Текст книги "Дом"

Автор книги: Игорь Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Глава 10

Серьёзный разговор. – Мама узнаёт, что Ваня хочет стать дикарём. – Отчего вздыхают лошади.

– Ваня, ну почему ты так плохо учишься? – спросила мама, усадив мальчика прямо перед собой в кожаное кресло с витыми ручками. Сама она устроилась на корточках перед сыном.

– Я стараюсь, у меня не получается ничего, – опустив глаза и вздохнув ответил тот.

– Ты же способный. Ты быстро соображаешь, голова у тебя на месте. В чём же дело?

– Не знаю. Мама, а, может, я всё-таки бестолковый?

Мама обняла его, засмеялась.

– Бестолковый никогда так о себе не скажет. Уже отсюда видно, что ты умный мальчик.

Она заглянула Ване в глаза.

– Может, тебе учителя не нравятся?

– Нравятся. И Марья Петровна и те, что в школе.

– Так почему ж тебе эта математика не даётся?

– Не знаю. Но мне почему-то кажется, что меня не тому учат.

– Как это не тому? А чему ж тебя учить надо?

– Так сразу не скажешь…

Он замолчал, не решаясь рассказать о своих желаниях.

– Смелей! – подбодрила маменька.

– Ну, по деревьям, например, лазить.

– Помилуй Бог, ты ж не обезьяна? Зачем тебе по деревьям? – удивилась мат.

– Или нырять я б хотел, чтоб по полчаса под водой сидеть. На лошадях кататься. Грозы не бояться. Знать, когда солнце взойдёт. Ещё огонь без спичек добывать. Следы звериные уметь читать. Видеть, как солнечные пчёлы мёд собирают. Или чтоб я мог водорослями питаться. Или рыбой сырой. Или ещё…

– Ваня, прекрати, мне сейчас дурно станет, – оборвала его мать. – Ты что, индейцем захотел стать? Первобытным человеком? Дикарём?

Ваня печально вздохнул и замолчал.

– В общем так, сын ты мой дорогой, мысли эти варварские из головы выбрось. А то там места для математики не найдётся. Обещаешь?

– Конечно, маменька, – глядя картину с рыцарями, кивнул сын. – А сейчас можно я пойду погуляю.

– Нет. Сначала вы позанимаетесь с Марьей Петровной. Потом можно будет и погулять. И не вздыхай так. Ты не лошадь.

– Мама, а почему лошади вздыхают?

– От сытости.

Глава 11

Фома жульничает. – Ваня тоже жульничает. – В конюшне. – Фома вместо конюшенного. – Всё хорошо! – Конюх получает разнос. – Конюшенный тоже получает разнос. – Ване не спится. – Занесло, так занесло! – Страх. – Полевые человечки. – «Нашёлся!»

Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика научил домовой. Правила её оказались очень простыми и Ваня усвоил их мгновенно: нужно было из горстки рассыпанных по земле камушков выбрать один, подбросить его вверх и, пока он летит, взять в руку следующий. После этого подбрасывать приходилось уже два камушка. Побеждал тот, кто мог управиться с большим количеством этих гладких маленьких кругляшей, что Ваня натаскал с берегов Ягодной Рясы. Фома, не любивший проигрывать, горячился и отчаянно жульничал. Он смешил Ваню, строил рожи, мог слегка пощекотать мальчика под рёбрами, чего тот очень боялся. Когда же и это перестало помогать, Фома начал незаметно прихватывать по несколько камушков за раз. Ваня долго терпел, хмурясь всё больше, и, наконец, не сдержавшись, сам пощекотал домового. Тот дёрнулся, рассыпал все камни и возмущённо завопил:

– Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить? За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки, да съесть тебя заставлю! Будешь знать.

Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь. Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы, но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.

– Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? – верещал Фома. – Да, все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать. Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами. Завидно ему стало…

Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый чайник.

Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд, что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему кое-что, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового поутих, Ваня ласковым голоском попросил:

– Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть хочется.

Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы», и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.

– Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын сын, пойдём, проведаем лошадок.

Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни – довольно большого строения с каменными стенами и соломенной крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.

В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки, плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби. Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах, за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали, вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство. Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло Кусая – весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и бешеный галоп. Дальше обитала Красава – вороная тонконогая кобылица с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два стойла, но они последние несколько лет пустовали.

Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед, и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как вздумается. Порядок есть порядок.

– Ах мы олухи, соль забыли, – бормотал Фома. – Я когда на конюшню иду, всегда соль беру. Любят они её.

Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот, весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами, потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома едва успел отдёрнуть руку.

– Видал! – радостно закричал он Ване. – Так и норовит вцепиться. Не конь, аспид! Борзый, спасу нет.

Домовой деловито прошёлся вдоль прохода, остановился около стойла Красавы.

– Ей жеребиться пора, – сказал он, озабоченно заглядывая внутрь.

В темноте сверкали слезящиеся от усталости и боли глаза. Лошадь лежала на подстилке из мягкой соломы и шумно дышала, опустив голову к полу, словно прислушивалась к тому, что происходит внутри неё.

– Третий день ожеребиться не может. Мается, смотреть нельзя, слёзы наворачиваются, – голос Фомы дрогнул. – А конюшенный запил! – крикнул он возмущённо. – И конюх ваш, как назло, дурак и бездельник.

Ваня подошёл ближе, присел на корточки перед страдалицей, погладил по гриве. Красава чуть кивнула головой, словно приветствуя мальчика, и снова замерла. Бока её тяжело вздымались, дыхание прорывалось хриплое, нервное. Ваня почувствовал, как в горле у него заплясал какой-то живчик и глазам стало горячо.

– Фома, помоги ей, миленький, – попросил он слабым голосом.

– Как я помогу-то? Я что, конюшенный? – со злостью отрезал тот.

– Фомушка, родненький, ей же больно.

– Больно… – проворчал Фома. – Вижу, что больно. Да ведь боюсь я, не моё это дело. Вдруг что не так…

Домовой обхватил голову руками и заскрипел зубами так, что у Вани побежали по спине колючие мурашки.

– Вот что, иди-ка ты отсюда, – сказал, решившись на что-то, Фома, вытолкал Ваню из стойла и закрыл за ним дверь.

– А что ты делать-то собрался? – спросил мальчик.

– Не твоего ума дело, цыплок.

Ваня прижался лицом к щёли и стал наблюдать.

Домовой несколько раз обошёл замученную, вздрагивающую от каждого шороха Красаву. Потом осторожно припал к раздутому, мокрому от пота животу лошади. Та робко шевельнулась и замерла, доверяясь домовому. Фома долго слушал, затем повернул голову и что-то быстро и ласково зашептал, обращаясь к тому, кто прятался внутри Красавы.

– А жить-то ведь хочется, а? По полю побегать, траву посшибать, с зайцами в догонялки поиграть, в ромашках поваляться? Молока материнского хочется? Солнца? – расслышал Ваня. – Ты уж постарайся, малой. Надо постараться.

Домовой разогнулся и снова стал сгорбившись расхаживать вокруг лошади, убаюкивающе бормоча что-то на непонятном языке. Та вначале следила за ним мокрыми глазами, потом веки её отяжелели, стали опускаться и она словно бы задремала. А Фома кружил и кружил, становясь всё более похожим не то на волка, не то на ежа. У Вани отчего-то начало двоиться в глазах. Он тряхнул головой и тут домовик взвился, закричал диким хрипящим голосом, вскинул руки со скрюченными пальцами, ставшими вдруг похожими на огромные хищные когти.

– Вар-вар-вар! – вопил он, мечась по стойлу.

Ваню, как волной отбросило от стены. Он шлёпнулся наземь, но тут же вскочил и снова припал к заветной щели. Лошадь дёрнулась, заржала беспомощно и жалобно, засучила по полу копытами, пытаясь встать.

– Ага! – снова закричал Фома. – Забрало! Ну, лови, поспело!

