Текст книги "Периферия, или провинциальный русско-калмыцкий роман"

Автор книги: Игорь Гриньков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

На приеме у Ворожейкина Олег, не обращая внимание на экзальтированное всплескивание рук визави и его вопросы о самочувствии, сразу взял быка за рога:

– Уважаемый, Михаил Иванович! Помнится, вы говорили, что дама, которая привезла меня к вам, оставила деньги и сигареты?

– Как же не помнить! Такая восхитительная калмычка! И где вы их, красавиц, писатели, берете? (Опять вздох, или Олегу это снова померещилось!). Вкус, врожденный вкус, плюс ваша харизма творческого человека! А вот моя корова четверть века пролежала на диване, пружины скоро менять придется!

– Так, вот, – твердо продолжал Олег, – сигареты оставьте, мне без них кирдык, то, что израсходовали на лекарства – ничего не поделаешь, я эти деньги ей верну. Оставьте мне сумму на билет на Элисту. Остальное отдайте ей. И еще, прошу, передайте Герел, чтобы она не приезжала более ко мне. Я изъясняюсь понятно?

– Как же так, – заелозил доктор и машинально погладил клинышек бородки, – она каждый день звонит мне, беспокоится о вас, тревожится! Что я ей скажу?

– Только то, что я сказал вам, Михаил Иванович. Чтобы не приезжала, у нее других дел по горло.

– Вас здесь никто не обижает, Олег Николаевич?

– Больные у Вас тихие, спокойные, особенно те, кто привязан жгутами к кроватям и успокоен аминазином, да только санитары слишком громко лузгают (я правильно произнес?) ночами семечки.

– Хорошая шутка, дорогой Олег Николаевич! А, поскольку, мы поговорили о насущном, то не испить ли нам чаю, – предложил радушный хозяин кабинета? Ваш вопрос вчера я решил кардинально: последний чертенок аннигилирован.

Он мог бы и не напоминать о предстоящем чаепитии, кабинет был пропитан табачным дымом и ароматом свежезаваренного цейлонского чая.

За чаем Зеленский не стал из осторожности рассказывать врачу о предутреннем сне; дабы не вызвать целый поток теорий и предположений. Ворожейкин деликатно не напоминал о начале разговора, связанного с Герлей. Но словоохотливый доктор сам завел диалог, правда, на другую тему:

– Вы, не обратили внимания, наш драгоценный, писатель? Все в мире, любой род деятельности человеческой сопряжены с алкоголем, проклятьем и хлебом нашим насущным, да простят меня за святотатство!

Вот, возьмем творчество. Американец О. Генри писал свои рассказы так. Он ставил на стол бутылку виски, ананас и брал бумагу для письма. К обеду или позже бутылка была пуста, рассказ написан, а на блюдце лежала кожура от ананаса. О. Генри был хороший писатель, но умер от цирроза печени. А, теперь скажите, Олег Николаевич, любезный, напиши он что-нибудь путное, если бы не виски? Или ваш пример.

Но, заметив на лице Зеленского признаки неудовольствия, поспешил сменить направление темы. А Олег про себя отметил:

– Эрудирован, чертяка! Книгочей!

Михаил Иванович открыл ящик стола, покопался там немного и достал пригоршню разнокалиберных таблеток, которые заглотал одним махом и запил душистым чаем.

– Для мозга, начинающего склерозировать, весьма помогают, – пояснил он Олегу, – или чем вам не тема – алкоголь и героизм. Я внимательно изучил великий калмыцкий народный эпос «Джангар». И вот то, что я там обнаружил, пусть не в обиду будет нашим землякам калмыкам.

Во «Вступлении», где описывается Джангарово ханство, мы читаем: «…Диких степных кобылиц молока потоки лились. Разливались потоки арзы* (молочной водки), радующей взоры арзы. Долго пировали там, пить не уставали там, стали красными, наконец, нежные глотки богатырей. Загудел многоуглый дворец. Желтые полчища силачей стали кичиться силой своей…»

В «Песне второй» богатырь Хонгор, прежде чем приступить к поединку с врагом, «…с места поднявшись в своем углу, семьдесят и один раз … наполнил пиалу. Семьдесят и один раз опорожнил он пиалу – семьдесят и один человек поднимают ее с трудом… …От выпитой араки нутро согрелось у него. Десять пальцев белых его сжались в гневные кулаки. Сердце забилось в клетке грудной, – зверь заметался в чаще лесной. Рвутся десять отваг из груди!...»

