Текст книги "Новейшая оптография и призрак Ухокусай"
Автор книги: Игорь Мерцалов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Игорь Мерцалов
НОВЕЙШАЯ ОПТОГРАФИЯ И ПРИЗРАК УХОКУСАЙ
Щит из пяти составил листов и на круге обширном
Много дивного бог по замыслам творческим сделал.
Там представил он землю, представил и небо, и море…
…В битвах, как люди живые, они нападают и бьются…
…такое он чудо представил.
Гомер. Илиада
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТКРЫТИЕ НОВЕЙШЕЙ ОПТОГРАФИИ
ГЛАВА 1,
в которой г-н Сударый совершает открытие и рискует жизнью
Смутные сны посещали Сударого в эту ночь, лоскутные и сплошь какие-то неприятные. То виделось, что сам царь-государь приходит к нему на сеанс, а в ателье пыльно, и половица скрипит, и, вот же подлость, у табурета ножка шатается, так что царю сидеть неудобно, аж корона набок съезжает, и он ее ловит беспрестанно (а все это, надо сказать, за исключением царя, и наяву место имело). И вот будто бы, протолкавшись меж гвардейцев, которых на каждом углу по паре, подбегает к царю премьер-министр и стенает: невместно, мол, государю в таком убожестве находиться, надо в ателье к мсье де Косье идти; и в гневе едва успевает вскочить царь-батюшка с предательского табурета, который как раз падает, и удаляется, и утекает сквозь пальцы Сударого счастливый шанс: снимок, который мог бы его и озолотить, и прославить, утекает к заклятому конкуренту Кривьену де Косье.
То причудилось, что ему судебный пристав повестку приносит, а в ней сказано, что «г-н Сударый вызывается в суд в качестве обвиняемого по делу об оскорблении чести и достоинства» – не царя, слава богу, но какого-то тоже важного лица.
То приблазнилось, что собрался он приготовлять новый состав, а в лавке ему серебряного порошку в долг уже не отпускают.
А потом самое досадное приснилось: будто Сударому счета приносят за оба месяца, а у него где-то целая куча золота на столе лежит, только он не помнит, где и на каком, мечется по дому, найти не может, а с приказчиками от домовладельца и от хозяина лавки сразу судебный пристав пришел (тот самый, из сна про повестку), и вот они говорят: «Все вы врете, господин Сударый, нету у вас никакого золота, а ждать нам уже никак невозможно, так что…»
Самый противный сон, честное слово. Главное – правдоподобный до жути (исключая кучу золота). Уж во сне-то, казалось бы, можно от этих мыслей отдохнуть!
А потом солнце ударило в глаза – на миг, потому что штору мгновенно задернули. Раздался воинственный крик, и на Сударого напал упырь.
И это уже было на самом деле.
Молодой оптограф проснулся мгновенно, они покатились по ковру. Упырь был силен, даже необычно силен сегодня, но знание приемов помогло Сударому скрутить его.
– Довольно, Персефоний, – пропыхтел он наконец. – Все, я уже свернул тебе голову.
– Между прочим, вы дважды укушены, Непеняй Зазеркальевич, – заметил Персефоний, помогая Сударому подняться. – Ну-с, а теперь – за рапиры!
Они прошли в соседнюю комнату, при необходимости служившую гостиной или спортивным залом, сняли со стен рапиры и принялись фехтовать. Упырь быстро набрал преимущество в три укола и, несмотря на все старания оптографа, стойко удерживал фору.
– Силен ты нынче! – признал Сударый. – Хорошо поработал ночью, что-то крупное попалось?
Схваченный полгода назад за бродяжничество и взятый Сударым на поруки упырь, кроме того, что работал в ателье, на общественных началах служил в подотделе по очистке города от бродячих и вредоносных животных.
– Не то слово! Кавказский овчар, да? – похвалился Персефоний, почему-то начиная говорить с акцентом. – Савсэм злой, нэмножка бэшений. Вот такой, да? – показал он щедрым рыбацким жестом и добавил: – Это в талии…
– Фантазер ты, Персефоний. Ну откуда в современном городе возьмется бродячая кавказская овчарка? Сказал бы хоть – зомби, можно еще поверить.