Лошадь захрипела, замотала головой. Конюшню наполнил горький запах боли. Во все стороны полетели клочья пены и пота. Одна из капель попала Ване на губу, он почувствовал во рту острый жгучий вкус. Мальчик стоял не в силах пошевелиться и окаменело смотрел на то, в каких мучениях рождается на свет ещё одна маленькая жизнь. Ему стало страшно, что Красава, колотя копытами по полу, может зашибить домового и он еле слышно прошептал:

– Осторожно…

Фома повернулся к нему и заорал:

– Что стоишь, колода? Беги, зови всех! Красава жеребится!

Ваня испуганно кивнул и пулей вылетел из конюшни. Прыгая через две ступеньки, он взлетел на крыльцо, распахнул дверь.

– Красава жеребится! Красава жеребится! – кричал он, бегая по дому в поисках папеньки.

Тот выскочил из спальни заспанный, наспех одетый, в шлёпанцах на босу ногу. Из кухни выглянула встревоженная маменька, за ней кухарка Наталья.

– Что за шум? Кто рожает? Где? – не мог взять в толк отец.

– Красава жеребится! – остановившись перед ним, снова закричал Ваня. – В конюшне. Бегите в конюшню.

– Господи, да не кричи же так. Всех насмерть перепугал, – сказал папенька и побежал к Красаве.

Вскоре измученная лошадь разрешилась маленьким вороным жеребёнком. Он лежал в сене слабенький и мокрый, подслеповато водил по сторонам смешной головёнкой, пытаясь найти сосок с молоком. Лошадь осторожно вылизывала его, временами останавливаясь и изумлённо глядя на своего первенца, словно не веря своему счастью.

– Вот, вот сюда, глупыш, – папенька, улыбаясь, ткнул жеребёнка в чёрный, набухший сосок на животе роженицы.

Затем отец вытер со своего красивого лба капли пота, щурясь посмотрел на солнце, заливавшее конюшню ярким светом сквозь настежь распахнутые ворота. Глаза его сияли радостью.

– Вот так-то! – весело сказал он Ване, глубоко вздохнул и засмеялся. – А теперь не грех и водочки выпить. Такое дело сделали!

Тут откуда-то появился конюх. Маленький, косоглазый, с набившейся в волосы соломой, он радостно заюлил, причитая тоненьким испитым голоском:

– Ахти, радость-то какая! Разродилась-таки, ненаглядная наша. Вот радость-то несказанная! А, Арсений Лександрыч? – он угодливо заглянул в лицо папеньке. – С прибавлением вас в хозяйстве.

Конюх старался говорить в сторону, но по конюшне всё равно пошёл тяжёлый запах перегара. Кусай недовольно всхрапнул в своём стойле. Отец нахмурился и с отвращением посмотрел на негодяя.

– Ваня, иди домой, – сказал он, тяжело глядя себе под ноги.

Мальчик увидел, как на виске у папеньки червячком проступила и запульсировала синяя жилка, что означало крайнюю степень гнева, и послушно вышел из конюшни.

– Скотина, – услышал он позади сдавленный голос отца. – Лошадь третий день мучается, а тебе хоть бы хны, всё пьянствуешь.

– Как можно, Арсений Лександрыч. Всё время тут. Неотлучно. Только на один секунд отошёл… Ей-богу…

– Выгоню к чёртовой матери!

– Помилуйте, Арсений Лександрыч. Как можно… Один секунд всего-то… Дети у меня… Отец родной, заставь век бога молить…

– Так тебе и надо, – безжалостно думал Ваня, поднимаясь по ступенькам крыльца. – Хорошо бы ещё крапивой тебя высечь, – и он несколько раз махнул в воздухе рукой, показывая, как надо бы высечь бездельника.

Фома в это время сидел в саду под старой вишней. Прислонившись к шершавому стволу, он мял в руках кусочек вишнёвой смолы и курил трубку.

