Текст книги "Чудеса и трагедии чёрного ящика"

Автор книги: Игорь Губерман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Идолы были разрушены, покоренная Аравия объединена исламом. Расправ было немного – по личному распоряжению Магомета казнили только очень уж погрязших в заблуждениях, в их числе певицу, исполнявшую сатиры на Магомета. Пророки никогда не любили сатиру, но, в отличие от смертных, часто имели возможность на нее влиять.

Надо сказать, что Магомет был добрым монархом. За него усердствовала быстро возникшая прослойка, которая была преданней мусульманству, чем он сам. Усилиями этих апостолов того, кто упорствовал в заблуждении, подвергали строгому общественному порицанию: с помощью меча и кинжала. Это убеждало остальных, демонстрируя силу новой веры, а следовательно, ее истинность. Действовало это куда сильнее, чем устные убеждения, ибо в фундаменте словесного арсенала тогдашнего ислама лежало единственное логическое доказательство божественности пророка: «Магомет – пророк, ибо это написано в Коране, который – святая книга, так как писал ее Магомет».

Приступы судорог и видения не оставляли Магомета. Однако их содержание послужило ряду историков основой утверждения, что пророк был обманщиком и шарлатаном. Ибо теперь видения непрерывно служили оправданием его поступков (если их неблаговидность нуждалась в оправданиях).

Были и другие случаи утилитарного использования болезни. А ряд галлюцинаций лежит, возможно, в основе некоторых из сотен легенд. Магомет чувствовал, как невесомым возносился на седьмое небо за короткое мгновение, пока упал на пол кувшин (очень похоже на ощущения в момент краткого возбуждения перед приступом). Видел рай, ад и архангелов. С ним говорили газели, волки и ящерицы, а однажды даже беседовал уже почти зажаренный козленок. Встречные камни и деревья говорили ему: «Благо тебе, пророк!»

Умер он в почтенной старости, причем помутившееся сознание работало на всегдашней волне: попросил чернил и бумаги, обещая оставить писание, которое навеки избавило бы исламистов от греха.

Очень конфузились историки прошлых веков, описывая его болезнь. И все-таки мужественно признавали, что именно ей он обязан своей судьбой, добавляя при этом, что из-за примешивания болезни основателя к биографии целой религии они рискуют «заслужить упрек в материализме». Благодаря их честной объективности мы и знаем сегодня правду о Магомете.

В перерывах между приступами Магомет был рассудителен и трезв. Энергия и природный разум – эти присущие ему высокие свойства – работали на идею, порожденную болезнью. Потому и интересен для истории психиатрии этот безусловно незаурядный человек.

Его биография – яркая иллюстрация к властному воздействию галлюцинаций на поведение и судьбу человека.

Узнать, обдумать, сочинить

Глава о способностях, которые мы всю жизнь проявляем столь же естественно, как дышим, говорим и пьем. А также о срывах этого великолепного дара

Вот это стул, на нем сидят.

Вот это стол, за ним едят.

Маршак

Нашим уделом является создание картин, движущихся панорам, фигур, образов; составление или умственное построение моделей существующего и совершающегося.

Умов (физик)

Когда стало известно, что фотографии преступника нет, следователь решил прибегнуть к методу словесного портрета. Разработанный в конце прошлого века французскими криминалистами словесный портрет – это точное описание человеческой внешности: лица, головы, рук, фигуры. Каждый когда-либо видевший преступника сообщает о нем свои наблюдения, а в результате из десятков показаний начинает вырисовываться образ.

Так выяснилось, что преступник – среднего роста, полный, лицо овальное, низкий и скошенный лоб, дугообразные сросшиеся рыжеватые брови, длинный, с горбинкой нос, толстые губы и опущенные углы рта, тупой раздвоенный подбородок и рыжие волосы.

Не правда ли, очень много примет? И особенно одна – из тех, что зовутся «особыми», за что особо ценятся сыскными агентами всего мира: рыжие волосы.

Однако поиск по приметам был известен еще в давние времена – помните, как дозоры искали Гришку Отрепьева: «А ростом он мал, грудь широкая, одна рука короче другой, глаза голубые…», и так далее. Что же нового внесли в этот метод известные профессора-криминалисты?