– Ну что вы, Непеняй Зазеркальевич, – скривился упырь. – Разве с зомби кровушка в жилах заиграет? Одно слово – нежить… мышами и то скорее наешься. А тут, точно вам говорю, крупная была зверюга.
– Ну добро. Ты уже отдыхал?
– А мне теперь на ближайшие сутки без надобности, хоть весь день по солнцепеку гоняйте!
– Отлично, тогда проверь запас реактивов и приберись в студии. Проследи, чтобы Переплет хорошенько подмел, а то пылища у нас – перед клиентами стыдно.
Упырь занялся делом, а Сударый совершил утренний туалет, оделся в коричневый костюм (собственно, единственный), повязал галстук-бабочку и спустился вниз.
Из студии неслись препирательства упыря и домового Переплета. Слышалось ворчливое: «Я и костюм гладь, я и все…»
Насчет убожества премьер-министр во сне, конечно, преувеличил, но спору нет: обстановка в приемной бедновата. Стол секретарши, шкаф для верхней одежды, вешалка для посетителей, стойка для тростей, а еще полупустой стеллаж, который запланирован для альбомов с репродукциями, живые картинки на стенах – вот и все. Пустовато как-то. Пальму в кадке, что ли, поставить? Фу как пошло…
Вереда уже была на месте. Заметив Сударого, поспешно спрятала что-то в ящик стола и приветливо улыбнулась начальнику:
– Доброе утро, Непеняй Зазеркальевич!
– И тебе утро доброе, Вереда.
В ящике кто-то отчетливо шебаршился, но Сударый сделал вид, будто ничего не замечает. Непозлобина Вереда Умиляевна, студентка-второкурсница, училась на заочном отделении факультета биомагии, получала стипендию и в ателье работала на полставки. А работала очень хорошо, к тому же была собой миловидна, так что молодой оптограф смотрел сквозь пальцы на ее пристрастие к экспериментам на рабочем месте, лишь бы результаты экспериментов не попадались на глаза посетителям.
– Будь добра, загляни, пожалуйста, в астрологический календарь и скажи, сбываются ли сегодняшние сны.
Девушка, оставив попытки щелчками по ящику успокоить сидящий там плод ее биомагических упражнений, открыла календарь и объявила:
– Нет, Непеняй Зазеркальевич… Ах, простите, проглядела: у вашего знака сбываются!
– Прекрасно, – не то просто в воздух сказал, не то попытался внушить себе Сударый, которому после нынешних снов оставалось уповать лишь на то, что царь как будто бы не покидал столицы. – Так, что у нас намечается на сегодня?
Вереда открыла журнал:
– Сегодня, Непеняй Зазеркальевич, у нас удачный день, и не по астрологическому календарю, а по предварительной записи. На десять часов – романтический портрет, на десять тридцать и одиннадцать – торжественные портреты в мундирах, из них один – на поле брани. И на три – групповой снимок, фамильный портрет на восемь персон с собачкой.
– Интересно, собачка включена в состав персон? – хмыкнул появившийся в приемной Персефоний. – Непеняй Зазеркальевич, с реактивами туго. Только я больше в лавку не пойду, меня там даже слушать не хотят. Вы бы сами как-нибудь – а я пока табурет починю.
– А что с табуретом? – несколько более нервно, чем собирался, спросил Сударый.
– Да ножка расшаталась. Но вы не тревожьтесь, я сделаю.
– Превосходно, – кивнул оптограф. Усилием воли вернув себе боевое расположение духа, окинул генеральским взором личный состав и объявил: – Итак, сегодня большой день, господа, и мы должны провести его достойно! Готовьтесь, я буду, как всегда, через сорок минут.
Постукивая тростью по брусчатке, Сударый прошел до середины квартала, пересек проезжую часть, пропустив повозку-самокат и двуколку, запряженную рысаком, поморщился вместе с другими прохожими, когда какой-то лихач на ковре-самолете с несносным провинциальным шиком промчался разве что не по головам, и вошел в «Обливион», кафе, принадлежавшее господину Кренделяки.
