с текста: «Удостой меня хвалением своим, Святая Дева! Дай мне силы против врагов твоих». Говорят, что, собираясь вести в Париже диспут о непорочности девы, этот текст использовал некий Скот[40]40
  Т. е. философ-схоластик и теолог Иоанн Дунс Скот (1265–1308).


[Закрыть]. Люди выдумывают, что его тотчас же тогда отнесло в Лютецию на защиту Святой Девы более чем за триста миль. Что еще сказать? Брат с легкостью убедил своих слушателей в том, что пастырь глуп и нечестив.

Когда обстановка уже накалилась, случилось, что я отправился в Ковентри навестить свою сестру. Только я сошел с лошади, как меня спросили: «Может ли быть проклят тот, кто каждый день читает псалтырь Святой Деве?» Я засмеялся в ответ на смешной вопрос. Меня предупредили, что так отвечать опасно и что святейший ученейший отец учил совершенно противоположному. Я на все это не обратил внимания, потому что меня это нисколько не касалось. Вскоре меня пригласили на обед. Обещаю и прихожу. И вот входит старый монах – развалина, суровый, угрюмый. За ним следует мальчик с книгами. Я сразу понял, что мне готовят бой. Усаживаемся. Не теряя времени, хозяин тотчас же задает вопрос. Монах отвечает то же, что он говорил прежде. Я молчу. Я не люблю вмешиваться в полные ненависти бесплодные споры. Наконец они спросили, как мне кажется. Поскольку уже нельзя было молчать, я ответил, что я думаю, но коротко и небрежно. Тогда монах выступил с длинной подготовленной речью. За обед он наплел столько, что этого хватило бы почти на две проповеди. Главное в этих рассуждениях зависело от чудес; о многих из них, как он проболтался, он узнал из «Mariale»[41]41
  Возможно, одна из книг, издававшихся как пособия для священников.


[Закрыть] и из других книжиц такого же пошиба, которые он велел выложить на стол, чтобы сделать свой рассказ более авторитетным. Когда же он наконец кончил, я скромно ответил, что, прежде всего, во всей этой проповеди не было сказано ничего такого, что могло бы убедить тех, кто, возможно, и не признает перечисленных им чудес, не отступая при этом от веры Христовой. Если же эти чудеса действительно были, то они не имеют никакого отношения к делу. Легче найти владыку, который может иногда простить что-нибудь врагам по заступничеству своей матери, но нет такого глупца, который, пообещав безнаказанность преступникам, расположившим к себе определенным послушанием его родительницу, провозгласил бы закон, поощряющий их дерзость по отношению к нему самому. Когда с обеих сторон многое было сказано, добился я того, что его все похвалили, а меня высмеяли как дурака. Стараниями злых людей, под маской благочестия споспешествующих своим грехам, дело наконец дошло до того, что справиться с ним можно было, лишь употребив весьма большие усилия епископа.

Я вспоминаю это не потому, что хочу взвалить на монахов бремя преступлений, – ведь одна и та же земля взращивает и целебные травы, и вредные, – и не с целью осуждения дурного ритуала, по которому они славят Святую Деву – спасительнее этого ничего не может быть, – но потому, что некоторые люди до такой степени верят в это, что видят полнейшую безопасность для свершения гнусностей. Это и есть то самое, что Эразм считает достойным порицания и чем он возбуждает к себе гнев. Но почему их не раздражает святой Иероним? Или же святейшие отцы, которые еще больше говорят о грехах монахов и гораздо суровее их преследуют? Какая хитрая старая змея! Как она всегда обмазывает аконит медом, чтобы никто не боялся ее яда! Как она портит вкус и вызывает тошноту, всякий раз когда нам дают противоядие! Люди, которые нами восхищаются и прославляют наши поступки, называют нас блаженными и святыми, т. е. те, которые обманывают нас и ведут от глупости к безумию, – эти люди, разумеется, чисты и благожелательны; их мы тоже называем добрыми и благочестивыми! Те же, которые делают для нас более полезное дело, которые говорят нам правду о том, каковы мы, те – псы лающие, грызущие, злобные, завистливые! И это должны слушать те, которые не обвиняли в грехе, называя кого-нибудь по имени, должны слушать от тех, которые открыто обливают грязью других людей!