Из той же «Песни второй» «…ханская дочь и ее жених принялись искать джангарчи* (певца «Джангара»). Забрался в угол укромный он, сидел там тихий и скромный он. Увидев мальчика-джангарчи, вытащили, как находку его, выставили на середку его. Справа гордый сидел жених с тысячей воинов своих. Слева сидела ханская дочь и триста краснощеких девиц, лучистых, верблюдооких девиц. Мальчику поднесли они араку три раза подряд, и тот запел, как поют искони…»

В «Песне третей» богатырь Санал «…семьдесят раз осушил пиалу с благодатным питьем, – семьдесят и один человек поднимают ее с трудом. Пред богатырством предстал Санал, оглядел он густую толпу. Жилы надулись на мощном лбу, стали с нагайку величиной. Лев разъяренный в чаще лесной – сердце забилось в клетке грудной, десять отваг закипело в груди – хлынут наружу того и жди!...»

В той же песне «…прибыл в ханскую ставку посол. Он у подножья стяга сошел. Сталью из лучших сталей согнул стройные, тонкие ноги коня. Двери серебряные толкнул, распахнулись они, звеня. И во дворец вступил не спеша. Видит: сидит Зарин Зан-тайша с полчищами батырей, в блеске золота и тополей, в ожидании бранной грозы, в изобилии черной арзы…»

В «Песне шестой» о подвигах богатыря Савра Тяжелорукого, после удачной битвы: «…Поскакали вихря быстрей шесть тысяч двенадцать богатырей с прославленным Джангаром во главе к шатроподобной своей бумбулве. Расселись эти семь кругов в счастье великом и в торжестве в честь разгрома могучих врагов. Расселись бойцы, отваги полны, а чаши бурлили, влаги полны, разливались озера арзы, радующей взоры арзы…»

«Седьмая песня» – о победе буйного Хонгора Алого Льва. «…Полную чашу налейте Алому Льву! Хонгор стоял богатырских кругов посреди, и наполняли черной арзой, говорят, Хонгорову чашу семьдесят раз подряд. Десять отваг закипело в его груди. Десять перстов прижал он к ладоням стальным…»

А вот «Песнь одиннадцатая» «О поражении свирепого хана шулмусов Шара Гюргю: «…Тут виночерпий, Менген Герел – исполин, в бочку с арзой опустил огромный кувшин… …Круглые исполинские чаши певцов восемьдесят не могло бы поднять бойцов. Но сдадкопевцы чаши свои без труда только двумя перстами держали всегда!.. …Жаркие, желтые лбы хмельных смельчаков, жажду свою утолявших черной арзой, снова проделали песенных пять кругов… …Так пировали семьдесят ханов Богдо и тридцать пять стальных великанов Богдо. От изобилия арзы и дыхания весны сваливались исполины в темные сны, спали тогда, не на ложах покоясь, они: друг другу на ноги головы положив, образовали железный пояс они…»

И это не все, квинтэссенция, так сказать!

Я, понимаю, гиперболы, уважаемый Олег Николаевич, свойственные эпическим произведениям. Но, так сказать, просматривается и тенденция. С генетикой не поспоришь. Одним словом, нашим братьям калмыкам пробку достаточно лизнуть, чтобы их не потянуло на ратные подвиги!

«Чешет наизусть, без запинки и со ссылками, не всякий диссертант на такое способен», – с оттенком уважения подумал Олег, но возразил:

– У всех народов в эпосах и былинах богатыри, чтобы поднять свой боевой дух и укрепить силы, пьют алкоголь в разных видах. Чем вам не «окопные» сто грамм, Михаил Иванович?

Хотя, не раз бывая на калмыцких свадьбах, наутро выслушивал извинения устроителей брачных церемоний:

– Извините, что драки не было!

