Текст книги "Новейшая оптография и призрак Ухокусай"
Автор книги: Игорь Мерцалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Но вы в точности передали мои слова насчет портрета?
– Да. Залетай Высокович счел это попыткой избежать ответственности. Он желает драться, а не разговаривать.
– Он ослеплен, разве не видите? – рассердился Персефоний. – Ему все равно, что его участь – или смерть, или кандалы. А причина – в портрете, хоть вы-то поймите…
– Послушайте, я ведь уже сказал, что ни о чем не спрашивал Залетая. Я понятия не имею, о чем вы толкуете.
Персефоний глубоко вздохнул:
– Ладно, оставим бесполезный разговор. Возьмите это, только незаметно. – Передавая секунданту модного юноши рапиру, упырь заодно вложил ему в руку тупую насадку для клинка. – Если прольется кровь, мы с вами должны будем действовать быстро и уверенно. Секундант поверженного наденет заглушку на оружие, а другой секундант – подбросит под ноги своего товарища. Тогда произошедшее будет иметь вид несчастного случая. И еще одно – мы все-таки играем на публику. Уговорите Залетая Высоковича сделать два-три перерыва: нам понадобится время, чтобы заменить кассеты в камерах. Попросите его ради себя, ради меня, ради Простаковьи Добролюбовны – хоть как-то постарайтесь убедить.
Сказав так, он вернулся к Сударому, вручил ему оружие и, вынимая из «Зенита» очередную пластину, коротко передал состоявшийся разговор.
– Теперь все зависит от вас, Непеняй Зазеркальевич. Удачи вам.
– Спасибо. Что, мне уже идти?
– Да.
Сударый бросил на ковер-самолет верхнюю одежду, вымученно улыбнулся зрителям и пошел навстречу противнику. Ветер пробирал до костей, рапира, такая красивая, с червленой гардой и рукоятью слоновой кости, вдруг показалась чем-то нелепым и громоздким, словно он вышел на улицу с кочергой.
Пискунов-Модный шагнул навстречу. В каждом движении его сквозила кошачья ловкость. Совсем недавно он шел по площади напряженный, скованный – таким же видел его Сударый в «Обливионе»; трудно было узнать путающегося в словах взволнованного мальчишку в этом уверенном в себе, сильном, прекрасно тренированном молодом человеке. Он оставил позади все сомнения, перешел черту – теперь ему нечего терять – и с головой окунулся в стихию борьбы, в которой ему нечасто попадались равные соперники, пускай только в спортивных схватках.
Сударый подумал, что наиважнейшая задача для него сейчас не погибнуть в первые мгновения.
Они остановились друг против друга. Секунданты встали по бокам и дали знак – Персефоний тут же весело попросил не начинать, пока не заработает «Даггер-вервольфина». Модный юноша послушался, выждал, замерев в стойке, с направленной в горло оптографа рапирой. Видно было, что ожидание дается ему нелегко, но надо полагать, он согласился поддержать спектакль ради друга.
«Хороший знак», – подумал Сударый… и едва уклонился от молниеносного выпада. Следующий удар он отразил: Пискунов-Модный предпочел действовать прямолинейно, выпад был ожидаемым, и Непеняй Зазеркальевич успел подставить клинок. Ответил коротким провоцирующим взмахом, отразил новую атаку и отступил, давая себе секунду передышки.
Страха не было. Суровый урок Персефония не пропал втуне, и теперь Сударый осознал, что не боится быть раненым. Голова работала ясно, и очень скоро он обнаружил, что без особого труда противостоит энергичному натиску. Залетай Высокович дрался так, как привык делать это на фехтовальной дорожке в спортзале, где можно пожертвовать одним очком, чтобы выгадать три. О том, что «одно очко» в данном случае будет означать не безобидное касание, а рану, которая может решить исход поединка, он, пожалуй, помнил, однако мысль его не поспевала за телом, совершавшим заученные движения. Непеняй Зазеркальевич, натренированный ловким и многоопытным упырем, отмечал в движениях соперника ошибку за ошибкой и был вынужден сдерживать себя, чтобы не нанести роковой удар.
