Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Игорь Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Мне было мало что понятно из его суждений, но говорить ему об этом совсем не хотелось. Поэтому я старался молчать, да изредка хмурить лоб, давая понять, что я стараюсь уяснить сказанные премудрости. Хотя я уже не был уверен, что Луиджи сам понимает, что говорит.

– Посмотри, как чудесны все эти чудеса Божьи, эти звезды, небо, эти собаки… ужи и … и …ежи…

Сила дьявольского дара, заключенная в его уме, угасала вместе с костром, но язык не унимался, продолжая нести совсем уж полную ахинею:

– Добрейший Господь глядит на нас глазами чудесных ужей… И ежей…

– О добродетельнейшие из ползающих и крадущихся, сладчайшие из скользких и колючих, восхитительнейшие из сопящих и немигающих, благословите недостойного раба Божьего Луиджи на спокойный сон, – в тон ему запричитал я.

Луиджи, клонясь набок, как пробитый корабль, глянул на меня мутным глазом, но сказать уже ничего не мог, ибо упал и тут же захрапел.

Ночь прошла спокойно под шелест листьев, мигание звезд и покачивание трав от легкого ветерка, который так приятно охлаждает лоб, прогоняя дурные сновидения. Утром, не открывая глаз, мой спутник произнес:

– По мне кто-то ползает.

– Это, наверное, чудесные ужи и ежи, – сообщил я спросонок.

С громким криком он вскочил на ноги. Конечно же, ни того, ни другого он не увидел, зато обнаружил на себе войско бродячих черных муравьев, отчего с воплем сорвал с себя одежду и принялся голый скакать по поляне, смахивая непрошеных гостей. Я кинул в него прошлогодним желудем, сказав, что он похож на фавна, которого я видел в одной книге. Луиджи в ответ запустил в меня головешкой из потухшего костра. От головешки я без труда увернулся и принялся, сидя в кусте орешника, слушать старые песни о «ребенке Вельзевула», «столпе адского воинства», «шута Азазеля» и прочие гадости. Потом страдалец присел на корточки, потряс пустой мех. Убедившись, что там не осталось ни капли, он запустил пятерню в редеющие волосы и проговорил:

– Господи, как же голова болит.

Пыльные летние дороги – величайшее счастье моей жизни. Я люблю, когда солнце раскаляется добела и пыль под ногами, мягкая, как перья в воробьином гнезде. Мне нравится ходить босиком, шаркая подошвами, твердыми, как невыделанная бычья кожа, поднимая серые облачка, которые, если оглянуться назад, отмечали мой путь.

– Прекрати пылить, или в ближайшем порту я продам тебя в рабство нехристям-туркам, – брюзжит идущий позади меня Луиджи, – узнаешь тогда вкус хорошего бича. Надсмотрщики на галерах люди добрые, но ты об этом никогда не догадаешься, потому что как только ты собьешься с ритма, загребая веслом, или начнешь работать им недостаточно резво, они, этим самым бичом напишут на твоей спине какое-нибудь богохульство, из тех, что есть у них в Коране. Слышишь, ты, отсевок?

На такие обороты я старался внимания не обращать и продолжал загребать ногами дорожную пыль. Луиджи все равно нужно было с кем-нибудь поговорить и я его вполне устраивал. Хотя, наверное, если бы меня здесь не было, он болтал бы со святыми мощами, лежащими у него за спиной в мешке. Не будь мощей, он бы взял в собеседники ветер и камни. Я даже думаю, что если отнять у него все, что есть вокруг, включая его самого, он вступил бы в разговор с Великим Ничто, о котором как-то упомянул. Упомянул, конечно же в отношении Вашего покорного слуги. Он сказал, что я «явился в мир для репетиции роли самого Сатаны». Якобы я «разрушаю все, что находится на моем пути», то есть моя «жизнь состоит в познании и разрушении с целью превращения Вселенной в Великое Ничто». Иногда мне кажется, что его познания доведут его до сумасшествия, настолько безумными кажутся мне некоторые его мысли. Подчас я прямо таки чую, как от него веет серой безумия. Хотя, может, это просто последствия его алхимических опытов.