Поэтому я теперь вижу, что слова комедиографа относятся не к какому-нибудь другому месту, а как раз к монастырю: «Уступчивость друзей родит, а правда – ненависть»[42]42
  Теренций. Девушка с острова Андрос I 1, 41.


[Закрыть]. Клеветник Руфин бранил Иеронима за правду, в то время как все добрые и честные читатели добро и честно верили правде. Эразм не только написал правду, но он сделал это с таким изяществом, что ему отовсюду шлют благодарственные письма; в том числе и монахи всех орденов, а в особенности твоего ордена. Ныне же ты плоско и чванливо нападаешь на него, хулишь его и поносишь, а ведь в основе твоих занятий лежит смирение. За смирение ты великими хвалами славишь не только свой орден! За святые установления, священное уединение, благочестивое соблюдение обрядов, бдения, суровый образ жизни и посты! А Эразма ты попираешь ногами, как собаку, изображая его псом лающим и болтуном! Когда я читаю эти слова, написанные столь благочестивым пером, мне кажется, я почти что слышу смиренные слова благочестивого фарисея: «Благодарю, Тебя, Господи, что я не таков, как прочие люди, например, как этот мытарь»[43]43
  Лук. 18, 9 слл.


[Закрыть].

Хотя я полагаю, что благочестивее воздавать хвалы добрым людям, чем заниматься обвинениями, однако я сейчас не собираюсь писать похвальное слово Эразму. Прежде всего, потому что это не в наших силах: настолько мы для этого не годимся. Во-вторых, лучшие и ученейшие люди всего мира наперебой оспаривают право на это, и они сделают так, что когда-нибудь его одобрят те, у кого глаза сейчас словно ослепли от яркой молнии, затуманились завистью и кто не может этому противостоять. Впрочем, если эти ученые и замолчат, то подобно тому, как при жизни Эразма его благодеяния получают одобрение людей хороших, так и после его смерти – я молюсь о том, чтобы она долго еще не приходила, – зависть исчезнет и его дела обретут всеобщее одобрение. Что касается меня, то, поскольку хорошие люди и не нуждаются в похвалах, я удержусь от высказываний, чтобы из-за меня не усилилась зависть тех людей, ум которых столь нечестив, что они питаются любой клеветой, но чахнут, когда хвалят хороших людей.

Полагаю, что, не оскорбляя их, я, по крайней мере, могу сказать следующее. Если кто-нибудь увидит, сколь прилежен Эразм, сколь велики, сколь хороши книги, которые он один Издал, и сколь их много, то он поймет, что этого хватило бы и не на одного человека; я думаю также, он легко обнаружит, что если бы Эразм был даже и менее добродетелен, то у него не осталось бы времени на грехи. Если же кто-нибудь беспристрастно посмотрит на его дела поближе, оценит их пользу и обдумает свидетельства тех людей, на труды которых упал его свет, до которых дошел его пыл, то, я думаю, этот человек, конечно, поймет, что сердце, из которого вырывается огонь благочестия, которое воспламеняет других, само при этом не остается холодным. Я полагаю, что эти похвалы не подходят для зависти, и ни один недоброжелатель не станет этого отрицать; впрочем, я не говорил бы о них, если бы не твоя брань, которая и сейчас не дозволяет мне остановиться, а неизбежно тянет меня за собой дальше. У кого хватило бы терпения слушать твои грубые нападки, когда ты называешь его бродягой за то, что он иногда меняет место, чего он почти никогда не делает, если этого не требует от него общее благо! Как будто бы совершенная святость и заключается в том, чтобы постоянно сидеть на одном месте вроде устрицы или губки, приклеившейся навсегда к одному и тому же камню! Если это правильно, то недостаточно хорошо устроен орден миноритов, члены которого по достойным причинам бродят по всему свету и который, если я не ошибаюсь, святее всех других орденов. Тогда и Иероним не был прав, пребывая то в Риме, то в Иерусалиме. Менее всего соответствовали вашему пониманию святости святейшие апостолы, потому что в то время, как вы сидите, вернее, еще до того, как вы осели на одном месте, они обошли всю землю. Я это говорю не для того, чтобы сравнить с ними Эразма или предотвратить клеветнические насмешки, но чтобы показать тебе, что, подобно тому как перемена места часто не заключает в себе греха, так и в сидении на одном месте не всегда есть какая-то особенная святость.