«Пора что-то предпринимать, – подумал он, – покуда я его не убил…»
– Вы не пожелали разговаривать, – негромко произнес Сударый, готовясь уклониться. И правильно: модный юноша, даже не думая отверзать уста, тотчас ударил. – А напрасно! Я всего лишь хотел вам сказать, что… – он поставил блок и предпринял контратаку, – что Простаковья Добролюбовна – сущий ангел…
Наконец что-то дрогнуло в лице Пискунова-Модного.
– Не вам поминать ее чистое имя! – воскликнул он.
В это время Персефоний крикнул:
– Господа, вы выходите из кадра!
Окрик несколько сбил с толку Залетая Высоковича, и Сударый не замедлил воспользоваться этим: размахивая рапирой, будто собирался играть в лапту, он оттеснил соперника в центр кадра, торопливо говоря при этом:
– Отчего же? Как раз я имею право говорить о ней, потому что знаю тайну портрета, а вот вы бы лишний раз не трепали имя этой замечательной девушки, глупый вы мальчишка!
Кажется, ему удалось вывести Пискунова-Модного из равновесия: следующие два удара с его стороны были простыми и безыскусными, так что опасности не представляли.
– Как смеете вы такое говорить? Я на все готов ради нее…
– Ради себя, – поправил Сударый и сделал глубокий выпад, слишком поздно вспомнив, что Персефоний категорически запрещал ему подобные рискованные приемы.
Уцелел он, видимо, лишь потому, что уж такой-то глупости соперник от него не ожидал и предпочел отступить.
– Ради своего самолюбия, – быстро продолжал Сударый, – вы готовы пожертвовать ее счастьем…
– Господа, время экспозиции на исходе! – донесся голос Персефония. – Изобразите передышку.
Сударый тотчас опустил рапиру, надеясь, что, даже разозленный, Залетай Высокович не убьет безоружного противника. На миг ему показалось, что надежда пустая – такой яростный огонь горел в глазах модного юноши. Однако совесть победила.
– Эта глупая дуэль ставит ее в самое удручающее положение, – добавил Сударый.
– Вашими стараниями – уже нет, – прошипел в ответ Залетай Высокович. – Вы прекрасно придумали насчет этого оптографического спектакля, так что репутации Простаковьи Добролюбовны ничто не угрожает.
Секунданты поднесли им платки. Непеняй Зазеркальевич с удивлением обнаружил, что совершенно забыл о холоде и успел вспотеть.
– По-вашему, она будет счастлива, вспоминая об этом убийстве? – спросил он, глядя в глаза сопернику.
– О смерти того, кто опорочил ее своим грязным колдовством! – ответил Пискунов-Модный, бросая платок в руки Чихаева.
– О нет, столь низменные чувства не для ее тонкой и возвышенной души…
– Перестаньте! Что вы о ней можете знать?
– Я-то как раз могу. Потому что знаю про портрет.
Персефоний вернулся к камере, Курет Эпсумович уже поднял руку, чтобы снова дать сигнал, но тут до затуманенного яростью ума Залетая Высоковича начало доходить некое несоответствие.
– При чем тут портрет? Ведь он же – гнусная карикатура на Простаковью Добролюбовну.
– Вы его видели? Ну так и не выдумывайте.
– Отчего же, по-вашему, она впала в отчаяние?
– Уж конечно, не оттого, что была настолько глупа, чтобы поверить, согласно вашему выражению, в «гнусную карикатуру». Господи, и этот человек считает, будто он любит девицу Немудрящеву! – прибавил для пущего эффекта Сударый, закатив глаза. – Да вы же ее совсем не знаете, если не понимаете такой простой вещи… Вам даже в голову не пришло, что на самом деле отразилось на портрете.
– И что же?