В счастье больших дорог было другое счастье, запрятанное в этом, как жемчужина меж створок моллюска. Получить его было совсем просто, достаточно убежать вперед, скрыться с глаз моего спутника и людей вообще за поворотом дороги или хребтом холма и резко остановиться, раскинув руки и глядя прямо на солнце, изо всех сил стараясь не моргнуть, пытаться разглядеть его лик, скрытый за слепящим сиянием. Иногда мне казалось, что я, внезапно встав на месте, словно распятый светом, продолжаю бежать и стремиться вверх, но уже по другому, как не дано смертным. Мне казалось, я летел к небу, а лучи разбивали меня на тысячи мельчайших горящих частиц, которые все равно продолжали стремиться к солнцу.

Прибегавший следом, обеспокоенный моим бегством Луиджи, говорил:

– Не смотри на солнце, оно может выжечь тебе глаза, – и приводил меня этими словами в самое искреннее недоумение.

– Почему самое красивое, что я знаю в мире, так опасно?

– Видишь ли, каждый, кто хоть раз видел солнце, запоминает его навсегда и ему нет нужды разглядывать его. Ты так много смотришь на него, потому что из-за какой-то дьявольской жадности стараешься впитать его целиком без остатка.

– А есть люди, которые могут смотреть на него часами, не боясь ослепнуть?

– Есть, но их мало, совсем мало.

– Ты знаешь таких?

– Знаю, отец-настоятель.

– Почему же ему можно, а мне нельзя?

Луиджи помолчал, словно не зная, стоит ли отвечать.

– Он замечательный человек, лучший из всех кого я когда-либо видел.

– Лучше, чем Папа Римский?

Он раздраженно пожимал плечами.

– Почем я знаю, что за человек Папа? Я его даже ни разу не видел.

Он замолк, недовольный, что из-за меня он сморозил такую откровенную ересь.

– На костер еще из-за тебя попадешь, – он помолчал. – Так вот, он замечательный, я думаю, что со временем его могут даже причислить к святым. Когда он был еще совсем молод, в его судьбе принимал участие сам Папа Лев Х. Наверное почувствовал, что у него большое будущее.

Я убегал в сторону, потом возвращался.

– Луиджи, а что будет, если я все-таки буду смотреть на солнце?

– Ты слышал когда-нибудь легенду об Икаре?

– Да, ты мне рассказывал.

– Когда? Я не помню, чтобы делал этого.

– Ты тогда сильно пьяный был.

– Ладно, – обрывал он меня, – мал ты еще старших обсуждать.

– Никого я не обсуждаю, но ты действительно много пьешь.

– Ты будешь наконец слушать или нет? – вскипал он.

– Буду, – в тон ему, кричал я.

– Так вот, Икар тоже захотел разглядеть солнце получше. И более того, я думаю, что поскольку греки были язычниками и видели богов во всем – в ветре, земле, морской волне, солнце, молнии, то Икар не просто полетел к солнцу, он захотел узреть лик Божий. Представляешь? Захотел узреть лик Божий? Это ж какая дерзость, какая гордыня? А может, он думал, что сможет еще и дотронуться до него? Конечно же он должен был погибнуть, – убежденно проговорил мой спутник.

Я уходил несколько опечаленный. По этой легенде выходило, что если человеку и дано летать, то лишь невысоко, у самой земли, как Дедал. Человеку человеческое, и любой дерзновенный замысел карается смертью.

Грустные мысли утихомиривали меня совсем ненадолго, и при первом же случае я лазил через высокие заборы, чтобы нарвать сладких груш, увернувшись от собак, или просто для того, чтобы узнать, что интересного там за забором, ругался с Луиджи по поводу и без, а еще два раза подрался с мальчишками. Первый раз когда мне показалось, что один жульничеством обыграл другого в «веревочки», а второй просто так, настроение было плохое. Первый раз я вышел победителем, и если бы не вмешательство Луиджи, побежденному пришлось бы совсем скверно, а во втором случае мне разбили камнем голову. Луиджи при этом сказал, что для меня же было бы лучше, если бы меня не рождали на свет вовсе, потому что до своего шестнадцатилетия с таким характером я не доживу. Я его даже пожалел, сколько он со мной терпит всякого, но ему, конечно же, ничего не сказал, зато задал другой вопрос.