«Насладившись» своеобразным литературным диспутом, притомившиеся собеседники откинулись на спинки кресел. Но Ворожейкину что-то не давало покоя, и он начал издалека:

– Вам, друг мой, Олег Николаевич, позвольте называть вас так, в столицах легче, чем нам в провинции. Там талант на виду, во всем блеске (Олег неопределенно хмыкнул), а нам в провинции приходится гораздо сложнее. Иной и чувствует в себе способность выразиться изящно, да посоветоваться не с кем, кто помечен искрой Божьей, а уж, чтобы напечататься, и говорить нечего. Кругом куркули, а не меценаты!

Я, вот, от потребности душевной пописываю вирши (при этом Ворожейкин покраснел и вспотел еще сильнее), а годятся ли они для литературы, не ведаю. Извиняюсь великодушно, многоуважаемый Олег Николаевич, что нагружаю вас излишней работой, но не сочтите за труд!

Тут Михаил Иванович взмок совершенно, извлек их сейфа серый скоросшиватель с крупной надписью «Стихи. Михаил Ворожейкин» и слегка подрагивающей рукой подал Зеленскому.

– Пытаюсь выразить свое мироощущение, так сказать, нащупать смысл жизни, – совсем уже скороговоркой протараторил Михаил Иванович.

– Ну, и как со смыслом? – спросил Олег.

– Жизни? Как-то не очень! – признался Ворожейкин.

– Не переживайте, Михаил Иванович! И у крупных писателей и поэтов, которые брались за эту тему, тоже не все ладно получалось, – утешил его Олег.

Скоросшиватель тянул минимум на полкило. Завязки были аккуратно завязаны претенциозным бантиком. Олег развязал тесемки, вынул несколько листов наугад. Он мельком увидел то, что и предполагал. Красоты Маныча; вечерний закат, перечеркнутый косяком летящих журавлей; цветущая степь; улыбчивые механизаторы, радостные оттого, что пашут на арендатора. Одним словом, банальщина-водица, не разбавленная даже кисленьким сиропчиком дарования. Но труд – есть труд.

Поэтому Олег с величайшей серьезностью принял скоросшиватель от потирающего ручку об ручку, взволнованного Ворожейкина, и добавил:

– Манускрипт слишком объемист. В палату его нести нельзя, растащат. Давайте, Михаил Иванович, мы будем разбирать три-четыре стихотворения в день здесь у вас в кабинете?

Восторгу Ворожейкина не было предела…

Под вечер Олега окликнул санитар:

– Зеленский, к Вам посетительница!

У Олега екнуло сердце: «Неужели это она?».

В столовой, где одновременно принимали и посетителей за неимением другого места, робко сидела на деревянной исколупанной скамье Герля в серебристой шубке, так изящно гармонировавшей с грубой лавкой в стиле «а ля рюс». Вокруг нее на столе громоздились свертки и пакеты. В углу выздоравливающие больные и шныри в обносках мыли в двух лоханях миски, кружки и ложки. Жирная вода разлеталась в разные стороны, не попадая, к счастью, на стол Герел. Видимо, обстановка этого места, не худшего – пищеблока, угнетала ее настолько, что она и представить себе не могла, что же там, наверху. Голова Герли была слегка опущена, а когда она подняла ее на Олега, то на ее пушистых ресницах дрожали слезы. В душе Зеленского боролись два чувства, но он решил завершить то, что задумал. Олег уселся рядом, сдвинув локтями привезенную еду, Герля при этом даже вздрогнула. Зеленский бесцеремонно посмотрел в ее заплаканные, покрасневшие глаза.

Нет, тогда в них другое выражение было. Не мог же он ошибиться? Ну, а сон? Недаром, один друг-театрал утверждал, что во всех женщинах таятся актрисы, только не каждая догадывается об этом.

Она хотела его о чем-то спросить, но Зеленский довольно грубо прервал ее:

– Спасибо за визит и харч, но разве доктор не велел тебе не приезжать ко мне?