Сударый не без труда сдержал радостную улыбку. Кажется, все заканчивается благополучно… Персефоний, хотя и перезарядил «Зенит», не спешил со съемкой, а с жутко важным видом что-то регулировал, давая оптографу время. Зрители уже расслабились, даже на лице главы магнадзора появилось нечто вроде облегчения, а городовой, выйдя в первый ряд, не отрываясь наблюдал за ходом поединка и азартно пояснял что-то горожанам, стоявшим поблизости.
– Что отразилось на портрете? – повторил Залетай Высокович вопрос.
– Снимок оказался много лучше, а не хуже, чем ожидалось, – как можно спокойнее ответил Сударый. – Мне ли вам говорить, что Простаковья Добролюбовна – натура впечатлительная и ранимая? Она увидела на портрете себя такой, какой хотела бы, но почему-то не может быть.
– По-вашему, такой малости хватило, чтобы ввергнуть ее в отчаяние?
– Нет. Сперва было потрясение. А в отчаяние ее ввергли вы, когда, вместо того чтобы поговорить с ней, принялись обдумывать убийство на дуэли. Она ждала ваших слов, а видела только мрачное лицо – вот и решила, что ее догадки правильны.
– Я вам не верю!
– Не хотите верить. Но в глубине души понимаете, что я прав. Прав я, наверное, и в том, что первым делом вы поделились бедой с Принципиалием Поперековичем?
– Да, это так.
– И он, конечно, даже не попытался рассеять вашу ярость, ни слова не сказал о Простаковье Добролюбовне, а вместо этого принялся расписывать меня как ничтожного мещанина, нахватавшегося верхушек магических наук? В общем, всеми силами подталкивал к дуэли, на которую сам однако не явился? – Пискунов-Модный не ответил, но по лицу его было видно, что предположение верно. – Послушайте, на нас смотрят, да и холодно просто так стоять. Давайте закончим спектакль, а потом отправляйтесь к Простаковье Добролюбовне и уговорите ее показать вам портрет. Если найдете, что я обманул вас, встретимся снова на любых ваших условиях и без назойливого внимания общества.
На них и правда глядели уже с недоумением.
– Позвольте, так дуэли не ведутся! – крикнул городовой.
– Господа, убедительно прошу не мешать нам, – строго ответил Сударый, оглянувшись. – Мы обсуждаем сценарий. Что вы решили? – понизив голос, спросил он у Залетая Высоковича.
Модный юноша кусал губы.
– Будь по-вашему. Но помните: если вы солгали, я разыщу вас и на земле, и под землей, и даже на другой планете…
– Очень хорошо, – кивнул Сударый, ежась на ветру. – Теперь нужно отснять несколько ударов, а потом я потребую заменить рапиры – у моих тупые наконечники. Персефоний, у тебя все готово? Начинай!
Разойдясь после очередной сшибки, Сударый, преувеличенно жестикулируя, заявил о намерении сменить оружие. Секунданты, войдя в кадр, выдали дерущимся другую пару клинков. Персефоний перешел ко второй камере.
– Последний снимок, – сказал Сударый сопернику.
Тот кивнул и встал в позицию. Курет Эпсумович взмахнул рукой. Сударый приоткрылся, Пискунов-Модный тотчас сделал великолепный финт и поразил соперника в грудь – да ощутимо, так что оптограф отшатнулся и упал на колено.
Зрители зааплодировали, а городовой азартно воскликнул:
– Вот это удар!
– Вам не очень больно? – с преувеличенной заботой поинтересовался модный юноша.
– Терпимо. Но можно было и не спешить: я использую экспозицию около тридцати секунд – и что теперь снимать?
– Оказание помощи раненому, я полагаю. Введем это в сценарий. – Он подозвал кивком Курета Эпсумовича, наклонился к Сударому и тихо добавил: – Если вы сказали правду, я охотно извинюсь за грубость. Но если солгали – следующий поединок будет куда короче.