– А всё ж таки лучше вишнёвой смолки нет, – сказал себе домовик, затем, не торопясь, выбил трубку о лежащий рядом камушек, засунул янтарный шарик в рот и, довольный, принялся жевать. Сверху сквозь суетливую листву проглядывало знойное летнее небо, по которому неторопливые и величавые плыли белые башни облаков.

Ветки вишни были сплошь усыпаны созревающими ягодами. Домовой одобрительно заворчал:

– Блюдёт сад Голявка. Не обманул. Давно такого урожая не было. Видать, моль повывел. Живёт хозяйство. Порядок.

Фома вспомнил жеребёнка, улыбнулся и блаженно зажмурился.

– Славно сработано, – сказал он, но вдруг лицо его помрачнело, он выплюнул смолку и решительно поднялся на ноги. – Эхе-хе… Про тебя-то, дружок, я и забыл совсем.

Фома нашёл «дружка» на чердаке конюшни. Тот безмятежно спал. Домовой раскидал пыльное прошлогоднее сено и извлёк на свет пересыпанного травяной трухой местного конюшенного по имени Копыто. Это было небольшое, туповатое и недоброе существо с лицом, в котором, как и у всех конюшенных, было что-то лошадиное. Едва достав бездельника, Фома тут же вцепился ему в редкие, грязно-рыжие волосёнки и принялся возить по сену.

– Ты будешь своё дело знать или нет? Сколько я тебе повторять буду? Чуть лошадь не уморил, трутень плесневелый. Вот я тебя поучу жизни.

Копыто верещал визгливым голоском, пытаясь оторвать руки домового от своих волос, но тот вцепился намертво.

– Кудри выдерешь! – истошно голосил конюшенный. – Отпусти, навозник! Отпусти, бешенный!

– Ах ты лаяться вздумал! – закричал Фома и принялся таскать лентяя пуще прежнего.

Через некоторое время, утомившись, домовой отпустил провинившегося.

– Ну, плешивец, смотри у меня! Ежели за лошадьми и дальше догляда не будет, я тебе последние волосья повыдергаю. Отвечай, будешь дело своё исполнять как надо?

Копыто, держась за спасённую мочалку немытых волос, нехотя буркнул:

– Буду.

– То-то, – сказал грозный домовой и пошёл с чердака.

– Ну погоди, Фомушка, попомнишь ты меня, ох попомнишь, – тихонько проговорил ему в спину конюшенный и сверкнул косым глазом.

В доме услышали доносящийся со двора шум.

– Что это? – спросил Ваня Наталью – кухарку и горничную в одном лице, а ещё растрёпу, певунью и сказочницу.

– Должно быть, кошки в конюшне подрались, – ответила та, доставая из шкафа тарелки к обеду. – Как бы Красаву не напугали.

Наталья сняла с кастрюли крышку, помешала варящийся суп. Ваня потянул носом, пахло так вкусно, что у него даже в животе заурчало. Он покраснел и смутился. Кухарка, не заметив Ваниного смущения, вдруг радостно загомонила:

– А Арсений Лександрыч наш каков! Раз – два и роды у Красавы принял! Будто всю жизнь тем занимался. А конюха как отчитал! Ты, говорит, дурак и пьяница, гнать тебя надо. Оно и правда, выгнать бы его. Куда его держать такого негодного?

Она хохотнула и вдруг тут же, как часто с ней бывало, сменила радость на грусть:

– Выгнать оно, конечно, дело нехитрое… – задумчиво сказала она. – Да ведь детишек у него, у пропойцы, четверо. И все мал-мала-меньше. Да ещё жена бабьими хворями мается. Пропадут ведь, с голоду помрут… Эх, вот ведь жизнь…

И мальчику вдруг стало ужасно стыдно, что он хотел высечь пьяницу конюха крапивой. Он снова покраснел и быстро, чтобы не заметила Наталья, вышел с кухни. А кухарка, нахмурившись, смотрела куда-то за окно и покусывала губы. Впрочем уже через минуту, она, большеглазая и живая, весело напевая «Поду ль, выйду ль я да…», проворно внесла супницу в столовую. Наталья всегда легко переходила от смеха к печали, а потом снова к веселью. Ничто не могло заставить эту девушку грустить дольше, чем нужно слезинке, чтобы скатиться по её румяной щеке к высоким упрямым скулам.