– Луиджи, а правда, что если долго быть на солнце, то оно сожжет все твои грехи?

– Не знаю, не уверен, но если ты будешь приставать ко мне с такими глупостями, я оттаскаю тебя за вихры.

Я отбегал на безопасное расстояние и, встав в развязную позу, засунув большие пальцы рук за веревку, заменяющую мне пояс, выдавал следующее:

– То-то я и смотрю, волос у тебя немного осталось, видно, тоже любил донимать людей всякой дрянью.

Луиджи лишь устало глядел на меня.

– Ха, – нахально заявлял я, – ты вон уже лысый наполовину, а простых вещей не знаешь. Солнце сжигает грехи. У кого хочешь спроси. Только такой зануда, как ты, не знает этого.

Качая головой Луиджи смотрел на полуденное, белое от зноя небо, видимо спрашивая, сколько же еще ему нужно жариться, что бы Господь простил его и отправил меня в ад, где мне самое место.

– Слушай, Луиджи, а ангелы крестятся? – говорил я, чтобы повергнуть его в окончательное уныние по поводу своей судьбы, которая волею рока оказалась связана с таким глупым и болтливым существом.

За лето мы исходили пол-Италии и стоптали все башмаки. Осенью вернулись обратно в монастырь. Когда Луиджи вышел от отца-настоятеля, отчитавшись за все, проданное летом, он был мрачен и ворчал так, будто до этого ему целый год не разрешали брюзжать. Видимо отец-настоятель был не в восторге от наших трудов, но мне было все равно – я ни за что не отвечал.

Мика приветствовал меня как старого друга. Борода его, выбеленная солнцем и временем все также окружала его лицо словно нимб и немного отсвечивала. Блаженный закивал мне издали, разводя руки и, видимо, желая обнять.

– Здравствуй Мика, – я тоже обрадовался ему, сам не зная почему.

Он сделал большие глаза и взял меня за рукав.

– Пойдем.

– Начинается, – подумал я – будто и не уходил никуда.

Он притащил меня к своему тайнику. Воровато оглянулся, и убедившись, что за нами никто не наблюдает, забормотал, приблизив ко мне свое лицо. За лето я сильно вырос и теперь он доставал мне самое большое до виска.

– Чтобы никто не видел. Никому нельзя. Только тебе можно, – он внимательно поглядел на меня, чтобы я оценил его доверие, – только тебе.

С этим он достал из-под камня перо. Это было необычное перо. Серебристое, казалось, оно было сделано из металла. Я взял его в руку и внимательно оглядел. Оно казалось величайшим произведением рук человеческих. Я узнал его, это был серебряный кречет. Он живет в неприступных скалах и встречается чуть чаще единорога. Говорят, что тот, кто видел его однажды, обязательно захочет увидеть еще раз. Я присмотрелся и разглядел крошечное пятнышко крови на блестящей поверхности.

– Где ты взял его, Мика?

Блаженный вдруг выхватил у меня драгоценное перо и спрятал назад, под камень, бормоча:

– Прилетел, ударил, брызги – дзынь по полу. Перо нашел, за пазуху – раз. Никто не знает, только ты.

Я ничего не понял и спросил его.

– Кто прилетел? Какие брызги?

– Этот, с неба прилетел. Прямо с неба и дзыннь – брызги. Перепугались! У!

– Кто перепугался?

– Братья, – он залился счастливым смехом, – Даже отец настоятель испугался. Но он только чуть-чуть испугался, меньше муравьиного глаза.

– Мика, – закричал я на него, – какие глаза?

Его сбивчивые объяснения запутали меня донельзя. Карлик съежился, тихо и испуганно проговорил.

– Муравьиные глаза, те что у муравьев, – и густо покраснел.

Я понял, что тут ничего не добьюсь и пошел спрашивать о происшествии у братии.

