Текст книги "В поисках света"
Автор книги: Игорь Калинаускас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
У нас был актер, очень пожилой, 75 лет, у него был юбилей. Он мне надписал программку. «Ничего, Игорь, трудно только первые 30 лет, потом значительно легче». Шло «Укрощение строптивой», он играл отца Петруччио. Там есть такая маленькая роль комическая. И у него случился сердечный приступ. Вызвали «скорую». А он сидел в нашей гримерке, он был рядовой артист, несмотря на свои 75 лет, обычный, играл маленькие роли. Ему делали уколы, а он сидит, очнулся, колют в вену очередной укол. «Где моя цепь, где моя цепь?» Ему подают эту бутафорскую цепь, он надевает. «Все, на выход». И вот он идет передо мной по коридорчику к сцене, от стенки к стенке. За ним идет врач, медсестра со шприцем на всякий случай. И пока он на сцене играл этот эпизод, так за кулисами и стояла медсестра со шприцем. Это было страшное, ужасное и прекрасное переживание. Для меня в этом был весь ужас и вся прелесть театра. Человек на грани смерти, как выяснилось, у него инфаркт. Или такой, ну, не обширный, а микроинфаркт. Он больше не вернулся в театр после этого спектакля. 75 лет. И вот эта бутафорская цепь.
Параллельно еще у меня жизнь в студии… мы что-то ставим, занимаемся мастерством, сценречью. Время от времени я играю в Народном театре в пьесе Левады «Фауст и смерть». Играю мужчину, которому надо лететь на Марс, а от него ушла жена. И еще он ведет философские дискуссии, и это все в стихах, философские дискуссии со своим идейным противником, монахом Расстригой. Трагедия, Левада – украинский драматург. И там была такая сцена, я хожу по кабинету и прощаюсь с книгами: «Друзья мои, прощайте, до свиданья, а может быть, прощайте и навек». До сих пор помню. А было мальчишечке, значит, 17 с половинкой. Большой успех был у спектакля и у исполнителей центральных ролей. Нас было трое в центральных ролях. А я мечтаю стать режиссером, подкатываюсь в гостеатре, чтобы меня взяли ассистентом на спектакль, начать учиться режиссуре. Обещает мне главный режиссер, но выходит приказ весной, распределение ролей, и вместо меня ассистентом другой человек. Я подаю заявление об увольнении, не в силах пережить этот обман. Меня с удовольствием увольняют. Поскольку до этого уже было несколько художественных приказов на мой счет, никто таких выговоров не получал, как я, с большой педагогической преамбулой. Когда я поступал в Москве, то познакомился с Борисом, геологом из Казани. Шлю ему телеграмму: «Боря, возьми меня в экспедицию». Короче говоря, выезжаю в Москву, из Москвы в Читу и оказываюсь в геологической экспедиции… поисково-съемочная группа, партия № 6.
Этот кусочек моей жизни стал большим уроком, в основном по поводу мужских каких-то принципов… Интересные люди. А возил я с собой «Гамлета», работал над пьесой, с прицелом, что я ее все равно когда-нибудь буду ставить и играть, естественно Гамлета. Мечтал сыграть три роли: Гамлета, короля Лира и Карла Маркса. И вот эта жизнь в экспедиции… Витим… Витим – это та самая Угрюм-река у Шишкова. И помню, у нас камералка – это когда пауза, мы не ходим маршрут, идет обработка данных. Берег Витима, туман, и играют Моцарта. Приемник – поймали Моцарта… темно… где-то вдали сопки, звездное небо, туман…
Я вернулся из экспедиции. Во время экспедиции, из Сибири, я писал письма студийцам. Прямо Константин Сергеевич Станиславский. И мне пришла пора идти в армию. Кем я тогда работал? По-моему, тарщиком или грузчиком… Я уже не помню, кажется на хлебзаводе? На этом заводе в разное время я тарщиком работал, слесарем работал и грузчиком работал. Мама там работала, вот я там и подрабатывал. Тарщик – это тот, кто ящики сколачивает. Я научился забивать гвоздь с двух ударов, выполнять и перевыполнять норму. Пришло время идти в армию. И забрали меня в армию. И отправили в Сибирь. Почти туда же, где я только что был, в город Нижнеудинск. Школа младших авиационных специалистов. Там было три события, которые запомнились.