Несмотря на слухи о мастерстве упомянутого господина, «Обливион» не числился среди лучших заведений города Спросонска, и цены в нем были приемлемые. Сударый сел за свой любимый столик у окна. К нему подошла русалка (официантками у Кренделяки работали только русалки), он заказал себе салат и, памятуя о предстоящих заработках, ма-аленький бифштекс под соусом пикан, особенно упирая на то, что бифштекс «ма-аленький» не просто так, а потому, что под соусом пикан большие и средние бифштексы попросту неуместны. Кроме того, заказал он себе чашку кофе и утреннюю газету.
В ожидании заказа Сударый изучал газету, профессионально интересуясь не столько новостями, сколько размещенными на полосах спиритографиями. Впрочем, не удержался от того, чтобы внимательно просмотреть первую страницу, – но нет, царь-батюшка планировал награждение двух генералов, переговоры с послом из Забугорья по поводу импорта окорочков магически взращенных кур, торжественный бал в честь вернувшихся на прошлой неделе с дальнего севера землепроходцев, а визита в Спросонск отнюдь не планировал, по крайней мере, сегодня.
Спиритографии газетные, как всегда, оставляли желать лучшего, однако грубых ошибок и недочетов Сударый, к сожалению, не заметил. Вкладывая деньги в собственное ателье, он очень рассчитывал на знание новейших оптографических методик, однако надежды не спешили оправдаться. Тогда он предпринял массированное наступление на прессу и непосредственно редактору губернских «Вестей Спросонья» адресовал целых три письма, в которых, апеллируя к конкретным примерам, указывал на недостатки в работе редакционных спиритографов и предлагал свои услуги. Однако письма его остались безответными, хотя Сударый и отметил, что высказанные им замечания явно учтены.
Так что уже ничуть не вдохновляло его на новый штурм газетного мира качество традиционной печати, при котором изображения получались черно-белыми, слегка размытыми, едва шевелящимися и повторяющими весьма короткий цикл движений. Землепроходцы, заснятые непосредственно при возвращении, кланялись как заведенные, один из награждаемых генералов, стоя на трибуне, тянул руку к карману, чтобы извлечь бумажку с речью, но так и не доставал ее, а царь-батюшка только хмурил брови.
Лучшая спиритография номера располагалась на предпоследней странице, отданной на растерзание местным поэтам. Отлично экспонированный снимок изображал березу на обрыве у реки Лентяйки. Плавно шевелилась четко очерченная крона, текли по небу облака, и без малейшего разрыва пролетала стая неопределенных птиц. Снимок можно было рассматривать часами, а может, он даже запечатлел переход заката в звездную ночь. Впрочем, Сударый давно заподозрил, что для ежемесячной поэтической полосы когда-то давно кем-то был сделан отличный панорамный снимок, который с тех пор нарезают и выдают по кусочку. Сразу под пейзажем располагались стихи одного из виднейших местечковых музоложцев(как презрительно именовал провинциальных пиитов один столичный знакомый Сударого) Нахлеба Смасловича Воспевалова, под названием «Лентяйка значит „лента“». Первая строка была такая:
Лентяйка значит «лента», а не «лень»…
Сударый пробежал глазами по правому краю стихотворной колонки и обнаружил рифмы: «день», «сень», «тень», снова «лень», «кипень»; вносящую некоторое разнообразие, хотя и неграмотную «довскнель»; страшно диссонирующую с общей тональностью опуса «дребедень» и снова «сень». Он покачал головой. Нет, не стал бы он ради сих строк создавать новую спиритографию, да еще такую хорошую!
Меж тем был принесен салат, а за ним и бифштекс, и Сударый, на минуту выбросив из головы все посторонние мысли, только-только приступил к завтраку, как за столик напротив него сел тучный господин весьма представительного вида.
– Доброе утро. Невменяй Залазьевич, если не ошибаюсь, спиритограф? – поинтересовался он.
– Непеняй Зазеркальевич, – поправил Сударый. – Но действительно спиритограф. Точнее даже можно сказать, оптограф.