Но вернусь к Эразму. Каким бы ни было в нем все остальное – а оно прекрасно, – его бродяжничество, на которое ты столь рьяно нападаешь, я, конечно, без сомнения предпочитаю любой вашей добродетели, как бы она ни нравилась вам самим. Я думаю, что сейчас всякий, кто хочет наслаждаться жизнью и кто боится работы, предпочтет сидеть с вами, а не бродяжничать с ним. Ведь если посмотреть на труд, то Эразм иногда за один месяц делает больше, чем вы за много месяцев. Если же взвесить пользу от его труда, то за один месяц он иногда помогает всей церкви больше, чем вы за годы, если только ты не считаешь, что чье-нибудь постничание и жалкие молитвы имеют такое большое значение, как все замечательные книги, по которым учится праведности весь мир. Кажется, Эразму приятно, когда, пренебрегая зимним бурным морем, плохой погодой и всеми земными делами, он споспешествует общему благу. Но не такая уж приятная вещь тошнота во время плавания, мучения от качки, всегда стоящая перед глазами опасность смерти и кораблекрушения при непогоде. Не считаешь ли ты наслаждением то, что он столько раз пробирается сквозь дремучие леса, дикие заросли, преодолевает каменистые вершины и крутые горы, идет по дорогам, полным разбойников, изнуренный переходом, усталый, часто плохо принятый в гостинице, и не находит у вас ни пищи, ни ночлега? Особенно когда все эти беды, которые легко утомили бы даже молодого и сильного человека, должно выдержать несчастное стареющее тело, потерявшее силы от занятий и трудов! Поэтому почти очевидно, что все эти беды уже давно должны были бы его свалить, однако же Бог (который повелевает солнцу своему восходить над добрыми и злыми) все-таки сохраняет его для пользы неблагодарных! Откуда бы он ни возвращался, он всем привозил редкостные плоды своих странствий, себе же – ничего, кроме пошатнувшегося здоровья и вызванного его добрыми делами злословия самых злых людей. Ему так дороги его поездки, потому что их требуют его занятия, т. е. общее благо, которое он сам часто приобретает потерей личного блага, весьма охотно лишаясь его. Во время этих странствий, на которые ты так набрасываешься, он встречает людей, известных своей ученостью и жизнью; в нем всегда появляется что-то, что потом порождает нечто важное для общей пользы науки. Если бы он больше ценил свое собственное благо, у него сейчас было бы хоть сколько-нибудь менее подорванное здоровье и он был бы гораздо богаче и зажиточнее, потому что все властители и почти все правители наперебой стараются привлечь его к себе своими прельстительными дарами. Повсюду, где он живет, от него исходит польза, как от солнца, которое на всех льет свои лучи. Поэтому, конечно, и он заслужил, чтобы на него со всех сторон лились разные блага. Так как он целиком посвятил себя благу других людей, не требуя для себя никакой награды на земле, то и я не должен сомневаться в том, что милостивейший Господь вознаградит его и воздаст ему в полной мере. Когда я сравниваю Эразма, которого ты презираешь, с тобою и сопоставляю ваши заслуги, насколько это возможно сделать человеку, то у меня появляется несомненная надежда, что настанет наконец день, когда каждый из вас получит по достоинству. И пусть я надеюсь, что твоя награда будет очень велика, – я хочу, чтобы она была чрезвычайно большой, – Бог, однако, оценит вас обоих по справедливости и предпочтет его бродяжничество твоей усидчивости; и Он сделает это без ущерба для тебя, из расположения и даже благосклонности по отношению к тебе. Так как все содействует благу, то я уверен, что Бог предпочтет его красноречие твоему молчанию, а его молчание будет Ему угодно больше твоих молитв, его еда – больше твоего постничания, сон – больше твоих бдений! Наконец, все, из-за чего ты взираешь на него с такой надменностью, будет для Бога выше всего, что так сладко льстило тебе в течение всей твоей жизни.