Первое событие. Все эти годы у меня время от времени приступы случались, 5–6 приступов в год. У меня случился очередной приступ, меня отправили в санчасть, куда я имел неосторожность захватить с собой книгу, которую тогда читал. Это были «Философские тетради» Ленина. Мне очень нравился его темперамент, я представлял, как Владимир Ильич сидит в лондонской библиотеке, в этой тишине, в этой цитадели интеллекта и культуры… и своим почерком пишет: «сволочь идеалистическая!!! пуж-пуж-пуж!!!» – три восклицательных знака. Мне было очень все это любопытно. И майор, начальник санчасти, увидел у меня в руках эту книжку. Это его взбесило. Его просто взбесило, он начал на меня орать, что я тут выпендриваюсь, что тут что-то демонстрирую, что я вообще симулянт и прочее, прочее. Короче говоря, выгнал меня из санчасти, дело было поздним вечером. Я прихожу в казарму. Весь оскорбленный, естественно. А майора роты моей нет, они в карауле. И тут я решаю, что не могу перенести этого оскорбления и надо покончить с собой. Отсюда это очень смешно смотрится. Я на все деньги, которые у меня были, в киоске купил в нашем солдатском печенья, конфеты, обошел все посты, угостил ребят, кто курил, тому сигареты купил, рассказал им, какая сволочь этот майор. Пришел в казарму – там пусто. Но при всем при этом, собираясь красиво умереть, я все-таки в карман шинели положил газеты, потому что знал, где-то читал, что если замерзаешь, то надо в газету ноги закутывать. Было минус 42, ночь. Я перелез через забор и потопал в тайгу. В состоянии полного аффекта, вложил в военный билет записку, попросил прощения у мамы и брата. И в этом состоянии, совершенно невменяемом, я был оскорблен жутко совершенно, почухал я в тайгу. Не знаю, сколько я шел, но постепенно мороз дал о себе знать, головка остыла, и не только остыла, как выяснилось, лицо было обморожено, потом был с черной кожей, как с черной бородой. Ноги уже ледяные. И тут я опомнился. Опомнился, достал газеты, завернул ноги в газеты, потому что портянки совершенно не грели. Надо же выходить из этой тайги как-то. Ну, поскольку я до этого был в экспедиции опять же в тайге, я как-то сориентировался по звездам и понял, что где-то, справа от меня, должна быть железная дорога. И, сориентировавшись на звезды, чтобы кругами не ходить, потепал, потепал и потепал. Но уже ведь не в состоянии аффекта, уже просто тяжело физически, хорошо, что спортсмен, а еще был в полной боевой форме. Короче говоря, я дотепал до дороги, идущей вдоль железной дороги. Автомобильная колея. Снега по колено, в тайге. Вдали даже огоньки увидел. И вот тут я, еще не зная о правиле последних шагов, расслабился. Поскользнулся и упал на спину. Надо мной потрясающее звездное небо. Я лежу на спине, мне становится тепло, я понимаю, что замерзаю. Я читал, что когда замерзает человек, ему становится тепло… И я думаю знаете о чем? Я думаю – вот теперь я понял, как нужно монолог Гамлета «быть или не быть» играть. Честное слово. Короче, тихо отправляюсь в мир иной. Что меня спасает: по дороге едет машина, грузовик, с включенными фарами. Я лежу, вот моя нога в сапоге, значит, ну вот так 10 сантиметров от колеи. А машина не останавливается. Они проезжают мимо меня. Конечно, они меня видели. Это в Сибири. Может, беглый, может, еще что. И это меня разозлило – ах, сволочи, думаю, солдата не подобрали. Я поднялся и из последних сил дошел до этой станции, вошел в станционное помещение и около печки рухнул на пол. Кто-то прибежал, меня перенесли на лавку, достали военный билет, позвонили в часть. Приехал из части этот же самый майор и еще какие-то два офицера. И майор решил такую психотерапию, как я понимаю, применить. Он ворвался и стал орать на меня матом. И когда я его увидел, я стал кричать просто звериным голосом («аш игрек», как сказала бы Ангелина Ивановна). Я уже не мог слышать и видеть его. Я так: аааааааа! – и иду на него. И он мне как врежет. Я спиною в стену, он меня перехватывает, еще раз, я вылетаю в дверь и по откосу вниз. Тут его остановили. Ехал я в часть с командиром своей роты, очень хороший человек, и он говорит: «Почему ты не пришел ко мне, почему ты мне не рассказал, что ж мы, не разобрались бы…» – я мычу только. И меня сразу привезли на гауптвахту, правда всю ночь топили, оставили шинель, в глазок все время смотрели, как я там, не пытаюсь ли продолжить самоубийство, и отправили в госпиталь. В ту же самую Читу. В госпитале… там все очень просто, мне сделали пункцию первым делом. Знаете, что такое пункция, да? Это из спинного мозга берут жидкость. Тебе в спинной хребет вгоняют шприц и вынимают жидкость, на анализ. Если ты откажешься, значит, точно симулянт. Ну, я не отказался, но, слава богу, я что-то еще соображал, более или менее, и понимал, что инструкцию о том, что двигаться нельзя, надо выполнить до конца. Вон у нас один, мой сосед, решил ночью не звать санитарку и сходить в туалет сам. Его согнуло, и он больше не разогнулся.