После ужина брат Матео неохотно рассказал мне, следующую историю. Однажды вечером, вскоре после нашего с Луиджи ухода, во время вечерней молитвы, вверху, под самым куполом церкви раздался звон и на каменные плиты пола, на молящихся монахов сверху упала птица, заливая своей кровью пол так, как это было в языческие времена. Вид серебряного дождя, просыпавшегося сверху, от залитых закатным заревом окон был столь странным, что братия с перепугу приняла кречета за падающего ангела и преисполнилась столь великого ужаса, что упала ниц без движения. Когда они пришли в себя, то подняв глаза к разбитому окну, были поражены тем кровавым светом, лившимся с небес. Пятна крови на полу казались следами, оставленными раненым небом. Все это столь сильно подавило их, что даже после того, как кровь была смыта, а осколки убраны и брошены вместе с птицей в пропасть, они не могли успокоиться и ходили подавленные случившимся. По монастырю поползли слухи, что все это случилось неспроста и предвещает нечто невиданное, может быть чуму и голод, а может даже пришествие Антихриста. С утра до ночи братия молилась, забыв про хозяйство и прочие мирские дела. Один отец-настоятель не потерял присутствия духа, казалось, происшедшее ничуть не коснулось его. Он уверял перепуганных монахов положиться на волю Божью и заняться необходимыми делами. Постепенно ему это удалось, как впрочем все к чему он прикладывал руки. Однако после этого случая все долго еще ходили, вздрагивая от малейшего звона.

Отец-настоятель пригласил из близлежащего городка стекольщика, чтобы он вставил новое стекло взамен разбитого странной птицей. Искать мастера пришлось довольно долго, поскольку слухи распространились и народ свято уверовал, что происшедшее было ничем иным, как предупреждением о грядущих бедствиях. В конце концов, перед нашим приходом, в монастырь прибыл стекольщик. Это был крепкий мужик, непьющий и знающий толк в своем деле. За свою жизнь он остеклил не один храм, но за эту работу запросил вдвое больше обычного. Делать было нечего и отец-настоятель согласился. Мужик привязал к спине подставку со стеклом и полез наверх. Работать ему пришлось очень высоко. Не каждая сосна дорастет до такой высоты, где был он. Он снял со спины подставку и приступил. Разбитое стекло было большим и некоторое время он скидывал оттуда осколки. Еще не до конца пришедшая в себя братия, наблюдавшая за ним, вздрагивала при падении каждого кусочка стекла.

Потом произошло что-то странное. Никто толком описать происшедшее не смог, говорили разное, но все сходились в одном: стекольщик вдруг закричал, крестясь отступил по крыше назад от окна, продолжая вопить нечто непонятное, и сорвался вниз. Что за слова он кричал не смог разобрать никто, одни говорили, что он произнес «Господи» и попытался встать на колена, другие же утверждали, что он бросился от окна, будто за ним гнались легионы чертей с раскаленными рогатинами, третьи несли уж совсем полную чепуху вроде того, что он воспарил в воздух и только потом упал с блаженной улыбкой на устах. Когда братья спросили у отца-настоятеля, что увидел он, то услышали уклончивый ответ, вроде того, что каждый видит только то, что позволят ему увидеть его мудрость, грехи и вера.

Слухи об этом событии множились и умирали с быстротой, не поддающейся человеческому осмыслению. Это стало первым предметом для досужих разговоров на всю осень и часть зимы. Вначале все недоумевали, зачем серебряному кречету понадобилось биться в окна, как бабочке. Те, кто любил таинственное продолжали говорить о знаке свыше, скептики же утверждали, что птицу просто ослепило кровавое солнце. По поводу смерти стекольщика было навыдумано гораздо больше. Было мнение, что он узрел лик Божий, потом, не в силах вынести его величие, испугался и сорвался вниз. При этом утверждалось, что, видно, грешны стоявшие внизу монахи, раз не увидели того, было явлено простому ремесленнику. Другие возражали им, говоря, что Христос, Дева Мария и всевозможные святые являются только детям и людям, известным своими добродетелями, стекольщик же ни к тем, ни к другим не относился. Жил Леонардо (таково было его имя) уединенно со своим подмастерьем лет двенадцати, в церковь ходить не любил, поговаривали даже о его склонности к содомскому греху, поскольку на женщин он внимания не обращал, зато был излишне нежен со своим подмастерьем и легко прощал его многочисленные проказы. Только и было в нем замечательного, что мастер был отменный. Вряд ли такому человеку мог явиться Бог, скорее наоборот, говорили, он увидел дьявола со всей его свитой. Они то и напугали его так, что он побежал стремглав не разбирая дороги. Этой истории поверило гораздо больше людей. Одно было не ясно: зачем Сатане безвестный ремесленник?