Хотя мне и стыдно это сказать, но у меня нет сомнения в том, что ты никогда ни на кого не нападал бы с таким высокомерием, если бы не был на удивление убежден в своей святости! Для монахов нет ничего гибельнее! Из любви к тебе я желаю тебе быть от этого подальше! Ведь и мне, и людям, которые подобно мне качаются на волнах в этом несчастном мире, было бы полезно взирать на вас снизу вверх и видеть в вашем ордене не иначе как образец жизни ангельской! Оцепенев от чужой добродетели, мы увидели бы, насколько хуже наша собственная жизнь. Да и вам не очень-то полезно рассуждать о чужом жизненном пути и осуждать людей, которые зачастую лучше вас. Лучше, если ты привыкнешь смотреть по-иному даже и на тех, которые ведут более низкий образ жизни, не только скромнее относясь к себе, но и заботясь обо всех; если, несмотря на добрую надежду, будешь – в соответствии с тем, что сказано, – опасаться, как бы когда-нибудь не упасть: «Кто стоит, пусть смотрит, чтобы не упасть»[44]44
  1 Коринф. 10, 12.


[Закрыть]. Если раньше ты не падал, то очень хорошо подумать об этом, когда тебе показалось, что ты поднялся очень высоко, т. е., когда ты вступил в орден. Я говорю так не из-за того, что сомневаюсь в том, что Мария избрала себе лучшую часть[45]45
  Лук. 10, 42.


[Закрыть], но из-за того, что думаю следующее: вся праведность человеческая – как лохмотья грязные, и людям следует с подозрением относиться даже к своим добрым делам. Возможно, тебе было бы невредно усомниться и испугаться, действительно ли ты близок Марии, избрал ли ты ее часть, предпочитая ее дар, который Христос предпочел дару Марфы, рвению апостолов. Тебе не кажется, что ты слишком легко себя испытываешь, убежав в свое священное уединение? Ты уходишь от греховных наслаждений в скрытом от нас присутствии Бога, который видит нас гораздо яснее, который исследует наши сердца глубже, чем это делаем мы сами. Глаза его видят наши пороки. Может быть, ты ушел от дел, уклонился от трудов и обрел радость покоя в тени благочестия, убежал от неприятностей, завернул в платок талант, который тебе доверили, и не пустил его в оборот, а потерял.

Такого рода размышления, конечно, обогатят тебя, потому что они дадут тебе возможность не гордиться своим орденом (гибельнее этого ничего нет) и не придавать слишком большого значения соблюдениям его ритуала, надеяться больше на христианскую веру, чем на свою собственную, зависеть не от того, что ты можешь сделать сам, но от того, чего ты не можешь сделать без божией помощи. Поститься ты можешь сам, бодрствовать можешь сам, молиться можешь сам, можешь делать это даже с помощью дьявола! Истинно же христианская надежда, отчаявшись в собственных заслугах, верит лишь в милость божию. Истинно христианская любовь – та, что не пыжится, не гневается, не ищет себе славы и вообще ничего не ищет, кроме одной только божией благодати, которая дается даром, по Его воле. Чем больше у тебя будет доверия к этим общим христианским добродетелям, тем меньше у тебя будет веры в святость своего ордена или же в свою личную; чем меньше ты в них станешь верить, тем более полезны они тебе будут. Ибо только тогда Бог посчитает тебя верным рабом, когда сам себя ты будешь считать рабом негодным. Разумеется, мы можем [так думать], даже если мы будем делать все, что можем; я молю Бога о том, чтобы каждый из нас делал это, и Эразм тоже; и не только это, но и гораздо больше; а если случится, что мы сделаем много, то хорошо бы нам думать, что мы вовсе ничего не сделали. Потому что этот путь более всего помогает подняться туда, где никакая чужая добродетель не станет нас мучить, где любовь людей к другому человеку не выжмет из воспаленных глаз ни одной завистливой слезы.

В конце ты пишешь, чтобы я был скромен и никому не показывал твоего письма; но я не понимаю, какое отношение это имеет к моей скромности? С твоей стороны, несомненно, было бы признаком скромности или же определенного благоразумия, если бы ты показал это письмо меньшему числу людей; это было бы признаком скромности, если письмо тебе кажется очень хорошим; признаком благоразумия, если оно тебе кажется очень плохим. Ныне же у тебя новый вид скромности – требовать от меня молчания как в случае, если бы тебе не нравилось твое письмо или же как если бы ты был против похвалы. Но так как тебя самого подзадоривает зуд тщеславия, ты выискиваешь тех людей, у которых такая же парша, чтобы с одинаково приятной пользой и почесаться и почесать других! Когда я слышал отовсюду, что твое изящнейшее, продиктованное Святым Духом письмо так меня изменило, что я отрекся от сочинений Эразма, то я подумал, что мне необходимо засвидетельствовать свое мнение письменно, дабы победить глупость этих людей, если они верят в это, или же одолеть их злобность, если они всё выдумали. Ведь я не могу судить о том, как подействовало на них твое письмо. Как говорится в пословице, ослам по вкусу чертополох. Разумеется, я в этом письме не увидал ничего столь блестящего, чтобы оно меня ослепило и белое мне перестало казаться белым.