В приведенном рассказе Шейнина забавно описана разница между формальным (по списку примет) и верным использованием метода. Старательный начальник одного из отделений милиции, получив опись признаков, немедленно и ретиво арестовал… более десятка рыжих. К ужасу арестованных рыжих (интересно, что ни один даже не помышлял – от страха или по привычке? – жаловаться на незаконность ареста), им еще тщательно измеряли носы, лбы и уши. Преступника среди них не было. Ретивость имеет смысл только в приложении к разуму.

А следователь не носил с собой и не запоминал специально перечень примет. Прочитав его, он постарался выработать мысленный облик разыскиваемого. И, встретив в театре человека среднего роста со жгуче черными (!) волосами, он почувствовал, как знакомо это лицо, хотя мог бы поручиться: раньше он его не видел.

Так был найден перекрасившийся преступник, а рассказ стал очень яркой иллюстрацией к проблеме, которая сейчас волнует сотни ученых планеты.

Не просто сумма признаков (чем больше, тем лучше), механически складываясь, образует облик предмета, – нет, возникает нечто совершенно новое, некий отвлеченный образ, и его уже можно узнать, даже не располагая большой частью присущих ему признаков. Вот простейший пример.

Признаки: массивное, округлое и удлиненное туловище, четыре ноги, хвост, рога, большое вымя, короткая шерстка. Наверно, хватит, вы уже воскликнули: корова! Правильно. Но вот на лугу, досыта нажевавшись травки, корова не стоит, а лежит. Да еще и безрогая… Исчезло большинство признаков. Однако вы еще издали безошибочно говорите: корова!

Стоит человеку один или два раза увидеть какой-нибудь предмет, сооружение, любое живое существо, и он узнает его при следующей встрече. Не только взрослый, запоминающий сознательно, но и ребенок. Как будто после одного-двух показов мы начинаем знать об облике предмета (сооружения, существа) нечто главное, обобщающее, что уже затем бросается в глаза при любом освещении, в прихотливом повороте, при убедительном сходстве с другим объектом по огромному ряду признаков. Уже с детства человек пользуется каким-то безошибочным аппаратом различения и узнавания. Животные тоже обладают им – специально поставленные опыты убедительно показали, что не только обезьяны, но и крысы умеют различать даже геометрические фигуры. В случаях жизненно важных инстинкт узнавания передается по наследству: новорожденные обезьянки в страхе бегут, увидев в, клетке чучело змеи, а выросшие в зоопарке лошади, никогда не видевшие льва и тигра, ревут и храпят от ужаса, понюхав солому, на которой спали хищники. Опыты по узнаванию широко проводились со всеми излюбленными психологией подопытными: в них участвовали крысы и кошки, собаки, обезьяны и кролики.

Знают ли сейчас ученые, как происходит узнавание, какую мысленную модель предмета строит мозг, что за портреты хранит он в памяти? Нет! И путей решения пока не видно.

В процессе поисков, опытов и раздумий выработалось одно чрезвычайно важное понятие: при узнавании надо пользоваться набором вполне определенных признаков, в данной ситуации существенных, и отбрасывать признаки второстепенные, несущественные в заданном классе предметов. Так, при различении быка, лося, оленя и козла наличие рогов не является признаком существенным, ибо рога есть у каждого из различаемых. У каждого четыре ноги, хвост и шерсть – нужны какие-то иные признаки. И мозг находит их. Но зато, увидев изображение козла, зайца, бегемота и волка, мы немедленно выделим козла по существенному признаку – рога, а несущественный, общий, неполезный здесь признак – четыре ноги. Но зато эти же четыре лапы – существенное отличие кошки от страуса, дельфина и паука (кроме других, естественно, признаков). В каждой конкретной ситуации вырабатывается свой принцип деления на классы: живое или неживое, шестилапое или двуногое, насекомое или птица, движущееся или неподвижное. И великая особенность мозга в том, что он мгновенно и уверенно, применяя неведомый пока механизм анализа, составляет программу признаков и после первого же показа отличит уже в любой ситуации корень дерева от, например, змеи, провода и веревки.. Немедленный автоматический анализ предъявленных раздражителей (существ, предметов, ситуаций, слов, звуков) и составление программы их различения – часть того великого и неизведанного пока, что мы называем мышлением. В самом деле, узнавание деталей и событий этого мира, разделение их на группы и классы, уловление связи между ними – это же и есть постижение мира, умение думать и сопоставлять. Правда, человеческое мышление – это еще и постановка будущих задач, формирование цели, но значительная часть мышления определена узнаванием.