– Позвольте представиться: Рукомоев Захап Нахапович, секретарь губернатора. Очень удачно, что мы с вами встретились, у меня ведь к вам, представьте, дело. И связанное именно с тем, что вы, как бы сказать, не вполне спиритограф, то есть даже, собственно, оптограф… А дело вот в чем: нынче мое семейство будет спиритографироваться в вашем ателье.
– Фамильный портрет на восемь персон, – кивнул Сударый.
– С собачкой, – добавил Рукомоев. – Дело, собственно, вот в чем. Вы, как я слышал, используете в своих… оптоснимках э-э… новейшие разработки забугорских ученых.
– И не только забугорских! – поспешил заверить Сударый. – В своих изысканиях я опираюсь на опыт ученых и Заморья, и Загорья, а брошюра известного незадальского исследователя Рукивногича о призматических объективах вообще остается у меня настольной книгой! Я уже не говорю о великом труде нашего гениального соотечественника Незавида Бескорыстовича Подаряева «О призматическом разложении ауры»…
– Э-э… да-да, – вежливо покивал головой Рукомоев. – Так вот и я о чем: поговаривают, будто эта новейшая метода позволяет прямо-таки новые горизонты открывать и глубины освещать…
– Простите, но вы, Захап Нахапович, кажется, несколько… далековаты от обсуждаемой темы? – улыбнулся Сударый, сообразив, что секретарь губернатора, определенно консерватор, поддался минутному порыву и сделал заказ, а потом стал мучиться вопросом, что с его семейством в ателье будут делать. – Позвольте, я вам вкратце расскажу, по возможности избегая терминов, которые человеку свежему, разумеется, не могут быть понятны.
– Вот-вот, с удовольствием бы я вас послушал, – согласился Рукомоев.
Сударый подозвал русалку, попросил еще кофе и стал набивать трубку табаком. Рукомоев попросил себе кофе с коньяком и тоже набил трубку.
– Разумные издревле стремились создать заклинания, позволяющие запечатлевать те или иные образы, – начал Сударый. – Но в прежние века работа велась кустарными способами, носители были ненадежны, и каждый мастер использовал собственные заклинания, так что другой не мог зачастую даже воспроизвести образ с уже готового носителя. Главная же ошибка предшественников заключалась в том, что они пытались запечатлеть образы непосредственно, что приводило к появлению фантомов, големов и прочих кадавров, порой даже точно копирующих оригинал, что, впрочем, приносило одни неприятности. Только на современном уровне развития алхимии стало возможным фиксировать зрительный образ, который сам по себе содержит огромное количество информации об объекте. Ведь спиритограф – это, вопреки мнению некоторых невежественных разумных, не уловительдуха, а всего лишь описательдуха. Изображение, в котором ярко выражена духовная составляющая объекта или субъекта съемки… предмета или разумного, иными словами, – поправился Сударый, видя, что его собеседник все же не без труда следит за ходом мысли, – начинает самостоятельно производить действия, характерные для того, с кого сделан снимок. Но и эти методы нельзя назвать совершенными. Количество информации, записываемой обычным способом, довольно невелико, и порой это приводит к неточностям и искажениям. Да вот, полюбуйтесь, – сказал он, показывая Рукомоеву хмурящегося царя на первой полосе. Рукомоев неосознанно подтянулся. – Судя по тексту, государь произносит речь, полную оптимизма и благодарности героям, прославившим нашу державу. Так отчего же на снимке он хмур? А просто так совпало, что в миг, когда оператор спиритокамеры делал снимок, государь мельком, быть может, подумал о чем-то малоприятном. Для изображения мимолетная мысль стала главной. Дабы изображение вело себя правдоподобно, требуется длительная экспозиция… мм, требуется держать объект съемки в кадре хотя бы несколько минут, иногда до часа… Так вот, виднейшие ученые предположили, что совершенствовать спиритографию надо не за счет увеличения экспо… времени съемки, а за счет концентрирования информации. Вы и представить себе не можете, каких поразительных результатов позволяет добиться обыкновенная двояковыпуклая линза в одну диоптрию! Кроме потока световых лучей, она фокусирует и биоэнергетические потоки. Благодаря этому получаемое изображение условно проявляет многие свойства объекта съемки, даже те, что не были явны непосредственно в момент спирито-, а точнее, оптографирования. Конечно, все это стоит больших расходов… требуются усовершенствованные алхимические составы для оптопластин, принципиально новые заклинания… Но результат поразителен!