Поэтому из-за пустейшего твоего хвастовства или из-за хвастовства твоих друзей я подумал, что надо объявить об этом открыто. Но я решил не бесславить тебя, не называть в письме твоего имени, которое мне все-таки дорого, и вычеркнуть его из твоего письма, которое находится у меня. Что бы ни сказали и ни подумали об этом письме люди – нет сомнения в том, что хорошие и ученые люди станут говорить и думать о нем очень плохо, – тебя, однако же, не коснется ни стыд, ни позор. Я очень рад, что после неистовства ты все-таки пришел в себя и под конец стал спокойнее, допуская надежду на то, что твой гнев против Эразма может прекратиться на не слишком трудном условии. Ибо ты пишешь так: «Однако же, я перестану быть врагом Эразма и даже с удовольствием подружусь с ним, если он исправит свои незначительные оплошности». Вот каково! Облагодетельствовал! Не то следовало бы опасаться, как бы он, бедный, не размок от слез, лишившись всякой надежды обрести когда-либо расположение такого человека! Но если ты теперь предлагаешь столь легкие условия мира и твои требования справедливы, то, несомненно, он охотно им подчинится и все исправит, как только ты покажешь ему его ошибки. Ибо до сих пор ты только показывал свои. Ты называешь незначительными оплошностями употребление слова verriculum вместо sagena и remitte вместо dimitte, discumbentibus вместо discumbentium[46]46
  Verriculum и sagena – синонимы («невод»), но первое слово латинское, а второе – греческое заимствование; dimitte, remitte также могут быть синонимами (в значении «отпусти», «прости»); discumbentibus, discumbentium – два разных падежа одного и того же слова («возлежащим», «возлежащих»).


[Закрыть] и все в таком роде; когда он употребляет латинское слово вместо варварского, литературное вместо ошибочного, ясное вместо темного, когда исправляет ошибку переводчика или погрешность переписчика, передает греческое выражение на латинском языке! Все ошибки, повторяю, он исправит, чтобы ты не был его врагом! И все варваризмы, и все солецизмы, все, что было темным, каждый стих, который проспали, каждую оплошность переписчика. Все это богатство Эразм восстановит и снова по доброй воле возвратит в святилище, потому что, я думаю, если бы он взял это из храма, то совершил бы не только кражу, но и святотатство. Кажется, его нисколько не испугает возможность отчуждения от него всех хороших и ученых людей, которых он покорил этим своим трудом, если взамен всех них он обретет наконец тебя и это примирение. Т. е. вместо народа – неких высоких начальников, вместо просвещенных людей – дуумвиров.

Но – шутки в сторону. Одно ты сделал правильно и благочестиво, поэтому я искренно и чистосердечно хвалю тебя за то, что, говоря о существовании всего лишь незначительных оплошностей, которые надлежит исправить, ты говоришь это стыдливо, как и приличествует твоей скромности. Однако этим ты снимаешь с себя преступную ложь и признаешь, повторяю я, вымыслом и обманом все то, что ты весьма пылко говорил сначала о ереси, о схизме, о глашатае антихриста. Я не настолько в тебе отчаялся и не так плохо о тебе думаю, чтобы полагать, что ересь, схизма, глашатай антихриста для тебя – незначительные, маленькие оплошности; ведь гнусность этих преступлений превосходит любое зло. Поэтому, так как я вижу, что ты отказываешься от своих тяжких обвинений, я не намерен с тобою спорить о незначительных вещах.

Будем считать несказанным все сказанное обеими сторонами! Пусть весь этот шум, возникший из ничего, превратится в ничто и трагедия станет комедией! Прощай, и если ты не хочешь жить замкнуто под замком без пользы, то лучше посвяти себя духовному покою, чем такого рода спорам.