Что же делает мозг? Составляет ли он каждый раз заново план осмотра того, что перед ним возникает, или этот план уже есть и мозг сразу начинает подряд отбирать признаки, попеременно сравнивая их с теми наборами, которые имеются на хранении? Есть книга о движениях глаза в процессе осмотра – на обложке ее нарисована древняя красавица Нефертити, а чуть дальше – пунктирные пути: кривые движения рассматривающего глаза. В сущности, это тоже портрет Нефертити, но как он уже искажен! Глаз метался от уха к носу, опускался к подбородку, прыгал к волосам и отбирал, отбирал что-то, составляя мысленную модель портрета, чтобы уже потом ни с чем его не спутать.

Что же делает мозг? На сегодняшнем уровне наших знаний об этом можно только догадываться. Мы говорим – узнаёт, но ведь это пустое, хотя и правильное слово. Что делает радиоприемник? Вы недолго думаете и отвечаете: повышает культурный уровень слушателей. И ведь это верно! Но с точки зрения радиотехника – ответ пустой. Тут в слове «что» звучит скорее «как» – как он это делает, что разносящиеся в эфире электромагнитные волны становятся осмысленными и доступными для уха звуками? О радиоприемнике мы это знаем. А о мозге – нет. Что он делает? Мыслит, узнает, формирует поступки. С точки зрения нейрофизиолога это пока пустые слова.

Но теперь давайте отвлечемся – наступило важное время.

МАШИНА И МАСТЕР

Поговорим о кибернетике, читатель. Нам очень понадобится для дальнейшего это небольшое отступление. В прошлой главе шла речь о мозге как о приборе наблюдения, и эти его свойства наука и техника во многом умеют сегодня повторить. Но стоит заговорить о каком-то обобщении получаемых из мира сведений, и физиологи разводят руками – нет, они не знают, как мозг обрабатывает полученные при познавании мира данные, не знают, как он строит мысленные модели отдельных вещей и событий, людей, положений и фактов.

Заговорив о машинах, думающих, как мозг, кибернетика выдала векселя, которые пока не в состоянии оплатить. Ибо мышление начинается (а во многих случаях и кончается) на необходимости понять («узнать»!) ситуацию, место, систему взаимосвязи предметов, существ и явлений достаточно правильно, чтобы сделать верный вывод об отношении к ним и между ними. Машина уже сейчас очень быстро умеет вычислять и находить в своей огромной памяти заданное слово, цифру или другую запись. В эту машину следует ввести теперь какую-то четкую программу действий для разделения увиденного по признакам, которые дадут ей возможность узнавать связь существ и событий, законы их взаимодействия.

Вот пример узнавания, где чрезвычайно важно отличие существенных признаков от несущественных: диагноз болезни.

Известна печальная фраза: «Хорошо, если я за свою жизнь хоть треть диагнозов поставил правильно». Это сказал не начинающий медик, а прекрасный врач, изумительный диагност Боткин. Сколько же раз он ошибся! Что говорить тогда об обычных, средних врачах! Диагноз – это угадка по сочетанию признаков болезни. Отобрать существенные – значит опознать ее. О том, насколько это трудно, знают врачи из любых областей медицины. А о том, как порой необходимо провести это опознание быстро, до сих пор напоминает могильная плита на одном из кладбищ Рима: «Он умер от замешательства врачей».

Сложное химическое производство. В десятке цехов идут одновременно сaмые разные реакции, полученные вещества в заданных соотношениях будут потом взаимодействовать друг с другом. Оператор хранит в голове мысленную модель, общую картину технологии и главную цель – он по полученным с мест данным постоянно решает: где вмешаться в процесс, где изменить состав или количество исходных веществ, когда и в каких состояниях соединять получаемые продукты. С решением непрерывно возникающих, постоянно меняющихся ситуаций разум человека справляется – здесь невозможна жесткая, раз и навсегда определенная программа, ее каждый раз надо составлять, имея в виду конечную цель, правильно истолковывая возникающие положения. А машина без жесткой программы (если А, то Б, прибавляется К, выдерживается Н минут) еще работать не может.