– Ворожейкин позвонил мне. Как я могла к тебе не приехать, когда ты находишься в этом ужасном заведении, да еще твой настрой меня очень тревожит? Я приехала бы еще раньше, но ты спал под капельницами.

– Баста! Больше твоих визитов не будет, а если и приедешь по собственной инициативе, то я к тебе просто не выйду; здесь закрытая система. Считай, что за лекарства, бензин, сигареты и билет на Элисту я взял у тебя в долг, а остальные деньги забери у Ворожейкина. Ему, кстати, тоже было бы неплохо побывать здесь в качестве пациента, слегка подлечиться. И, вообще, нам придется прервать наши прекрасные отношения, Герел!

– Почему?

– Ты сама знаешь, почему? Я видел это в твоих глазах!

– И что же ты там увидел?

– Это бесполезно объяснять. Это надо просто увидеть!

– Олежка, это болезненное состояние, оно пройдет, Михаил Иванович сказал.

– Ах, Михаил Иванович сказал! Он-то большой дока в этом вопросе! То во мне водка говорит, то – болезнь. Тебе не кажется, Герлюша, что ты могла подыскать себе друга помоложе, не отягощенного алкоголизмом и другими сопутствующими недугами?

Я тебе очень благодарен за самоотверженную, трехлетнюю любовь, которую я не заслуживаю, но мы должны расстаться. Зачем тебе пожилой алкоголик, когда вокруг столько хороших, перспективных молодых людей? – Олег пошел ва-банк.

– Ты неординарный, талантливый человек, честный, наивный по-своему, но не подлый и беззащитный, потому что талантлив. И, кроме того, я тебя люблю! – возразила Герля.

– Ты хотела сказать – неудачник! Что, касается любви, то, по-моему, ты ее, дорогая, выдумала! Представила себе. Ах, какой душка, интеллигент, демократ и даже, может, либерал!

А в современной России слово «демократ» считается сейчас уже почти ругательным. Хочешь, я расскажу тебе одну историю?

У моего друга, возрастом чуть постарше меня, есть двое внучат, Ульянка, шести лет, и Рома, двух лет. Однажды дедушка, краем уха прислушиваясь к возне ребятни, уловил, что рассерженная Уля спрашивает в чем-то провинившегося брата:

– Рома, ты, часом, не демократ?

Дед взял эту реплику на заметку. Через несколько дней, когда Ульяшка совсем распоясалась, дед сурово выговорил ей:

– Уля, ты ведешь себя, как демократка!

Девочка сначала опешила, насупилась, затем засеменила в прихожую одеваться, но быстро вернулась, замахнулась на дедушку кулачком, затем передумала и тихо попросила:

– Деда, не называй меня так никогда!

И это в семье, где принципиально не говорят о политике. Симптоматично?

– Ты бы поел сначала, Олежка. Михаил Иванович говорил, что вас тут неважно кормят, – Герля конфузливо осеклась, упомянув Олегова врача.

– Если бы твой Михаил Иванович жрал то говно, что здесь называют едой, то его брюхо давно прилипло бы к позвоночнику, и он сдох бы от дистрофии. Свои завертухи можешь забрать с собой или отдать их доктору Михаилу Ивановичу, человеку выше средней упитанности, а то он еще вдруг отощает, не дай Бог! Я к ним не прикоснусь. Извини уж, за хлопоты! Я лучше сорок дней буду хлебать здешнюю бурду, чем собирать объедки с буржуйского стола, – Олега совсем понесло.

Настал черед Герли обидеться:

– Кто виноват, что ты пьешь, и довел себя до «белой горячки»? А когда лучшая, как ты меня называешь, подруга навещает тебя, ты встречаешь ее как врага народа. Свинья, ты Зеленский?

– Вот и договорились, – с мазохистским удовлетворением произнес Олег, – свинья никак не может быть лучшим другом. Поднимайся к своему горе-психиатру, делите деньги-сигареты, и не мозоль мне больше глаза, – совсем уж грубо, по-хамски добавил он. – А дома ты найдешь кучу поклонников, тем более, ты сейчас совершенно свободная женщина. Будь счастлива, Герля-Герлюша!