Ночью Ваня долго не мог заснуть. Всё ворочался с боку на бок, вспоминал прожитый день, думал, как там жеребёнок. За окном, словно огромная невидимая река, шумел ветер. По небу неслись растрёпанные вереницы туч, сквозь которые проглядывал яркий лик полной луны. Тревожно шуршали деревья и травы в саду. На душе у Вани отчего-то стало беспокойно. Он сел в кровати, подпёр голову руками и стал смотреть на улицу.

– Жеребёнку в конюшне страшно, наверное, – подумал он. – Темно, ветер воет, а он такой маленький.

Ему вдруг ужасно захотелось отправиться на конюшню, посмотреть, всё ли там в порядке, хорошо ли Красава заботится о малыше, достаточно ли мягкая у него подстилка, не открыты ли ворота, не задувает ли в стойло холодный ветер. Он вспомнил тоненькие ножки жеребёнка с полупрозрачными копытцами, робкие и смешные движения его хвостика, мокрую шкурку, и беспокойство стало почти невыносимым. Если бы он не боялся, то обязательно вылез в окно и пробрался на конюшню, но ветер завывал так тревожно, листья черёмухи шептались так предостерегающе, что Ваня не решился бы даже закрыть форточку.

Из-под кровати донеслось шумное зевание.

– Опять полуночничаешь. Сам не спишь и другим не даёшь. И чего сон тебя не берёт. Будто крапивы с репьями тебе в кровать насовали.

– Фома, Фома, – радостно зашептал Ваня, – пойдём жеребёночка посмотрим.

– Будет балова́ть-то. На улице того и гляди дождь ливанёт. Ишь, удумал. Твоё дело телячье – поел и в стойло. Спи, давай.

– Ну, Фома, – канючил Ваня, – мы только посмотрим и назад.

– «Суета сует, всё суета», говорил царь Соломон. Пустое это всё. Красава о нём лучше нашего позаботится.

Но Ваня не собирался сдаваться.

– Ты ж домовой, должен за хозяйством смотреть. Вдруг что случится?

– На то Копыто есть – конюшенный. Пусть он смотрит.

– Ты же сам видел, как он смотрит. А ночь вон какая, мало ли что, – наступал мальчик.

– А сам-то что не идёшь?

– Боюсь, – помедлив, простодушно ответил тот.

– Раз боишься, сиди дома, нечего шататься.

– Ну Фома!..

– Вот же заноза, – проговорил Фома совсем проснувшимся голосом, вылезая из-под кровати. – Щепа́, как есть, щепа́. Идём, пёс с тобой.

Ваня быстро оделся и приоткрыл створку окна.

– Полезли, – сказал он домовому, который сидел на полу и лениво ковырялся в бороде.

– Всё время в окно, да в окно. Как воры. Не хочу так. Сегодня в дверь пойдём.

Переспорить заупрямившегося домового не смог бы никто в целом свете, поэтому Ваня закрыл защёлку и покорно последовал за Фомой.

Они крадучись пошли по спящему дому. Половицы пели им свою скрипучую песню, шевелили вслед усами старые сверчки из укромных уголков, провожали глазами ночные хозяева дома – мыши. Когда друзья проходили мимо открытых дверей гостиной, наводнённой лунным светом, словно родниковой водой, из часов появилась кукушка и, то ли приветствуя беглецов, то ли предупреждая спящих, прокуковала один раз. Ваня вздрогнул и присел от страха. Домовой обернулся, тихо засмеялся в усы, прошептал:

– Испугался, храбрец на заячьих лапах, Аника – воин. Темнота – проста, оттого и страшно. – Отодвинув мальчика, он на цыпочках подошёл к часам, подтянул гирьки. – А то ведь забудут завести-то. Ни на кого понадеяться нельзя. Всё сам, всё сам…

В конюшне царила непроницаемая темнота. Луна закуталась в грубую овчину туч и была такова. Конюх, развалясь у стены, выводил носом соловьиные трели.