Однако, посетовав на то, что физиологи ничем не смогли помочь кибернетикам, следует вспомнить, что узнающие программы для вычислительных машин все-таки уже есть. Они учатся на долгих показах, потом по нескольким десяткам признаков ставят диагноз болезни, по нескольким показателям геофизических измерений указывают, есть ли в данном районе нефть (и точнее, чем специалисты), готовятся еще к десятку разных профессий.

Только вот что печально (с точки зрения темы книги): эти машины сделали инженеры и математики. Физиологи и психологи ничуть не помогли им (они сами мечтают о модели, сопоставимой с мозгом). Есть предположение: наверно, все-таки создатели узнающих машин думали о возможных принципах устройства мозга, подсознательно, незаметно оглядываясь на свое понимание, мысленную модель его работы. Вроде бы нет, говорят они, более того – мы нашли прекрасные принципы опознания, и в случае, если окажется, что мозг работает не так, тем хуже для него, в наших узнаваниях машина делает ничтожно мало ошибок.

Они не кривят душой, но не говорят главного. В программировании машины, ставящей диагноз, участвовали опытнейшие врачи, чьи знания и опыт буквально вкладывались в эту машину. Способная по своей конструкции к решению любых задач, машина практически беспомощна, пока в нее не попадет набор признаков, отобранных узким специалистом в области, куда вступает машина. Десятки, а то и сотни специально отобранных историй болезни надо машине, чтобы научиться узнавать эту болезнь. Признаки отбирает человек, и он же указывает машине, что хорошо и что плохо в ее первых диагностических шагах. Эти чисто человеческие оценки полностью определяют характер и направленность тех знаний, которые машина приобретает. Как мифический Пигмалион, своей любовью вдохнувший душу в созданную им статую, возится человек с машиной. Часть работы он выполняет собственным мозгом, не зная, как он это делает, и потому не умея обучить тому же машину.

Еще очень мало друг друга понимая, психологи, биофизики, физиологи, математики и инженеры все же медленно движутся друг другу навстречу. Там, где они пожмут руки, возникнет машина, обладающая набором каких-то программ, неким механизмом немедленного раскладывания увиденного по признакам и приметам, сопоставления и какой-то мгновенной игры с этими признаками, чтобы разработанную модель предъявленного сравнить с моделями из архивов и выдать ответ – точно опознать предмет, существо или связь событий.

Когда это будет? Уже несколько лет журналисты по-медвежьи помогали кибернетикам раздавать векселя. Не будем увеличивать этот долг.

АРХИВЫ НУЖДАЮТСЯ В СИСТЕМЕ

Кибернетики еще скупо общаются с психиатрами, почти не умея пока воспользоваться богатством, предназначенным несомненно для них. Чисто описательная, целиком на личных наблюдениях, психиатрия накопила гору фактов, Гималаи тончайших исследований психики. Это неудивительно: там, где подсмотренные черты характера и поведения – единственные признаки болезни, психиатры были просто вынуждены от поколения к поколению передавать дар словесного, а не инструментального анализа психики. Причем психики больной, где составляющие детали мышления и поступков выпирают, как узлы разломанного прибора, обнажая зачастую устройство механизма.

Так, было время – считали, что где-то отложены в мозгу некие изображения предметов; даже возникали предположения, что одушевленные предметы хранятся отдельно от неживого инвентаря. И узнавание вещей было бы тогда просто устройством дорожки связи от глаз к ячейке, где хранится изображение, потом к ячейке, где записано его название, а оттуда – на язык, для произнесения. Просто и хорошо. Увидел трамвай, нервный сигнал пробежал положенные ему тропинки, и вот уже говоришь или думаешь: трамвай. Но в каком, интересно, виде хранились бы тогда слова, которые прямо не увидишь: опять, или, без, открытие, упрямство, каламбур и десятки тысяч других – из обиходных и специальных терминов, но не связанные с конкретным изображением. Обобщенные и отвлеченные понятия, слова-наречия, слова-союзы и предлоги, связывающие речь. Причем бывает, что выпадают именно они.

Перед врачом сидит человек. Он контактен – с ним можно беседовать.

– Положите спички на книгу, – просит врач.