Слухи слухами, но все в монастыре поняли, что стекла вставлять теперь никто и ни за какие деньги уже не пойдет. Близилась пора осенних дождей. Сами монахи были до того перепуганы, что при одной мысли о том, что бы влезть на крышу приходили в ужас и бледнели, словно снег.

Однажды ночью я проснулся от далеких раскатов грома. В спальне окон не было, но через приоткрытую дверь я мог видеть, как стены коридора освещаются вспышками далеких молний. За вспышками, после небольшой паузы следовал грохот, будто где-то ломались могучие деревья. Ветер завывал в печных трубах, как зимой, предвещая скорый приход снегов. Свет, исходящий от молний напомнил мне цвет пера серебряного кречета, спрятанного под мшистым камнем в саду. Тут я понял, что очень хочу увидеть это перо, до зуда в руках. Прямо ничего не мог с собой поделать, так захотелось. Я тихо оделся, стараясь никого не разбудить, открыл тихо скрипнувшую дверь и выскользнул в коридор. Там я подошел к окну. Вершины окружающих гор озарялись молниями. Гроза бушевала где-то далеко, за горами. Вспышки выхватывали из темноты стены монастыря, деревья, дворовые постройки и снова погружали их в непроглядный мрак. В металлическом блеске все выглядело необычным, пугающим. После каждого сверкания мир становился еще темнее, чем был. Я со страхом подумал, что сейчас выйду за эти стены, сложенные из надежного камня, прямо в пугающий мир за окнами и поежился. Дверь во двор открылась тихо, я вспомнил, что совсем недавно брат Матео смазал ее гусиным жиром, сказав, что в ее истошном скрипе ему слышатся голоса невинно убиенных Иродом детей. Голосов я ни разу не слышал, но раньше скрипела дверь действительно невыносимо. Мысленно поблагодарив Матео за труд, я уже было направился к грозно темнеющим деревьям сада, как мое внимание приковала к себе черная фигура на крыше церкви. Я видел ее всего лишь мгновение, когда небо было озарено молнией. От страха ноги мои ослабли, я захотел закричать и не смог, как если бы кто-то сдавил мне клещами горло. Черная фигура так и стояла перед моим мысленным взором. Кто это был? Дьявол, что сбросил ремесленника или кто-то из его слуг? Я почувствовал, как немеет кожа на лице, как это бывает в самые лютые морозы. Волосы зашевелились будто тысячи муравьев забегали меж ними. С ужасом дожидался я следующего сполоха, чувствуя, что сейчас умру от ожидания. Когда снова небо осветилось, на храме уже никого не было.

– Показалось, – с облегчение прошептал я, хотя в глубине души так и не смог поверить, что все это мне привиделось. Мне пришлось заставить себя сделать это, хотя бы только для того, чтобы не сойти с ума.

Даже после пережитого страха, я не смог вернуться обратно, не увидев пера. Монастырский сад нельзя назвать большим, но я умудрился немного поплутать, прежде чем нашел камень, укрывавший клад Мики. Я достал перо. Даже на ощупь я легко отличил его от остальных, в нем была законченность, оно было совершенно. В свете небесного огня оно горело неземным блеском, тени скользили по нему, как по клинку старинного кинжала. Я поднял его к небу. Когда небо снова озарилось, перо вспыхнуло синим огнем, как факел. Мне пришлось закрыть глаза, такой яркой получилась вспышка. Насытившись зрелищем, я, спрятав перо, пошел в свою спальню. По дороге мне никто не встретился, если не считать, что один раз мне почудилась маленькая фигура с белой бородой, мелькнувшая среди деревьев. Я приписал это последствиям вспышки и снова постарался не придавать значения.