Отлежал я в госпитале, вернулся в часть… уже мудрым и начал: спорт – самодеятельность, спорт – самодеятельность. Пошла моя жизнь очень хорошо. Ездил на соревнования, ездил с концертами.
Следующим моим событием был Экзюпери. Я по-прежнему много читал, я взял в библиотеке Экзюпери, до этого он мне не попадался. Я слышал про Маленького принца, но меня это не волновало. Так я впервые прочел «Ночной полет» Экзюпери. Что-то со мной случилось, что-то во мне случилось… Моя внутренняя жизнь качественно изменилась. Я не знаю, как это описать словами, но я внутри стал очень спокойным. Как будто моя внутренняя жизнь отделилась от моей внешней жизни.
А третье событие было в том, что я там чуть не женился. Я познакомился с одной девушкой на танцах. Они были сироты, она растила двух маленьких, своих сестренку и братишку. Я стал ходить к ним в гости, копать огород, помогать по хозяйству, детишки ко мне привязались, и я подал заявление, чтобы получить разрешение жениться. А тут закончили мы школу, и отправили меня как можно дальше, хоть я и был отличник боевой и политической подготовки. И отправили меня аж в Уссурийский край, на самый Дальний Восток, в село Галенки. Там я тоже нормально жил, вел драматический коллектив школьный, ездил на сборы, выступал за сборную округа, толкал ядро, метал диск. Как раз тут была годовщина незабвенной Октябрьской революции, я читал «Реквием» Р.Рождественского в Хабаровске на торжественном концерте. Потом я был летом в Хабаровске на спортивных сборах и успел сыграть роль в народном театре гарнизона. Короче говоря, в итоге всяких разных приключений я стал сверхсрочником в Хабаровске и стал руководить этим самым народным театром. Но до этого я чуть не погиб, уже не по своему желанию. Тогда у нас были Миг-17 (семнадцатые), они низкие самолеты были. И крыло самолета, кончик крыла, на высоте пупка. Мы выкатывали самолет из ангара, и я был на конце крыла. А с другой стороны самолета кто-то дал команду – поворачивай. Человек, который правил, он сделал поворот, сзади в это время оказался тоже самолет, и меня точно между двух крыльев начало сдавливать. Я издал совершенно звериный вопль. Я теперь знаю, что такое животный вопль. А в госпиталь не пошел, поскольку у меня была премьера. Поэтому я три дня, просто как собака, менял все на сахар и питался чаем с сахаром. И все нормально. Ну, в общем, оказался я в Хабаровске, там тоже ничего необыкновенного, кроме одного: я поставил условие, что я к вам перехожу, но вы меня отпускаете поступать на режиссуру. В Щукинское училище, на заочный факультет. И только я приехал в Хабаровск, только оформился. И тут же буквально… ну это все в течение суток, я ничего и не успел: в самолет и лечу я в Москву. И поступаю я на режиссуру с большим успехом, набрав 48 баллов из 50 возможных. По дороге я женился… То есть я в самолете познакомился. Она ехала к себе на свадьбу в Калугу… не доехала. Я послал маме телеграмму: «Поступил, женился. Игорь». Мама срочно, вместе с Колей, из Крыма от тети залетела в Москву, а потом встречала нас в Вильнюсе. Как-то случайно проговорилась моя подруга, что мы познакомились в самолете. У мамы была естественная реакция. Свадебное путешествие было у нас в том, что мы 7 суток ехали на поезде от Вильнюса до Хабаровска. Мой товарищ уже снял там нам пол-избы. Так началась моя семейная жизнь. И все шло нормально, я дружил с ребятами из молодежной газеты, вел на телевидении передачу «В эфире молодость». Там было много разных впечатлений, но обычных, никаких сильных переживаний. Потом у меня случился очередной приступ, я попал опять в госпиталь, опять мне сделали пункцию, вторую, и опять удачно, без последствий, и комиссовали. Я вернулся домой, взял в Щукинском отпуск академический, на один год. И Владимир Федорович, который самоучкой, к тому времени стал ведущим дизайнером завода, начальником отдела, у него в подчинении там были очень образованные люди… Вот за это время с 62-го по 68-й он самоучкой, можете себе представить, стал дизайнером. Потом он поступил в вуз… Министр выяснил, что у него нет высшего образования, заставил его учиться, он поступил в академию, на искусствоведение. Блестяще ее окончил, сделал открытие, в Литве нашел памятник народного творчества, неизвестный. Описал – это была его дипломная работа. Такой замечательный человек Владимир Федорович Долматов. Он отдал мне Народный театр. Так я, вернувшись из армии, стал руководителем Народного театра, закончив к тому времени один курс театрального училища имени Щукина.