Олег вскочил с лавочки, едва не перевернув ее, чем окончательно испугал Герлю, и командным голосом прокричал санитару:

– Посещение закончено. Ведите в палату!..

Визит роскошной посетительницы навел шороху в заведении. Михаил Иванович пригласил к себе больного Зеленского и с нотками укоризны в голосе бормотал:

– Уважаемый, Олег Николаевич! Вы и так чувствуете мое благорасположение к вам, душевное притяжение, так сказать. Но зачем вы так глубоко обидели Герлю? Она плакала, скажу вам по великому секрету! На ней лица не было! Она же любит вас! Истерику пришлось купировать!

– Надеюсь, не с помощью аннигилятора? – не на шутку перепугался Олег.

– Не смейте беспокоиться, исключительно традиционными и разрешенными средствами, – на жирной лысине доктора оливково замаслился пот.

– Смотрите, – с угрозой прорычал Олег, – а то, выведу я все ваше сучье племя на чистую воду. Бабки поделите по справедливости, я ведь потом проверю у нее? И для вас, доктор, она не Герля, а Герел Манджиевна, и лицо у нее всегда есть!

Впервые ему показалось, что за толстыми стеклами очков врача метнулось нечто, а, что именно, разобрать не удалось из-за скоротечности момента.

– Ну, что вы, ну, что вы, дражайший! Уважаемая Герел Манджиевна столько лестного рассказала о вас. Завтра все ваши книги принесу для бесценных автографов, – Ворожейкин искусно перевел разговор с денежной темы, – не перекурить ли нам с чайком?

Олег ответил не без колебания:

– Чай у вас, действительно, превосходный, доктор Ворожейкин! Но пить я его с вами больше не стану. И сигаретки курить. Наши контакты с нынешнего момента вступают в сугубо официальную фазу: врач – больной. А если услышу про какие-то опыты с аннигиляцией, пеняйте на себя: ославлю на всю Россию! Спасибо за чаи и рафинады! Рецензирование ваших стихов, по понятным причинам, отменяется. До свидания!...

Со следующего дня Олегу пришлось испытать на себе все прелести рядового пациента психиатрической больницы. Побудка в шесть утра. Уборка помещений, которую, согласно Положению диспансера, надлежало исполнять санитарам, но это делали больные за шматок колбасы и две-три сигареты. Утренний туалет, во время которого его тесно обступала толпа желающих покурить, но у кого не было сигарет. Бадма предложил поделиться куревом, но Олег сказал ему, что сейчас самое подходящее время завязать:

– Два блока «Кэмэла» я ежедневно буду отдавать тебе по одной пачке в день.

В больнице существовал принцип: сколько бы денег или сигарет не было у больного, по утрам он получал не более одной пачки. Бадма с сомнением и неодобрением покачал головой, не разделяя целесообразность затеи. Это было, наверное, самым непростым делом. Олегу, курильщику почти с сорокалетним стажем, легче было отказаться от куска хлеба, чем от табака. На стенку бы полез ради обсмоктанного окурка!

Вторым по значимости было ощущение полной несвободы. Каждый твой шаг регламентирован санитаром, для которого все пациенты были ненормальными. А санитары, чувствующие себя в отсутствие не заглядывающих в палаты врачей, чуть ли не вершителями судеб при своем небогатом интеллекте представляли даже некоторую опасность для больных, как субъективно представлялось Зеленскому.

Третьим жизненным фактором была так называемая еда. Завтрак, жидкая перловка на воде – порция для трехлетнего ребенка, после которого он вставал из-за стола почти голодным. Бадма, сидевший за одним столом с Олегом, пробовал предложить ему сало или колбасу, которые перепадали ему частенько, если не постоянно. Но, поскольку сосед постоянно отказывался, то он махнул рукой:

– Если тебе нравиться морить себя голодом, на здоровье! Но, по-моему, любые принципы должны быть разумными.

Скудость и однообразие, если мягко выражаться, рациона администрация объясняла недостаточным финансированием, но некоторые относительно адекватные пациенты считали, что к этому фактору прилагается и другой, не менее весомый, документально не доказанный, хотя визуально наблюдаемый неоднократно многими больными.