– Вот про свойства бы хотелось поподробнее, – вставил слово Рукомоев. – А лучше сделаем так: вы уж позвольте, Непеняй Зазеркальевич, старому ворчуну рассказать, в чем проблема, поведать, так сказать, причину скорби сердечной, а уж после обговорим детали. Но дело у меня к вам, по правде, свойства деликатнейшего…
– Вы можете быть уверены в моем молчании! – заверил его Сударый, не совсем понимая, что такого деликатного может быть связано с достижениями магической науки.
– Коротко говоря, не так давно устроил я счастье своей дочери, ненаглядной Запятуньи. В зятья ко мне угодил молодой Молчунов, Незагрош Удавьевич. Человек фамилии порядочной, небеден, да и собой весьма недурен. Устроил я его приличествующе, в губернаторскую канцелярию. Все хорошо, но с некоторых пор… Ах и сказать-то неловко, но где нынче правды искать, как не в высоких достижениях науки! В общем, перестал я ему вдруг доверять. И ведь ничего-то определенного сказать против него не могу. Чтобы там подозревать в чем-то – ни-ни! Но – не доверяю и все тут. Уже сам исстрадался, не в силах разгадать терзающих старое сердце сомнений, – и вот прослышал о достижениях волшебства оптографии. И подумал: вот бы хорошо такую пластину изготовить, на которой именно личные свойства Незагроша нашего Удавьевича, в обычной жизни от глаз, быть может, сокрытые, явны станут.
– Ах вот что вы имели в виду! – сообразил Сударый. – Боюсь, я должен огорчить вас. Дела подобного рода…
– Обсуждаются приватным образом, – перебил его Рукомоев. – Как мы с вами и делаем. Надеюсь, вы не думаете, что я способен пойти с вашим оптоснимком в суд? Конечно, при условии, что снимок вообще покажет что-то предосудительное. В том-то и соль, что мы с вами действуем приватнейшим образом, любезный Непеняй Зазеркальевич! – успокоил он оптографа, приятно улыбнувшись.
– Вы меня не совсем поняли. Моральный вопрос относительно данного случая пока даже не стоит, ибо научные разработки находятся еще в стадии эксперимента…
– Ста рублей вам хватит? – чуть наклонясь вперед, спросил Рукомоев, и Сударый поперхнулся окончанием фразы.
По молодости лет он привык мыслить в космических или, по крайней мере, планетарных масштабах, однако конкретная цифра впечатляла не в пример сильнее. Сто рублей! За самые качественные снимки в своей студии он брал по полтора рублика с персоны, в особых случаях – по два, как намеревался взять сегодня с одного из торжественных мундиров, которому требовалась на оптопластине, кроме собственной личности, добротная наведенная иллюзия. По три рубля с персоны платили ему те, кто хотел, как нынче Рукомоевы, получить не просто оптопластину, а богатый портрет, пригодный для вывешивания в раме на стене.
Сто рублей!
И ведь нравственный вопрос действительно не стоит! И не встанет до тех пор, пока того не потребует практика. И вообще, знаете вы, господа, что такое сто рублей для привыкшего во всем себе отказывать молодого энтузиаста в провинциальном городе?
Это новейший, превосходный, изготовленный на единственном в мире чужедальском заводе призматический объектив, который поступил месяц назад в алхимическую лавку и там пылится пока за ненадобностью на полке, потому что заказавший его звездочет обнаружил совершенную несовместимость с имеющимися у него приборами. Вроде бы де Косье на него посматривал, не иначе просто из вредности, но шиш де Косье, не нужен ему объектив, а кому нужен, тот придет и купит. И рублей после этого останется еще – о боже! – целых семьдесят!