И было во мне что-то после армии неуютно. Я не мог никак себя найти. У меня было ощущение, что я как-то подвешен между небом и землей. Внутри… не знаю… Внешняя жизнь-то была бурная: я уже успел и развестись, поскольку мне успели уже наставить рога, всякие были истории смешные. Но у меня театр, все, ну, все хорошо, а вот… Я искал ответа в разных книжках, я перечитал горы книг по психологии… Но что-то не складывалось. И вот я узнаю, что на завод приехала группа социологов из Московского университета. Я иду туда к ним, знакомлюсь, работаю с ними, делаю исследования на тему «Конфликт мастер – рабочий при сдельной оплате труда». Там я знакомлюсь с Аркадием. И однажды Аркадий пригласил меня к себе в гостиницу, я пришел, он мне вручает небольшую пачку машинописных листов и говорит: «Вот здесь информация. Может быть, это будет просто еще одна информация. А может быть, с этого начнется твоя новая жизнь». И я тут же, у него в номере, это читаю.
Вивекананда, вступление… философия раджа-йоги… Полное потрясение. Я выхожу из гостиницы, и у меня переживание, что я вышел в другой город, в другой мир. Все то же самое, и все другое. Так состоялась моя встреча с традицией. Так началась моя более или менее сознательная жизнь. Это произошло в 1968 году.
Потом я был на сессии, познакомился с Борей Тираспольским. Тоже очень интересно. Я поднимаюсь по лестнице, Боря спускается. Мы останавливаемся вдруг на площадках, поворачиваемся, Боря внизу, он говорит: «Это ты про „Дракона“ пишешь? Все работы контрольные… (по пьесе Е.Шварца „Дракон“), по режиссуре…» – я говорю: «Я». И мы не расставались трое суток после этого. Так у меня появился первый духовный родственник.
Потом получилось так, что мне предложили студию в Даугавпилсе, чтобы возродить там русский театр, который там когда-то был, и группа моих ребят со мной поехала. Началась жизнь в Даугавпилсе, коммуной, в одной квартире. И там, это уже третий год после встречи с Аркадием, там я впервые начал что-то рассказывать. У нас были такие пятницы: в ночь с пятницы на субботу мы сидели и говорили, так пришел к нам «Огненный цветок», метод качественных структур. Там в Даугавпилсе я прочитал, у меня были знакомые такие, хорошая семья, интеллигентная, педагоги, у них я прочел все выпуски журнала «Семиотика» Тартуского университета, потом ездил к Лотману, чтобы проверить себя по поводу метода качественных структур. Потом все это кончилось, поскольку Совет Министров большинством в три голоса отклонил идею возрождения русского театра в городе Даугавпилсе. Мы странствовали, искали место, где бы могли все продолжить… Кончилась эта история тем, что мы оказались на КамАЗе, провели там зиму в одной квартире. Питались так… своеобразно. А, до этого я успел поставить спектакль в Орджоникидзе, ныне Владикавказ. Такая вот жизнь. Но главное все происходило внутри, потому что я учился, и это было для меня самое главное. С тех пор я этим и занимаюсь 32 года уже.