Недолгий осенний день угасал, и, когда они возвращались с площади, Персефонию уже приходилось отворачиваться от низко стоящего солнца, норовившего заглянуть под расшитые серебряной нитью поля сомбреро.
Вереда и Переплет встретили Сударого у порога, и у оптографа потеплело на сердце: столь искреннее беспокойство за себя увидел он на их лицах.
– Вереда, я сегодня непозволительно задержал тебя, – повинился Непеняй Зазеркальевич. – Ты, наверное, уже спешишь?
– Ничего страшного, я сегодня ничем не занята, так что, если не возражаете, немного задержусь, помогу Переплету навести порядок.
Инспекторы губернской службы магического надзора и в особенности городовые, которым досталось только стеречь кареты, уже соскучились без начальства: ничего запрещенного в доме Сударого, естественно, не нашлось.
– Что ж, я лично займусь разумным, подавшим прошение о досмотре, – грозно сказал Немудрящев, отпуская сослуживцев. – Можете быть свободны. А я останусь, чтобы принести извинения господину оптографу.
Сударый расплатился с перевозчиками и вместе с Персефонием перенес оборудование в студию. Немудрящев вошел вслед за ними.
– Непеняй Зазеркальевич, так что же все-таки произошло?
– Всего лишь недоразумение, – ответил оптограф, закручивая винты на треноге «Даггер-вервольфины». – Помните…
– Одну минуточку, – вмешался Персефоний, вместе с Вередой расставлявший по местам держатели для осветительных приборов. – Мне кажется, Добролюб Неслухович, вы о чем-то забыли.
– О чем же?
– Об извинениях, – напомнила Вереда.
– Прошу прошения! Господа, от лица всей службы губернского магического надзора и от себя лично приношу Непеняю Зазеркальевичу искренние извинения за необоснованное вторжение. Обещаю, этот случай будет рассмотрен и принят к сведению.
– Ну ладно, хоть перед человеком извинились, – проворчал Переплет. – Про себя уж молчу, кто об нас, домовиках, вспоминает? Ох времена пошли…
– Уважаемый господин домовой, перед вами я как раз намеревался извиниться отдельно, – поспешил заверить Немудрящев и на всякий случай добавил: – А также перед остальными сотрудниками ателье. Однако мне не терпится услышать объяснение давешних событий.
Да и всем, кажется, интересно было послушать.
– Помните, Добролюб Неслухович, я давал вам журнал с оптографическим романом? Вы напрасно в тот раз не воспользовались моим предложением рассмотреть художественные оптографии через очки-духовиды. Я говорил о том, что талантливые актеры способны передать даже ауры своих персонажей, а улавливаются они посредством призматических объективов, каковым пользуюсь в последнее время и я. Именно с помощью такого объектива был сделан снимок вашей дочери. А она, Добролюб Неслухович, обладает несомненными актерскими способностями. Желая предстать в наиболее выгодном свете, тем более в присутствии любимого человека, да еще такого, как господин Пискунов-Модный, виднейший из женихов Спросонска, ваша дочь неосознанно сыграла перед объективом роль – роль девушки, по ее представлениям, идеальной. Этот идеал и был запечатлен – не столько силой оптографии, ибо, по правде говоря, для меня это был рядовой портрет очередной посетительницы, сколько силой актерского дарования.
– Вы в этом совершенно уверены? – спросил Немудрящев.
– Абсолютно. Впрочем, если я ошибаюсь, не далее как завтра со стороны Залетая Высоковича последует новый вызов. Однако я не сомневаюсь в правильности догадок. Рассказ Вереды Умиляевны, которая лично знает вашу дочь, собственное впечатление о ней – все говорило в пользу того, что Простаковья Добролюбовна очень, может быть, даже излишне… эмоциональна, а это нередко является признаком артистизма, который требует сопереживания. Развеять ошибку не составляло труда в самом начале, но, как я уже говорил Залетаю Высоковичу, его мрачная физиономия только укрепила вашу дочь во мнении, будто она совсем не так хороша, как могла бы или должна быть.