Наутро меня разбудил встревоженный гул голосов. Каким-то образом братия с первыми лучами зари проведала про вставленное стекло. Никаких версий, похожих на правду выдвинуто не было, слишком много странного произошло за последнее время. В ход снова пошли демоны и ангелы, на большее ни у кого фантазии не хватало. Я побоялся рассказывать про увиденное ночью (или о том, что мне привиделось), они непременно подняли бы меня на смех. Взрослые никогда не доверяют детям, а между тем мне было уже целых двенадцать лет.

Появление стекла в этом злополучном окне вызвало новую бурю слухов за стенами монастыря. Сплетен снова было великое множество, но все склонялись к тому, что хозяйничать в такую ночь могли только слуги антихриста, хотя при этом никто не мог объяснить, зачем им понадобилось оказывать церкви такие услуги. Клубок домыслов затягивался все более.

Несколько дней я ходил, мучимый желанием рассказать кому-нибудь о своих видениях. Братии, как я уже говорил, я говорить не мог, Мика бы просто не понял меня. Оставался только отец-настоятель, но я никак не мог решиться подойти к нему с такими странными россказнями. От этих терзаний меня отвлек блаженный. Как-то раз, с комичным выражением таинственности на лице, он потащил меня за собой, бормоча уже привычное:

– Тебе покажу, только тебе. Смотри, никому.

Сколько же удивительного мог знать этот маленький человечек, глядящий там, где другие ничего не видят, не спящий, когда все спят и слышащий то, на что другие не обращают внимание.

Я подумал, что он снова хочет показать мне перо, но он потащил меня несколько в другую сторону, не к саду, а к церкви. Взявшись обеими руками за ручку тяжелых дверей, он с трудом их открыл и жестом пригласил меня войти внутрь. Я несколько замешкался, что бы перекреститься у входа (Мику, кстати, так и не приучили креститься вообще, несмотря на дружные старания всей братии. Отец-настоятель смотрел на эти усилия совершенно равнодушно, видимо считая это пустым занятием, и только улыбался своей загадочной улыбкой).

– Ну быстрее же, увалень, – торопил меня блаженный.

Я ничего не возразил на «увальня», как-то разучившись обижаться на Мику, хотя никому другому бы этого так не оставил. Когда я вошел внутрь, блаженный, напоминая маленькую седую ищейку, склонившись к полу, что-то высматривал на плитах.

– Вот, вот, смотри, – растягивая слова, словно наслаждаясь ими, произнес он и указал пальцем прямо перед собой вниз. Я присмотрелся, но ничего, кроме мешанины каменных линий не обнаружил. Мика по выражению моего лица поняв, что я не понимаю, о чем идет речь, раздраженно воскликнул:

– Слепой! Совсем слепой. Смотри, лицо. Вот глаза, вот рот, волосы. Ну?

Я проследил за движениями его руки, рисующей нечто на полу и вправду обнаружил лицо женщины. Красивое, правильное лицо с большими глазами, поставленное несколько вполоборота к нам. Ее волосы были убраны сеткой, как у богатых синьор, воротник платья не скрывал изящной шеи красавицы. Что самое удивительное, рядом виднелась хитрая мордочка маленького зверька, напоминающего горностая. Тогда было модно держать в домах ручных горностаев, хотя они могли порой сильно укусить своего хозяина. Полуоткрытая пасть зверька была полна мелких острых зубов, находящихся в опасной близости от горла женщины.

Конечно же многие детали этой картины мне могла дорисовать неуемная детская фантазия, разгоряченная неожиданной находкой. Не в силах спокойно пережить нахлынувшей на меня радости, я совершенно забыл, где нахожусь и в восхищении издал один из тех диких кличей, что я перенял у деревенских шалопаев за время бродяжничества. Издав вопль, я тут же осекся, так как в храм входил отец-настоятель.