Всю эту жизнь я жил бедно… хотя и не слишком бедно – я получал 125 рублей как режиссер, но не всегда ж была работа. Потом КГБ запретило мне работать в театре. А потом меня не брали на работу в Вильнюсе вообще никуда, даже стрелком пожарной охраны. Как раз Дарька родился, маленький был. Я придумал профессию «интеллектуальная проститутка» – за 10 рублей весь вечер отвечал на любые вопросы. Потом был «кролик». Я участвовал во всяких экспериментах в качестве испытуемого, там и закончил с темой экстрасенсорики. Потом Киев, потом Чернобыль, потом чернобыльцы, клиника… И замечательный человек – Ангелина Ивановна Нягу, профессор, доктор медицинских наук, невропатолог. У нее я тоже многому научился. Еще в моей жизни были прекрасные люди, которые сыграли в ней очень большую роль: Александр Михайлович Паламишев – мой педагог в Щукинском училище. Владимир Павлович Эфраемсон, основатель медицинской генетики. Человек, сидевший до и после войны, в лагерях. Я имел честь редактировать его рукопись «Пять генетических признаков гениальности». И Елизавета Людвиговна Маевская, педагог-консультант ВТО. Бывшая актриса МХАТа, отсидевшая 10 лет в лагерях. Петр Михайлович Ершов – театральный педагог, автор потрясающих книг: «Технология актерского искусства» и «Режиссура как практическая психология». Павел Васильевич Симонов, директор Института высшей нервной деятельности, друг Петра Михайловича. В этом институте я тоже участвовал в различных экспериментах.
Обыгрывал детектор лжи, там… всякие разные другие штучки…
Потом опять меня обманули – обещали прописку и квартиру в Киеве и не дали. Я уволился, уехал в Вильнюс, открыл кооператив по оказанию психологических услуг. Потом опять Киев, театрик, «Зикр», потом Питер.
В 1985 году состоялась моя встреча с Мастером. Это было главное событие после встречи с Учителем, потому что благодаря Мастеру и всему тому, что вокруг было, и всей этой истории, закончившейся так трагично, – это были большие уроки. А с помощью ребят питерских, которые сделали фирму, мы вписались в капитализм. Сначала у меня появилась первая в моей жизни своя квартира в Киеве. Это мне сколько было? 45, что ли, или 47 даже. Потом у меня появилась квартира в Питере и, в общем, зажил я припеваючи.
Когда отец умер, это было тоже в 1968 году, я узнал из бумаг его биографию. Оказывается, у меня отец был с очень интересной биографией, а мне никогда об этом не рассказывал. Потом эти бумаги сжег Коля во время одного из своих приступов. Так что остались у меня только отцовские награды, и все. Из вещей, я имею в виду.
Вот такая биография. Я очень счастливый и везучий человек. Мне повезло, что черепно-мозговая травма не сделала меня инвалидом 2-й группы, как должно было быть по всем медицинским показателям. В силу какого-то стечения обстоятельств, наоборот, это активизировало мои интеллектуальные возможности, а головная боль, которая до 1985 года была фоном моей жизни, и приступы, которые начали учащаться до восьми в год, и я возил уже с собой шприц и ампулы, потому что таблетки не помогали. А вылечил меня Мирзабай за один заход, и с тех пор я просто не знаю этой проблемы – видите, опять повезло. Мне везло на людей, на очень интересных людей, умных, образованных, интеллигентных, мудрых, видевших жизнь в таких страшных ее проявлениях, что после этого у меня не возникало мысли переживать по поводу своих болячек. Я понимал, что на этом фоне это все так мелко. Мне повезло, потому что я был дерзким человеком, наверно потому, что было защищенное детство, защищенное с двух сторон: отец был прокурором литовской железной дороги. И плюс я был еще травмирован, и меня нельзя было особо наказывать. В результате я был очень дерзким и не боялся социума, не боялся общественного мнения. Я позволял себе жить так, как хотел. Мне всегда было жить интересно. И это был мой главный критерий, очень многие годы. И до сих пор это один из важных критериев – чтобы было интересно жить. Поэтому я легко бросал карьеру, материальные блага, уходил, странствовал. И как-то не искал гарантированного будущего. Легко осваивал всякие разные профессии. Одни чуть-чуть, другие более основательно. У меня прекрасная память – опять же благодаря травме. Я не помню до 5 лет, а дальше все довольно прилично, во всяком случае, что стоило помнить. Я очень быстро читаю. И при этом помню то, что прочитал. В борьбе с головными болями я открыл массу медитаций. Я, например, на уроке делал так: давал себе задание: сначала видеть только лицо учителя, потом только рот говорящий, потом только слышать, с открытыми глазами, потом только воспринимать содержание, не слыша голоса и не видя, при этом глаза открыты, уши не заткнуты. Такие упражнения делал. Сам придумал. И у меня это получалось. Когда я готовился к экзамену в Минске по зарубежному театру, я за два часа в библиотеке публичной, в читальном зале, прочел 8 пьес Шекспира. И одна из них мне попалась в билете.