– Фу, опять пьяней вина, – плюнул, наклонившись над ним, Фома. – Плохой хозяин твой отец. Гнать надо было этого прохвоста, а он вишь, пожалел. И Копыто тоже куда-то делся. А, хотя, нет, вон он.

Домовик поворошил сено.

– И от этого тоже, как из бочки разит. Вот компания!

Фома посмотрел по сторонам, почесал косматый затылок.

– Ну да ладно, братцы-забулдыги, будет вам праздник с песнями.

С этими словами он юркнул в приоткрытые двери конюшни.

– Эй, ты куда? – спросил Ваня, но того уже и след простыл.

Мальчик присел на охапку сена. Похрапывал конюх, шуршал ветер по соломенной крыше, ворковали, сидя на балках, сонные сизари, разбуженные незваными гостями. На небе сквозь прореху в тучах появилась луна и свет её потоком голубой воды хлынул в конюшню. Время шло, а домового всё не было. Ваня сидел не дыша и боялся пошевелиться.

– Мало ли кто выскочит из-под сена, а конюх спит, – думал мальчик, поджимая ноги. – И Копыто тоже спит. Фома сбежал куда-то. Вон опять в сене что-то шуршит. Поди разбери, то ли это мыши путаются, то ли идут потаёнными тропами страшные существа с красными глазами и чёрными зубами.

Лунный свет неспешной таинственной рекой тёк через конюшню, плескался о стены, сложенные из грубых камней, закручивался водоворотами возле ворот, застаивался по углам-заводям, перебирал стебли трав, ставшие вдруг похожими на водоросли. Конюх в углу выглядел посиневшим утопленником. В открытом рту его плескалась тьма, и казалось оттуда вот-вот выглянет пучеглазый рак или вёрткий пескарь, облюбовавший там себе жилище.

Вдруг шорох раздался совсем рядом с мальчиком, и Ваня, чуть не вскрикнув, кинулся к стойлу, где лежала уставшая за день Красава. Маленький, когда боится, всегда ищет большого и спокойного. Скрипнув дверью, Ваня вбежал внутрь и присел около лошади. Та спала, но услышав скрип, встревоженно подняла голову, закрывая своего жеребёнка, шумно потянула воздух и, увидев, что бояться нечего, доверчиво подалась навстречу мальчику. Ваня обнял её за гладкую шею, перевитую тугими стволами мускулов, прижался щекой к уголку мягких губ. Тёплое влажное дыхание лошади тронуло лоб мальчика, взъерошило волосы. Ване стало вдруг так радостно, что он быстро поцеловал Красаву возле глаза и снова прижался к её щеке.

– Вот так хорошо, – прошептал он. – Так не страшно.

Лошадь была большая и тёплая. Чувствуя себя в безопасности, успокоился и мальчик. Он полежал немного, слушая мерное дыхание Красавы и детское сопение её сына и не заметил, как сам погрузился в сладкую, пахнущую сеном и молоком дрёму.

Фома очутился рядом с Ваней тихо и неожиданно, словно его принесли воды лунной реки. Домовой дунул мальчику в ухо, пощекотал усами висок. Ваня вздрогнул и проснулся.

– Вот и я издаля́, – хихикнул он.

– Ты где был? – шёпотом спросил Ваня, не выпуская из рук шею Красавы.

– Вот, – показал он зажатые в руках пучки пахнущей сыростью травы, – калдырь-траву искал.

– Зачем она тебе?

– От пьянства лечить.

– Кого?

– Кого-кого, деда мово, – радостно пояснил он и отправился к спящим пьяницам.

Поколдовав немного над каждым, он вернулся обратно с пустыми руками и радостно хлопнул себя по бокам.

– Готово! – сказал он. – Привязал им по пучку к поясу. Теперь, как только они выпить захотят, их сразу похмелье скрутит. Да такое, что хоть на стенку лезь, хоть в омут головой. Средство верное, не забалуешь.