Человеку понятны эти слова, он берет спички, смотрит на книгу и… не знает, что делать.

Больной берет стакан и, не в силах назвать его, говорит: «Это то, из чего пьют».

Больной не различает отдельных звуков в устной речи, слогов и букв – в письменной, путает и меняет их.

Нарушена способность ориентироваться в пространстве, не узнается и искажается давно знакомый маршрут. А при письме – начертания букв.

За всем этим – расстройства конкретных мозговых структур, распадение связей в сложнейших, строго подогнанных системах.

А психологические задачи выявляют типическое расстройство мышления – неумение выделить в ситуации признаки существенные, главные, без чего невозможно нормальное общение с миром.

Очень распространенный опыт. Перед больным лежат четыре карточки, на которых изображены четыре разных предмета. Три из них принадлежат к одному виду, объединены одним, легко находимым признаком. Определив его, четвертый предмет (карточку) надо отложить в сторону. Изображены домашние и дикие звери, инструменты, мебель, люди разных профессий, фрукты, овощи, деревья.

Легкий случай: три картинки с разными часами и монета. Вы усмехаетесь, исключая монету: очень просто – конечно же, в данной ситуации, при так поставленной задаче, – наибольшая общность у трех карточек с часами. Больной не.исключает монету. Без денег не проживешь, говорит он. Логично? Да, но не в этой ситуации. А больной обижается на просьбу исключить монету: что касается общего признака, то врач тоже неправ, говорит он и горячится, этот признак есть! И часы и монету можно положить в карман. Верно ведь? Верно. Но утеряна связь с постановкой задачи – исключить наиболее отличное от трех других предметов.

Автомобиль, телега, поезд и торговые весы. Вы немедленно отложите весы, ибо наибольшая общность у первых трех: средства транспорта. Больной отказывается отделить весы от телеги. У них ведь тоже есть, говорит он, общий признак: и на весы, и на телегу кладут продукты.

Ботинок, туфель, сапог и нога. Пояснений не нужно. Но… Ничего исключить нельзя, говорит больной. Врач предлагает: в этой группе нога – лишняя. Больной снисходительно смеется: а без ноги зачем и обувь?

Умение извлечь из увиденного главное в свете проблемы, обобщающее (а делается это на основе тонкого анализа, вскрывающего существенные связи между вещами) – это и есть часть умения правильно видеть мир и, разложив его составные части по каким-то полочкам, применить потом это знание в любых новых ситуациях.

Так говорят психологи о высоких свойствах человеческого мышления. Математики стремятся изложить это умение набором правил мысленного поведения, ввести эту программу в машину. А психиатры констатируют, собирают факты того, как разлаженный механизм вместо признаков главных отбирает случайные, которые сразу бросаются в глаза, ибо легко доступны, а в результате – приводят к абсурду.

.Больной разбирает груду карточек, выполняя поручение разбить их на группы по важным общим признакам. И отказывается положить вместе кошку с собакой (это общая группа – животные, а он протестует: они ведь враждуют), стол и стул (это мебель, а он делит их: на стуле сидят, а за столом работают); объединяет по признакам, которые кажутся ему более важными. Лису, медведя и дерево (они все в лесу живут); шкаф, кастрюлю и свеклу (можно сварить в кастрюле свеклу и поставить в шкаф).

Вкривь и вкось разбитая логика, разрушенная программа подхода к миру диктуют больному признаки, по которым он сближает предметы (а потом сблизит события, лица, имена, понятия, и родится бред – безумные идеи, с которыми он обречен жить).

Больной выбирает, откладывает и объединяет карточки, вслух называя кажущийся ему достаточным признак сходства. Жук и лопата. Оба роются в земле.

Гусь и поросенок. Гусь свинье не товарищ. Это-то признак сходства! (А через месяц больной утверждает, что он Диоген. Логика доказательства следующая: я – Диоген, ибо Диоген искал людей днем с огнем, а я считаю это ерундой.) Часы и велосипед. Часы измеряют время, а езда на велосипеде – пространство.

Эти психологические ошибки – крохотное, косвенное показание о том, как мыслит больной о мире, как видит взаимоотношение вещей и событий вокруг себя. Это мировоззрение выльется в поведение, поступки, действия, и жизнь его войдет в резкое столкновение с обыденным течением событий.