– Подойди, сын мой, – голос его был тих и мягок.

Понурив голову, в совершенном смущении я подошел к нему, на ходу соображая, стоит ли говорить о находке и причине моего крика. Он положил мне руку на плечо и вывел на улицу. Здесь сияло солнце, день был чист и морозен. Прозрачный воздух немного звенел в тишине. Он не задал мне ни единого вопроса, а лишь произнес глядя куда-то в сторону неба и снежных гор:

– В храме каждое твое слово доходит до Господа гораздо быстрее, чем где бы то ни было. Поэтому мы и молимся здесь. Это не значит, что ты не можешь молиться в келье, во дворе, или просто в поле, но здесь все помогает тебе приблизиться к Всевышнему. А поэтому и произносить здесь надо только слова молитв или же то, что ты хочешь сказать ему более всего. Все, что говорится, должно произноситься с благоговением и от всего сердца.

Я заливался краской, совсем, как Мика. Особенно меня смущало то, что он не смотрел на меня, как будто я не был достоин даже взгляда.

– Я могу надеяться, что ты понял меня?

Я кивнул.

– Мне очень приятно, что тебе все ясно, – он наконец опустил свои стальные глаза и вгляделся мне в лицо. Он совсем не сердился.

Я понял это и очень обрадовался. Я заулыбался, как блаженный и вдруг ни с того, ни с сего брякнул:

– Отец-настоятель, правду говорят, что стекольщика с храма демон скинул?

Я даже сам не понял, как у меня это вырвалось. Большей глупости, как болтать при таком хорошем человеке о всяких досужих сплетнях, трудно было придумать. До меня дошел весь смысл моего недалекого суждения и я покраснел еще пуще прежнего. Такое можно было сказать какой-нибудь торговке на рынке, но здесь… Мне даже показалось, что в воздухе запахло гарью, будто мои уши сгорали от стыда за своего хозяина. Я смешался ужасно и попытался исправиться:

– Ну, то есть, болтают всякое… Но я совсем не верю в эти глупости… Болтают…

Он вдруг засмеялся и переспросил:

– Что, правда не веришь?

Я что было сил замотал головой.

– Совсем, совсем не верю. Даже на муравьиный глаз.

– На какой глаз?

– На муравьиный… Тот, что у муравьев…

Он снова засмеялся и хитро глянул на меня. Потом посерьезнел.

– Вообще-то, знаешь, люди склонны верить в плохое больше, чем в хорошее. К сожаленью. Так гораздо легче. Не очень понятно? – он вроде даже погрустнел.

Я отрицательно покачал головой, чувствуя себя рядом с ним маленьким и глупым.

– Не бойся, это даже хорошо, что ты не понимаешь этого, когда поймешь, станет гораздо хуже. Тогда ты станешь взрослым.

Нет, что-то я конечно понял. Люди далеко не всегда нравились мне, как, например, те два урода в деревне. Я бы и сейчас не раздумывая огрел любого из них дубиной. Но, чтобы все больше верили в плохое? Нет, я так не думал.

После общения с отцом-настоятелем во рту снова остался железистый привкус горного ручья, холодного, так, что зубы стынут.

– Это все, что ты хотел узнать?

Я на секунду замялся, не рассказать ли мне об увиденном ночью, но потом понял, что это будет позор еще почище, чем после первого вопроса, и не стал ничего спрашивать.

– Нет, больше ничего.

– Тогда ты можешь идти.

Я глянул на него и мне показалось, что он ждет от меня еще чего-то, будто знает о том, что меня мучает.

– Глупости, ничего он не знает. Неоткуда ему знать, – подумал я.

Мика ждал меня у входа в сад, прячась за кустами колючего терновника. Его глаза тревожно ощупали меня.

– Отругал?

– Нет, – я помотал головой. – Он все-таки странный какой-то.

Мика, не расслышав последних слов, заулыбался.

– Он никогда не ругается. Он хороший. И ничего не боится. Он стекло вставил.

– Какое стекло?

– Обычное стекло, которое разбилось.

– В храме?