Олег уже не смотрел на руки больных, которых видел до этого в туалете. Раз такие порядки, что с этим поделаешь. Несчастные не виноваты, что лишены разума. Значит, надо испить с ними всю чашу до дна!

Потом следовали процедуры и раздача лекарств. Олег принимал все это отрешенно, а с медперсоналом не общался, даже если у него появлялись колики в сердце или вдруг начинала болеть голова до тошноты и кругов в глазах. Он ложился на свою постель и, закрыв глаза, начинал прокручивать всю свою жизнь. И так до обеда.

В обед, проглотив непонятную жижу под названием «суп», перловку аналогичного качества, ждал приема лекарств, после чего ложился и снова предавался раздумьям о своих бывших отношениях с Герлей. Он отдавал отчет в том, что потерял, но рано или поздно это должно было случиться. Контакты с другими больными он жестко пресекал. Один паренек спросил, он ли автор книги, которую недавно прочитал. Олег сказал ему:

– Книга – дерьмо! Старайся больше не читать таких книжек, сынок!

– А, по-моему, это хорошая книжка, – ответил паренек, но Олег отвернулся к стене и накрыл голову одеялом.

После ужина, состоящего только из перловки из трех ложек без «супа», он дожидался процедур и сразу ложился на свою далеко не свежую постель. А над его головой тарахтел, хоть и не полную громкость, ненавистный телевизор. Предстоящая ночь казалась длинной и страшной в своей бесконечности. Когда все относительно затихало, он начинал думать о смерти, которая уготована каждому живущему на этой земле. Смерть его не пугала. Он молил, сам, не зная кого, чтобы она пришла к нему именно в эту ночь. Но, к утру, он засыпал, так и не дождавшись Избавительницы.

Олег даже вкусил несколько раз прелести местной бани, когда на помывку одного больного полагалось ровно два тазика воды, в исключительных случаях – три. Две дородные тетки-помывщицы в клеенчатых, длинных фартуках и с марлевыми масками на лице сноровисто, отработанными приемами в считанные минуты обрабатывали один человеко-объект, поэтому пропускная способность банного отделения была высокая и продуктивная. Скорость помывки, к сожалению, была обратно пропорциональна чистоте тела на выходе.

Чего он избегал, так это прогулок в квадратном дворике-базке, огороженном высокими кирпичными стенами. Дубленка Олега находилась на складе, а выдаваемые для прогулки, сверх меры заношенные казенные бушлаты, напоминали ветхостью своих собратьев времен гражданской войны. Да и медперсонал не особенно настаивал на обязательности прогулок. Погода стояла или слякотная, или морозная, и весь контингент чихал и кашлял. Однажды Олег решился на выход. Проходив бессмысленно полтора часа по периметру дворика, нарезая по часовой стрелке бестолковые круги и постоянно шмыгая сырым отечным носом, обрамленным бахромой зеленых соплей, Зеленский на самом деле стал чувствовать себя ненормальным. Не хватало только красного дурацкого колпака на голове с позвякивающими бубенчиками. Больше он эту лечебно-оздоровительную процедуру не выполнял.

Входя в ритм жизни диспансера, Олег определил для себя, как ему казалось, истинную иерархию больных.

Первые были безнадежны, они находились здесь годами, получали пенсию по инвалидности, выглядели по разному от формы заболевания, но финал их был один: если их не забирали родственники – их ожидал дом для психохроников в поселке Годжур, а, по мнению большинства обитателей психушки, худшего места представить себе было невозможно.

Олег познакомился с одним больным-даргинцем, школьным учителем физики. Тот вознамерился отправиться в Москву, в МГУ, чтобы доказать тамошним профессорам ошибочность законов Исаака Ньютона. Дерзновенный план пресекли бездушные психиатры. Олег однажды слышал от знающих людей, что законы великого англичанина многие крупные специалисты ставят под сомнение в смысле их универсальности. Но, психиатрам, вероятно, было виднее. Физик безостановочно сыпал формулами, отчего у Зеленского начинали заплетаться извилины.