А семьдесят рублей для означенного молодого человека в указанных условиях – это оплаченные счета, после чего рублей останется еще сорок два.
А сорок два рубля – это новый, сшитый по мерке костюм, штиблеты и десяток воротничков, после чего рублей останется еще тридцать четыре. А тридцать четыре рубля – это… это…
Ах, да что там скаредничать, на зарплату сотрудникам можно наскрести из обычных доходов, а сейчас – выплатить им по червонцу премии! Заслужили, по-честному говоря! И домовому пятерку: захочет – на себя потратит, захочет – по хозяйству чего прикупит, он самостоятельность любит. Впрочем, почему же пятерку, господа, все ту же десятку! И рублей останется еще… восемь, потому что шут с ними, с воротничками, да и со штиблетами тоже, пусть будет хороший костюм – а на остальные деньги сразу купить реактивы и даже останется на нормальный бифштекс! А то и на два. Уж на кофе точно останется. А табак и в долг теперь отпустят…
Покинув «Обливион» и чувствуя себя так, словно вдруг напрочь забыл, кто он, где и зачем, молодой оптограф прошелся вверх по улице. Спохватившись, посмотрел на часы, обнаружил, что времени минуло гораздо меньше, чем он ожидал, и тогда, вспомнив о насущном, бросился в алхимическую лавку. Реактивы – это в первую очередь.
А без призматического объектива, который вдруг, скачком, приблизился из недостижимого далёка и сделался так близок, Сударый теперь не то что работать, дышать бы не смог.
По дороге он старался успокоиться и охолонуться. Сто рублей – а скорее та легкость, с которой они перекочевали в его тощий карман, – выбили Сударого из колеи, но, чтобы отработать деньги, необходимо иметь спокойные нервы и трезвую голову. Ни единой промашки быть не должно! Нельзя ни в коем случае забывать, что семейство Рукомоевых – одно их самых почитаемых не только в городе, но и во всей губернии. Не сравнить, конечно, с государевым, но, грубо говоря, если табуретка хряпнется под кем-то из Рукомоевых, хоть бы даже и под собачкой, особой разницы Сударый не ощутит.
За прилавком нынче стоял сам алхимик, жгучий брюнет, маленький и худощавый, но вполне внушительный, в неизменных волшебных очках-духовидах. Обрадованный как возвращенным долгом, так и возможностью избавиться от залежавшегося товара, он даже скинул два рубля с объектива и полтинник с реактивов.
Но, как видно, Сударый был слишком озабочен предстоящими хлопотами, и обретение вожделенного объектива прошло как-то обыденно и отмечено было одним или двумя усиленными стуками сердца, не более. На сэкономленные деньги оптограф (гулять так гулять!) взял извозчика, за четверть часа прокатился вдоль магазинов, приобрел два новых воротничка (себе и Персефонию), розу для Вереды, а также свежезаряженный световой шар и благовонный цветик-семицветик, способный истреблять в воздухе пыльную затхлость, для студии.
В десять ровно он подкатил к ателье, поздоровался в дверях с первыми клиентами, четой молодоженов, сдал покупки Переплету и прямо с порога взялся за работу. Романтический пейзаж у него был заготовлен еще со вчерашнего дня, наведенная иллюзия легла на оптопластину ровнехонько, и такое начало трудового дня Сударый счел благоприятным знаком.
Он трудился, а творческая мысль зрела, зрела и, наконец, вызрела. Закончив съемку, Сударый первым делом отправил мальчишку-посыльного с записками в лавку алхимика и в библиотеку. И только потом, вынув из камеры и передав Персефонию оптопластину с романтическим портретом (упырю, прекрасно видевшему в темноте, часто приходилось работать со светочувствительными материалами), вспомнил о розе и воротничках. Первая заняла место на рабочем столе девушки, вторые – на шеях живого и неживого мужчин, непостижимым образом придав им уверенности в своих силах.