Конечно, главное – люди. Самое главное, мне везло на интересных людей, у которых было чему поучиться. Поэтому я не был такой уж оболваненный совсем. Довольно рано я стал разбираться в истинной природе советской власти, в Иосифе Виссарионовиче Сталине и к 25 даже во Владимире Ильиче Ленине.
Я застал Щукинское училище в период расцвета: параллельно со мной, на дневном факультете учились все звезды теперешнего театра, будущие звезды театра и кино. Начиная от Насти Вертинской и кончая, ну, кем закончить, я не знаю… Михалков… Костя Райкин и так далее. Я видел массу интересного в своей жизни. Мне всегда были интересны люди, и их было очень интересно впитывать в себя. Разные способы жить, разные способы видеть и объяснять мир, разные способы думать, разные способы чувствовать. Мне люди были всегда интересней, чем я сам. Ну и главное – мне повезло – я встретил традицию, которую полюбил с самого начала и которую люблю до сих пор. Я перепробовал почти, наверно, все, кроме телекинеза и левитации. Этим я не занимался. Хотя я слышал про себя, что я якобы левитирую, – нет, телекинезом и левитацией не пробовал даже. Все остальное пробовал, кое в чем были очень приличные результаты, но, слава богу, я вовремя понял, что это баловство и к существу дела не имеет отношения. Я много чего умею делать руками, никогда не боялся, что останусь без средств к существованию, потому что всегда можно найти какую-то работу или придумать, как заработать денег на хлеб. Наверно, я не очень хороший семьянин. То есть, не наверно, а наверняка, потому что я бродяга и волк-одиночка. Но я всегда старался быть искренним в своих отношениях с людьми, потому что очень давно, году этак в 70-м – 72-м, я окончательно пришел к выводу, что высшая ценность в человеческих отношениях – это искренность. Я никогда не верил в то, что детей своих надо воспитывать. Я всегда верил в то, что все, что я могу дать своим детям, – это мир, в котором я живу, и поэтому руководствовался в отношениях с детьми тем же принципом – искренность, больше ничего. И я не изменил своего убеждения в том, что люди вынуждены жить жизнью, их недостойной. Я старался не осуждать никого и делил людей не на достойных и недостойных, а на тех, с кем мне интересно, и на тех, с кем мне не интересно. Я был очень жесткий лидер, азартный, сам от себя требовал по максимуму и также требовал от тех, кто работал со мной, пока однажды не понял, что это не совсем правильно, скажем так.
Я никогда не хотел уехать ни в Гималаи, ни в Америку, хотя у меня были такие возможности, даже при советской власти. Я никогда не занимался политикой – мне это не интересно, и до сих пор не интересно. Постольку и поскольку она отражается в жизни людей или отдельного человека, и не больше. Как профессия – это мне не интересно. А болтать об этом на уровне, так сказать, кухни, мне это не интересно. Это дело сложное, и нужно, если уж этим интересоваться, то надо более или менее профессионально, конечно.
Мне, по-прежнему, интересно жить. Очень интересно. И я с полной ответственностью перед высшими сферами, если они существуют, неоднократно заявлял – я готов воплощаться, воплощаться и воплощаться здесь, в мире людей. У меня нет никакой мотивации переместиться в какие-нибудь там высшие миры, совершенно никакой. Во всяком случае пока не было никогда. Мне безумно интересно здесь.
Мне кажется, что я живу очень, очень долго. В моей жизни было много-много всего разного… и это мне нравится. И я готов жить еще очень долго.
Если это будет, мне не надоест.
Твое Лицо.
Ты смотришь на меня
Так просто и спокойно.
То ли ты моя проекция,
То ли я Твоя.
Где-то затерялся последний ответ.
Иерусалим. 6 января 2000 г. —
С.-Петербург. 6 января 2001 г.