Был в отделении юноша, который после «излечения» собирался выучиться на прокурора. При существующей в стране тенденции, подумалось Олегу, из него мог получиться вполне приличный прокурор, не лучше и не хуже остальных.

Однажды Олег в туалете стал свидетелем того, как одного мальчишку стали бить за то, что он полез за окурком в парашу. Олег вступился за пацана и вызвал переключение агрессивности нападавших больных на свою персону. Но тут подоспел Бадма со своей ватагой-братвой, сказавший, что если хоть один волос упадет с головы Олега Николаевича, тому он оторвет башку. Видимо, Бадма был авторитетен в этой среде, поэтому его слова подействовали магически.

Вторые попадали сюда периодически, в периоды обострений. Когда состояние их улучшалось, их широко использовали на хозяйственных работах в больнице, а некоторые гуманные врачи, исключительно в целях трудотерапии не брезговали заставлять их работать на своих личных подворьях (убирать коровники, чистить бассейны, кастрировать боровов, крыть крыши сараев и тому подобное), расплачиваясь сигаретами, чаем и кормежкой. Поговаривали, что особо трудоспособных пациентов сдавали в «аренду» местным предпринимателям, но это дело покрыто мраком. Таких больных даже нельзя было назвать холуями, настолько ущербна была их психика. Да и голод, и дефицит с сигаретами довершали дело. Так что, трудотерапия была здесь в чести. Но некоторые из таких пациентов чувствовали себя в положении привилегированных особ. Кое-кто ощущал себя, чуть ли не заместителем главного врача.

Были и такие, как Бадма, «принудиловщики», которые совершили незначительные преступления, но судебно-психиатрическая экспертиза признала их не вполне нормальными людьми, и суд определил им тот или иной срок принудительного психиатрического лечения до прочной стабилизации состояния. Эти были очень осторожны и старались ладить с медперсоналом, хотя внутренним миром больных «дурки» во многом заправляли они. Каким-то образом они доставляли с воли запрещенный чай, черный, мелкогранулированный, в целлофановых пакетиках, а так как варить чифирь в туалете было очень рискованно, то они «засыпались» всухую: насыпали в рот необходимую дозу и, немного прожевав, запивали небольшим количеством воды. Эффект от живого вареного чифиря отличался по крепости, как водка от пива, но, что поделаешь! А уж до «атомного» чифиря, которым пользовались зеки в северных зонах на лесоповалах, было, как до ближайшего спутника земли. Бадма побывал и там. Он рассказывал, как на делянках при тридцатиградусном морозе рубщики сучков, опившись «атомного» чифиря и браги – они тут не запрещались, раздевшись до исподних рубах, от которых валил густой пар, виртуозно орудовали остро заточенными, как «мойки» – бритвы, топорами, и после каждого меткого удара промерзший сучок со стеклянным звуком отлетал от ствола.

Бадма как-то предложил Олегу «засыпаться», но, получив отказ, с пониманием отнесся к такому выбору.

Самый незначительный контингент составляли мальчишки-призывники, которых медицинские комиссии военкоматов направляли на семь-десять дней при сомнениях в их психической полноценности

Нередко в диспансер попадали больные с острыми алкогольными психозами. Очень сильно заставил призадуматься случай с бывшим пилотом пассажирских линий, которого доставили в состоянии белой горячки, отягощенной, как намекнул Ворожейкин, начавшимся развиваться Корсаковским психозом. В течение долгих суток летчик, спеленатый жгутами, словно фараонова мумия, все порывался куда-то лететь, отдавал беспорядочные команды, собирал экипаж, требовал ножницы, нож или бритву, чтобы освободиться от пут жгутов. Даже мощнейшие препараты могли слегка отвлечь его от необходимости запланированного полета не более чем на два часа. Особенно подействовало на Зеленского то, что наряду с «бунтом» в мозгах у бывшего летчика – покорителя небес, полностью отказали физиологические функции, и ему, как малышу-одногодку, постоянно надевали памперсы. Причем, и большую, и малую нужду он справлял непроизвольно в них, чем вызывал крайнюю, вполне прогнозируемую реакцию младшего медперсонала.