Правду сказать, работники ателье не вполне понимали возбужденного состояния молодого оптографа. Съемка Рукомоевых – дело, конечно, ответственное, но чтобы Сударый на себя не походил… Только отсняв носителей мундиров, которые были сослуживцами и пришли вместе, так что между ними и следующими клиентами образовалась временная лакуна в два с лишним часа, Сударый разъяснил товарищам суть дела.
– Ой, – сказала на это Вереда, – Непеняй Зазеркальевич, может быть, лучше не надо? Я, конечно, не специалист и не могу давать советы, но проводить эксперименты на разумных…
– На добровольцах, Вереда, на добровольцах! – твердо заявил Сударый. – Захап Нахапович сам изъявил желание воспользоваться экспериментальной методикой съемки. Желание клиента – закон. Да и не в нем, по совести говоря, дело. А в том, что у меня есть идея, формула, и счастливый случай дарит мне подходящего клиента. Призматический объектив, новый серебряный состав и новое заклинание произведут настоящую революцию в оптографии! Персефоний, возьми объектив, только осторожно, и установи на «Зенит». Вереда, у тебя ведь по алхимии «пятерка»?
– Да, но это же не профильный предмет…
– Немедленно в лабораторию, я скажу Переплету, чтобы выдал тебе ингредиенты. Трансмутируй мне тридцать грамм серебра высшей пробы «холодным» способом. Я сейчас отправляюсь еще за кое-какими покупками… Да, Персефоний, мне нужна идеально прозрачная стеклянная пластина! У нас останется час для нанесения состава.
– А я пока приберусь в студии, – вызвался захваченный энтузиазмом господина оптографа домовой.
Алхимик, обрадованный платежеспособностью уже списанного было со счетов клиента, старательно подобрал заказанный через посыльного товар и даже обратился к Сударому с приветливым:
– Никак дела пошли, Непеняй Зазеркальевич?
– Не без того, Клин Клинович, не без того, – приговаривал оптограф, укладывая покупки.
Следующим пунктом его вояжа была библиотека. Однако вместе с ним из лавки алхимика вышел хорошо одетый молодой человек приятной в целом наружности, несколько подпорченной бегающим взглядом. Он обратился к Сударому с вопросом, не он ли будет Невнят Завиральевич, а услышав в ответ, кем Сударый был, есть и надеется оставаться в дальнейшем, весьма обрадовался, объявив, что его-то он, оказывается, и искал, а никакого не Невнята Завиральевича. Представившись Незагрошем Удавьевичем, он сказал:
– Вы, кажется, спешите? У меня здесь коляска-самовоз, если позволите, я вас подвезу, а по дороге мы сможем переговорить по одному деликатному делу.
Сударому в коляску не хотелось. Что-то слишком много деликатных дел накручивается вокруг одного-единственного оптографического снимка. Правда, снимок на восемь персон, да еще с собачкой, но от той хотя бы интриг ожидать не приходится. Однако Незагрош был настойчив.
– Поверьте, это в ваших же интересах, – убеждал он.
«Что ж, выслушаю, по крайней мере», – решил Сударый и, подчиняясь приглашающему жесту Молчунова, шагнул к коляске.
Коляска у рукомоевского зятя была роскошная – хермундского производства шестиместный кабриолет класса «джинномобиль» со стальными рессорами и со штатом прислуги в составе миловидной сильфиды в фартучке и очкастого гнома в лихо заломленной на затылок кепке и испачканной машинным маслом куртке.
Они поклонились владельцу коляски, затем сильфида распахнула перед людьми дверцу, а гном занял свое место за рулем, тронул магический кристалл, гнездившийся на оси рулевого колеса, и самовоз покатил к названной Сударым библиотеке. Молчунов жестом отправил сильфиду, пытавшуюся вручить пассажирам прохладительные напитки, из салона на передок и обратился к оптографу:
– Сегодня в «Обливионе» вы имели приватную беседу с отцом моей жены. И конечно же он просил вас изготовить обличающий меня снимок.
– Не понимаю, о чем вы говорите, – нахмурился Сударый.