– Мне никогда не нравилось ее увлечение этим молодым человеком, – досадливо крякнул Немудрящев.
– Ну, на него не стоит особенно сердиться. Он ведь тоже сыграл роль – правда, навязанную извне. Роль модного юноши, от которого ждут экстравагантных поступков. А те, кого он считал близкими друзьями… Не хочу ничего плохого сказать о Курете Эпсумовиче, но он даже не попытался вникнуть в обстоятельства дела – а ведь он трезвомыслящий разумный, его мнение могло пошатнуть уверенность Залетая Высоковича в моей вине. Что же касается господина Возражуна, то, боюсь, его показная дружба вреднее для Пискунова-Модного, чем открытая вражда…
– Кто бы сомневался! Этот скандальный мальчишка может погубить чью угодно репутацию, – заявил глава магнадзора.
– Однако Залетаю Высоковичу эту дружбу вроде бы прощали, не так ли? – возразил Сударый. – Как модному юноше, ему простительно даже водить знакомства, которые для обычного спросончанина могли бы обернуться неприятностями. Впрочем, дело совсем в другом – тут сказалась обычная ревность к удачливому сопернику.
– Что? Вы хотите сказать, что этот… этот…
– О нет, что вы, успокойтесь, Добролюб Неслухович! – торопливо заверил Сударый, ругая себя за то, что проговорился: с подобными нюансами молодому поколению следует разбираться самостоятельно, а подталкивать к вмешательству родителя барышни значило попросту сплетничать. – Полагаю, молодой господин Возражун не питает никаких иллюзий насчет вашей дочери. Пожалуй, мне следовало сказать «зависть». Залетай Высокович в его глазах – удачливый соперник в жизни. И скандальный юнец не упустил случая уничтожить счастье модного юноши – окончательно уверил в необходимости дуэли и даже сам взялся ее организовывать, причем таким образом, чтобы о примирении не могло идти речи. А впрочем, и его винить нет смысла по большому счету.
– Если вы так считаете, то вы человек просто сверхъестественной доброты, – с неудовольствием отозвался Немудрящев.
– Отнюдь. Просто я полагаю, все потуги Возражуна были бы бесполезны, кабы не общественное мнение. И, кстати, не исключаю, что если бы не оно, Принципиалий Поперекович и не воспринимал бы так болезненно успехи своего бывшего друга.
Проводив Немудрящева и направляясь в лабораторию, Сударый невольно стал свидетелем необычной сцены. В коридоре, ведущем в хозяйственные помещения первого этажа, он заметил Вереду и Переплета. Девушка, уже одетая для выхода на улицу, что-то сказала домовому и вдруг, наклонившись, расцеловала его. Непеняй Зазеркальевич удивился, а потом понял, в чем дело, и расстроился.
Вместо того чтобы пойти в лабораторию, он направился в кладовую, где набил и раскурил трубку, мрачно глядя в пыльное окошко, за которым качались резко очерченные рыжеватым светом волшебных фонарей голые ветви тополя.
«Нет, нет и еще раз нет, – говорил он себе, – никакого автопортрета! Получится на нем надутый, самодовольный тип, не способный думать о чем-либо, кроме собственной драгоценной персоны…»
Дверь приоткрылась, в кладовую заглянул Персефоний:
– Вы скоро, Непеняй Зазеркальевич? Я уже приготовил растворы. Что-то случилось? – обеспокоился он, разглядев выражение лица оптографа.
– По счастью, нет. А все равно гадко. Я вот давеча соловьем разливался, общество корил, о молодых людях рассуждал свысока… А даже не вспомнил, что, оставляя Вереду с инспекторской комиссией, бросил ее в крайне неприятном положении. Ведь у нее в коробке обитает таинственный любимец, за которого ее запросто могли оштрафовать!
Персефоний хлопнул ладонью по косяку:
– Вы-то ладно, у вас дуэль была на уме, а вот я должен был сообразить. Но, кажется, все обошлось?