– Конечно в храме, больше нигде стекол не били.

– Мика, ты врешь. Этого быть не может.

Мика приподнялся на цыпочки, приблизил ко мне свое белобородое лицо.

– Я ни-ко-гда не вру, – произнес по слогам, словно боясь, что я не разберу. – Ни-ко-гда.

И помахал перед моим носом пальцем.

– Хорошо, хорошо, но ты откуда знаешь?

– Я видел. Он взял лестницу. Топ-топ. Залез наверх. Вставил стекло. Топ-топ. Слез вниз. Понятно?

Блаженный смешно переваливался, показывая, как настоятель лазил по лестнице. Я чуть с ума не сошел от радости. Сколько мучений принесло мне то злополучное видение. Сколько раз, когда я проходил по темному двору, мне мерещилась черная фигура в развевающемся плаще. Ночью, я боялся открывать до рассвета глаза, чтобы невзначай не увидеть над собой призрак. А теперь выясняется, что это был всего лишь отец-настоятель, которому надоела трусость ремесленников и братии, и он, выбрав ночь потемнее, сам все сделал. А оставил это втайне, потому, что неприлично человеку его сана лазить по крышам, хотя бы это была даже и храмовая крыша.

Жизнь шла своим чередом и ничего особенного не происходило, если не считать того, что мы с Микой продолжали искать и иногда находить лица людей в плитах храма. Те фигурки, что я находил раньше были ущербны и в них всегда чего-то не хватало. Теперь же дело обстояло иначе, мы искала долго и тщательно, но зато все, что находили было без изъянов и уродств. Мы находили изображения всего, что угодно: животных, домов, птиц, деревьев, лодок, колесниц… Но больше всего мы с блаженным радовались, когда находили лица людей. Год за годом, мы накопили их такое множество, что иногда даже узнавали в одном из них кого-нибудь из братии. Очень долго смеялись, обнаружив брата Матео, изображенного с таким комическим мастерством, что вряд ли кому-нибудь из людей удалось бы что-то подобное. Даже здесь, в камне Матео, казалось, продолжал оглядываться вокруг в поисках своей полосатой Томазины, не забралась ли она снова на какое-нибудь дерево. Я пожалел, что мы дали клятву никому не показывать эти каменные рисунки. Уж очень смешной Матео здесь был. Со временем мы нашли всех, кого знали, кроме отца-настоятеля и Мики. Даже мое изображение отыскалось между двумя скамьями, на которые садятся во время службы. Там на моем лице уже пробивалась борода, наверное, я был изображен юношей.

Так прошло несколько лет. Солнце по утрам по-прежнему окрашивало снежные вершины гор оттенками алого цвета. Приходили и уходили зимние ветра. В свой срок в долинах созревали пшеница и виноград. Осенью крестьяне окрестных деревень привозили в монастырь хлеб и вино, заваливали наши обширные кладовые овощами, зерном, тушами телят и овец, битой птицей.

Я к тому времени подрос и искоса поглядывал на время от времени появляющихся у нас крестьянских девушек в простых грубых платьях. Замечая мои взгляды, они прыскали от смеха в ладошки и перешептывались, показывая на меня пальцами. Я внутренне смущался, что был замечен, но вида не показывал, и лишь скорчив презрительную гримаску, что мол взять с глупых, спешил укрыться от насмешек. Но девушки появлялись у нас редко, а потому я так и не смог разобраться в своем отношении к этим странным существам. Тем не менее такие встречи я вспоминал потом долгое время, смутно чувствуя, здесь все не так просто. Природа, невзирая на строгий монастырский устав, пробивалась в снах и мечтах.

Вскоре у меня появился пушек над верхней губой, а на бороде стали пробиваться первые жесткие волоски. Я становился все больше похож на свое каменное изображение. Кстати, я обнаружил, что увидеть его можно не всякий день, а только когда солнце начинает клониться к закату и лучи от него, пробиваясь сквозь узорчатые окна, окрашивают пол чуть красноватым цветом. В остальное время на полу были видны просто переплетения черных, коричневых и беловатых ручейков застывшего каменного потока.