Бдительно следили за соблюдением порядка в отделении санитары, которые без лишних церемоний и разговоров, при малейшем намеке на непослушание, использовали верный способ – «вязку» – привязывание больного жгутами к кровати. Тем более, что врачи практически не появлялись в палатах, отсиживаясь в своих запертых на спецключи кабинетах или юркали неуловимыми мышками через отрезок помещения отделения, приходя на работу или возвращаясь со службы. Так что, обосновать им необходимость фиксации жгутами можно было всегда. Особенно усердствовал в этом деле санитар по кличке Челентано, физически сильный человек с командирским голосом, которому, казалось, доставляло истинное удовольствие выполнять данную манипуляцию. Однажды даже Бадма, старавшийся не вступать в конфликты с персоналом из-за специфики своего положения «принудиловщика», не выдержал и сорвался:

– Ты чего пристал к этому парню, чуть что – на «вязки»?

Челентано опешил:

– Ты, шо? Сам на «вязки» захотив, Бадма? Щас я тебе это устрою.

Совершенно спокойным голосом Бадма, бывший ростом на две головы ниже Челентано, произнес:

– Ты по жизни овца, Челентано, никто, и останешься овцой! Если ты меня привяжешь, я потом порву тебя голыми руками!

Свое обещание санитар не привел в действие, за спокойным тоном слов Бадмы чувствовалась не простая угроза, а твердое обещание.

Олега сначала удивляло, что физически здоровые мужики предпочитали монотонно по восемь часов за смену или протирать штаны в креслах, или орать на пациентов, вместо того, чтобы, скажем, махать лопатой, зарабатывая на жизнь. Но, вспомнив, что общение с лопатой не каждому по душе, удивляться перестал. Да и с работой на селе было похуже, чем в городе.

Псевдоинтеллигентские миазмы, невидимо источаемые Зеленским, хоть он и открещивался яростно от них, и его положение в больнице в качестве пациента не позволили разглядеть, что работа эта не совсем простая, как могло показаться предвзятому дилетанту. По крайней мере, у дневной смены забот хватало: это и поддержание режима и всей хозяйственной жизни отделения; постоянные напряги с непредсказуемыми больными, среди которых порохом вспыхивали периодические драки и тому подобное. Конечно, тут не обходилось без фельдфебельских окриков, пинков, матюгов и прочих очень действенных средств воздействия, организующих функционирование любого человеческого коллектива. А некоторые простота и грубость нравов, что ж, в дурдоме она не выглядит столь неуместной, как, скажем, в Кремлевской больнице! Упаси Господь, если все подадутся в писатели, врачи или землекопы! А кто же тогда будет мести улицы наших непролазно чистых городов, охранять заключенных в лагерях и тюрьмах, коих не счесть, санитарить, наконец? Таджики и кавказцы, что ли?

Так протекали дни и ночи в лечебно-профилактическом учреждении, прозванном в народе повсеместно «дуркой!...

Однажды Олега таинственно поманил жирным сосисочным пальцем в свой кабинет доктор Ворожейкин. Лицо Михаила Ивановича излучало добродушие и доброжелательность, а также сострадание. Для начала он попросил Олега подписать все шесть книг. Доктор не поленился притащить их из дома в рыжем портфеле, который по габаритам не уступал своему владельцу. Олег, хоть и чувствовал подвох, но книги подписал; он привык уважительно относиться к читателям. Затем доктор выдал ему на ухо с видом совершеннейшей конспирации информацию о том, что Герел Манджиевна ужасно страдает как сама, так и за друга, и просит разрешения как-то ему помочь. Она наслышана о том, что Олег Николаевич ограничил себя буквально во всем, терпит ненужные лишения и нужду, и имеет намерение чем-нибудь смягчить участь страдальца.

– Вы, что, ведете за моей спиной сепаратные переговоры? – дернулся Олег. – Когда вы оставите меня в покое? Она, что, обещала вам сделать пристройку в вашем отделении или обновить свинарник в вашем частном домовладении?