– Несомненно, Вереду выручил Переплет: спрятал магическую зверушку в каком-нибудь тайнике или еще что-то придумал.
– Слава богу, а то и впрямь некрасиво получилось бы. Ах я растяпа…
– Брось наговаривать на себя, Персефоний, у тебя голова была занята не меньше моей, – отмахнулся Сударый, яростно пыхтя трубкой. – Но хотя бы сообразить, что Вереде грозят неприятности, я мог! Хотя бы извиниться… Так нет же, мне интереснее было слушать извинения Немудрящева и предвкушать извинения Пискунова-Модного…
– Я тоже хорош. Однако самобичевание нам не поможет, да и снимки сами собой не проявятся.
– Да, конечно. И все-таки…
– И все-таки нас ждет работа. К тому же есть ведь один простой и действенный способ восстановить душевное равновесие.
– Какой?
– Завтра утром первым делом извинимся перед Вередой и поблагодарим Переплета. По-моему, не самый плохой выход.
К полуночи у Сударого началась сильнейшая мигрень, которую не уняли ни патентованные капли, ни массаж висков, однако прекращать работу он не хотел: пластины до завтра ждать не будут. Работая в четыре руки, они с Персефонием перемещали снимки из одной емкости в другую, проявляли, очищали, просушивали…
– Не пропадать же оптосессии, – периодически говорил Сударый, неизвестно кого убеждая.
Персефоний качал головой:
– Освещение все же не студийное…
– Это придает реалистичности.
– Четвертый снимок передержан. Глядите – движения в начале и в конце цикла накладываются друг на друга.
– Извини, не вижу, – сказал Сударый, потирая ноющие глаза.
Персефоний вложил снимок в приемный лоток светокопировальной машины, растянул холст и спроецировал на него укрупненное изображение.
– Вот, вот! Рапиры двоятся, а тут, где вы отходите, кажется, будто вместо вас три или четыре призрака.
– Да, действительно… однако погрешность невелика – если печатать копии на бумаге, ничего этого заметно не будет.
– Да кому эти снимки нужны, чтобы печатать их, Непеняй Зазеркальевич?
– Не пропадать же такому труду. И потом общество ждет какого-то результата.
– А не наплевать ли на ожидания общества?
– Ну что ты, Персефоний, это уже возражунская позиция. Общество состоит из обычных разумных, на которых плевать все-таки нехорошо. Нет, я полагаю, достаточно будет выпустить иллюстрированную брошюру о дуэлях – дополним движущиеся картинки текстом, как в похождениях дона Картерио, и опубликуем небольшим тиражом. Тогда о дуэли точно будут вспоминать лишь как о рекламном трюке – а я ведь, собственно, только ради этого и придумал весь балаган на главной площади.
Сударый на минуту расслабился, наблюдая повторяющийся эпизод поединка, свой отскок, контратаку… Пискунов-Модный смотрелся великолепно, если не знать, что оптограф поддавался.
– Непеняй Зазеркальевич, мне тут одна мысль пришла в голову… – задумчиво произнес Персефоний. – А что, если бы в копировальной машине было два отражателя? Тогда можно было бы подкладывать пластины по очереди и проецировать одну за одной. Так можно получить картину с хронометражем минут в пять, а то и в десять. Да в принципе даже и в час!
– Занятно… Только как ее представлять публике? Собирать народ в полутемном зале и заставлять сидеть перед холстом?
– Да, не очень удобно. Однако тут есть над чем подумать, вам не кажется? Возможно, наклевывается новое изобретение.
Сударый со вздохом потер виски:
– Может, и наклевывается, да нужно ли оно кому-нибудь? Движущиеся картинки на бумаге хороши своей компактностью, а для общественного просмотра существуют театры. Картины на холсте не принесут ничего принципиально нового – так к чему умножать сущности?
– Как сказать…
– Извини, Персефоний, сегодня я слишком устал для изобретений, – улыбнулся Сударый. – Давай поскорее закончим работу – и отдыхать.