Смех распирал его, и он засунул себе в рот клок бороды, чтобы не расхохотаться в голос.

– Слушай, а давай Кусая возьмём и кататься поедем, а? – Фому так развеселила собственная выходка, что он уже не мог остановиться. – Поехали!

– Я не хочу. Там тучи. Дождь, наверное, пойдёт… – попытался отказаться Ваня.

– Нет, дождя не будет, это точно. Да и тучи поредели как будто. Налаживается погода.

– Ты же не любишь из дома никуда ходить. Обычно тебя за порог не вытащишь, а тут зовёшь куда-то.

– Сам удивляюсь. Это, наверное, оттого, что я пьяниц наших так ловко проучил. Меня прямо распирает от радости.

– Даже не знаю, Фома… – сказал Ваня.

Вскоре домовой надел на Кусая уздечку и вывёл его за ворота. Конь, предвкушая свободу, радостно заржал. Домовой, в испуге зажал ему ладонями рот.

– Чего орёшь, словно колючку под хвост схватил? Перебудишь всех, горлопан, – зашипел он, оглядываясь на спящих.

Конюх зашевелился, сипло прошептал «ох, грехи наши тяжкие», снова замер.

Ваня сел впереди, вцепившись в жёсткую конскую гриву, домовой позади него. Фома держался ногами за круп и, глядя через плечо мальчика, правил конём.

Друзья не видели, как раскидав в разные стороны охапки сена, наверх выбрался Копыто и крадучись, словно вор, отправился за ними. Стараясь ступать одновременно с Кусаем, чтобы никто не услышал его шагов, конюшенный некоторое время следовал за всадниками, потом осторожно, сморщившись от боли, сорвал толстый, густо покрытый колючками стебель чертополоха, увенчанный грузным шаром цветка. Посмотрел на него, глуповатое лицо его растянулось в улыбке, и он прошептал одними губами:

– Ага, вот откуда ежи-то берутся. В поле растут, как сено.

После этого, он догнал коня и широко размахнувшись, ударил его чертополохом по заду, сказав вполголоса:

– Бежать тебе час!

Кусай взвился на дыбы и бешеным галопом, не разбирая дороги, помчался в лесную чащу.

Ваня ничком лёг на конскую шею, обнял её, что было сил, вжимаясь в тугое тело и чувствуя, как под гладкой шкурой затягиваются и тут же распускаются узлы мускулов. Галоп у Кусая был не очень тряский, но мальчик еле держался, напуганный таким неожиданным оборотом дела. Сзади него мешком болтался Фома. Он сползал то на один, то на другой бок и лишь чудом умудрялся не упасть. Наконец Кусай особенно высоко подбросил задом и домовой грузной птицей порхнул на землю. Ваня услышал, как он негромко охнул, с треском упав в чёрные кусты. Мальчик лежал на шее и смотрел вниз расширенными от страха глазами. Там часто мелькали ноги Кусая, и Ване отчего-то вспомнилась суета спиц в крутящемся велосипедном колесе, что он однажды видел в городском парке.

Заговорённый конь нёсся по ночному лесу, шарахаясь из стороны в сторону, чтобы не столкнуться с деревьями. Поначалу Ваня надеялся, что испуг Кусая быстро пройдёт и он остановится, но время шло, а галоп коня оставался всё таким же неистовым. Мальчику до слёз хотелось спрыгнуть, но он был уверен, что приземлившись на эту невидимую в темноте землю, по которой гулко колотили копыта, он непременно разобьётся. Ветки, жёсткие, как хлысты, стегали Ваню по плечам и спине, словно наказывая за ночную прогулку. От каждого удара он втягивал голову и тихо попискивал. Он почти оглох, ему казалось весь лес наполнился громовым треском веток и шелестом листвы.

 
Несёт меня лиса
За тёмные леса,
За высокие горы…
 

– вертелись в голове его слова старой сказки, которую мама читала ему, когда он был совсем маленьким.

Маленькое сердце Вани стучало так, что заболели рёбра.