– Да бросьте, господин оптограф, – махнул рукой молодой человек. Вообще едва полог кабриолета отрезал их от внешнего мира, Молчунов разительно изменился: из голоса его исчезла показная доброжелательность, глаза перестали бегать и глядели теперь на собеседника прямо. – Разумеется, я не подслушивал и не могу воспроизвести ваш разговор дословно. Но я прекрасно знаю, как Захап Нахапович ко мне относится. Я человек решительный и честолюбивый. С моей молодостью, силой и настойчивостью я действительно намереваюсь в течение трех-четырех лет обогнать его в карьерном росте. При этом, однако, я не намереваюсь в будущем ни забывать, ни тем более принижать людей, которые мне сей этап обеспечивают, то есть почтенное семейство Рукомоевых, и уж тем более не намерен я бросать когда-либо мою Запятушку, мою прекрасную жену. А вот Захап Нахапович этого не понимает, потому что сам на моем месте непременно бы втоптал в грязь тех, кто ему помогал. Впрочем, это все к делу относится лишь косвенно, а важно теперь вот что: Захап Нахапович ищет возможность удалить меня из семьи, уличив в чем-нибудь неблаговидном на службе или в сфере семейных отношений. С недавних пор он заинтересовался достижениями новейшей оптографии, выписал пару книг, изучил целый номер «Ежемесячного спиритографа», ничего в прочитанном не понял, но стал обращаться к знакомым за советом – и вскоре услышал о вас, господин Сударый, как о спиритографе нового поколения. Когда он разместил в вашем ателье заказ на групповой снимок, я сразу понял, в чем дело. Сам я, надо сказать, несколько более сведущ в спиритографии. Как-никак постоянно слежу за столичной прессой, за мировой культурой. Да что там – нынче даже в «Зайке» такие оптографии печатают, что… в общем, успехи современной магии, так сказать, налицо. Я прекрасно знаю, что нарочно выявить то или иное человеческое свойство оптографам не под силу, как раз наоборот, все стремятся к созданию цельного образа. И разумеется, не стал бы я вас беспокоить, если бы не одно опасение. Если вам удастся при помощи новейших методик сделать достаточно совершенный, сложный снимок, на котором довольно широко отразился бы мой внутренний мир, Захап Нахапович непременно отыщет на нем что-нибудь, чтобы поставить мне в вину. Понимаете, элементарной ложной интерпретации жеста или выражения лица будет достаточно, чтобы разрушить мою карьеру и разбить сердце милейшей Запятушки! Да, если бы снимки могли разговаривать… но ведь они не могут, так? – уточнил Незагрош.
– Гхм… не могут, – прочистив горло, согласился Сударый. – Даже стеклянные пластины очень скверно проводят звук.
– Вот видите, значит, мое изображение не сможет прямо заявить о чистоте своих намерений. И, безгласное, будет оболгано по малейшему и ничтожнейшему поводу. Какой же вывод следует из сказанного? – вопросил Незагрош Удавьевич, вперяя в Сударого острый, как рапира, взгляд немигающих глаз.
– Не приходите сегодня на сеанс спиритографирования, – предложил Сударый.
– Смеетесь? – нахмурился Молчунов. – Он прямо скажет, что я побоялся продемонстрировать свою истинную сущность, и если карьере домашняя склока не повредит, то моим отношениям с Запятушкой – точно. Бедняжка и так разрывается между мной и отцом. Нет-нет, мы с вами поступим иначе. Сколько Захап Нахапович предложил вам за порочащий меня снимок?
– Прошу вас не забываться, сударь! – вскипел Сударый. – Ваши предположения…
– Ах, да оставьте вы показное благородство, – перебив его, поморщился Молчунов. – Не люблю театральщины. Я же ни в чем вас лично не обвиняю! Не говорю, будто вы намерены сознательно причинить мне вред. Речь о том, что это сделает мой любезный тестюшка. Не сумев подкопаться под меня традиционными методами, как-то: подсыл взяткодателей, подброска девиц сомнительного поведения и внеплановая ревизия, – он решил опорочить меня методами прогрессивными. Ради этого он готов на все, он даже принялся истязать свой ослабленный излишествами организм титаническим трудом, известным как чтение…