– Вот вырвется оно сейчас, – со страхом подумал мальчик, – упадёт и потеряется в травах. Не найдёшь потом…

Деревья вырастали перед ними из темноты, словно бросались наперерез. Ветер волчьей стаей завывал в их вершинах. Кусай метался по лесу, будто ему хвост подожгли.

Руки у мальчика онемели, налились каменной тяжестью. На какое-то мгновение Ваня совсем перестал их чувствовать и вдруг понял, что конская спина под ним исчезла, а он летит по воздуху. Редкая трава и перепревшая прошлогодняя листва, густо устилавшая землю, смягчили удар, но мальчик всё равно смертельно перепугался. Он полежал некоторое время неподвижно, боясь, что переломал себе все кости. Прислушался к себе. Немного саднило плечо, да прибаливали ладони, на которые он приземлился. Ваня осторожно встал на четвереньки, ноги держали, руки хоть и дрожали, но тоже слушались. Внутри было пусто и холодно, словно пока он летел, ветер выдул из него всё что было, а взамен намёл целый сугроб снега. В ушах что-то тоненько звенело.

Ваня сел и огляделся. Вокруг чернели могучие стволы деревьев, кусты путались меж ними, будто карлики в ногах у гигантов. Вверху сквозь прогалы в листве виднелась полная луна, холодная и равнодушная, словно невеста, уставшая от надоедливых женихов. Несколько ярких звёзд, маленьких и острых, как цыплячьи клювики, проклёвывались сквозь тёмный купол леса. Глядя на них, Ваня неожиданно осмелел, встал на ноги и, осторожно озираясь по сторонам, пошёл вперёд. Идти было тяжело, цеплялись за ноги крепкие, как силки, лесные травы, то и дело облепляла лицо паутина. Один раз Ваня почувствовал, как большой паук пробежал по его щеке. Мальчик, чуть не вскрикнув, смахнул его рукой, поёживаясь, собрал с лица липкие сети. То и дело путь преграждали заросли сухих ломких кустов. Ваня с треском пробирался сквозь них, закрывая глаза ладонями. Путь давался тяжело, у мальчика уже заплетались от усталости ноги, но он упрямо шёл вперёд, хоть сердце его и заходилось от страха всякий раз, когда какая-нибудь ветка хватала его за шиворот. Совсем устав, он прошептал:

– Плохой лес. У Уртовых озёр куда лучше.

Едва он это сказал, как по деревьям пробежала волна и всё наполнилось негодующим шёпотом. Травы встали дыбом, по земле зазмеились могучие корни, деревья наклонились над мальчиком, словно захотели получше расслышать его слова. Впереди, в нескольких шагах, какая-то коряга зашевелилась, заскрипев на разные голоса и, раскачиваясь из стороны в сторону, двинулась к мальчику. Ваня прирос к месту, не спуская глаз с шагающего обломка. А тот, похожий на сутулого, обросшего корой и лишайником старика с сухими ветками вместо рук, прихрамывая приближался к нему, угрожающе бормоча:

– Плохой, значит, лес? Не нравится? Где, ты говоришь, хороший? А ну, расскажи, мы послушаем…

Ропот деревьев стал громче и перешёл в рёв.

Ваня вскрикнул и побежал, а вслед ему полетели густые голоса дубов, осин, лип, да берёз. Ваня бежал со всех ног и было ему страшно, как только может быть страшно одинокому маленькому мальчику в ночном лесу, когда коряги сходят со своих мест, а деревья гудят и угрожающе качают ветвями, желая то ли раздавить, то ли отхлестать незваного человечка. Лесные птицы метались над ним, задевая жёсткими крыльями и пронзительно крича, словно призывая погоню. Дубы кидали ему на голову незрелые жёлуди, а невесть откуда взявшийся ветер, швырял в лицо охапки сорванных листьев. В кустах загорались и гасли синие огоньки, словно дикие звери внимательно следили за беглецом.

– Фома, помоги, родненький! – кричал, коченея от ужаса, мальчик.