Текст книги "Сказки моего детства и прочая ерунда по жизни (Неоконченный роман в штрихах и набросках)"

Автор книги: Игорь Макаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Дезертир

Иногда чужая жизнь, а это касается большинства людей проходящих по земле мимо нас, совершенно не оставляет в нашей душе ни отметины, ни образа, ни воспоминания. Чаще всего нас разделяет расстояние и время. Этого человека я не видел, да и не мог просто видеть и знать, но те события отложились в моей детской душе заметной строчкой. Всего десять минут на перемене. Вот и всё. Мы тогда торчали, точнее, учились в той самой старой школе, что построена была ещё, скорее всего, во времена Иосифа Виссарионовича. То есть деревянная постройка схожая с бараком. Точнее три продолговатых здания с коридором и большими комнатами. В нём мы учились до пятого класса. Это был последний год, когда я относился к мелочи пузатой, точнее к начальным классам школы. Естественно, сия школа не имела никаких удобств, кроме центрального отопления, даже туалет был сооружёнием, как в славном фильме: типа сортир, обозначенный на плане буквами М и ЖО, если, конечно, обойти школу с другой стороны, то есть кругом. Сразу за этими славными буквами был обширный общий огород, посредине которого торчал старый сарай. Я в него никогда не заглядывал. Кроме картошки в этом огороде ничего не росло, а топать по грязи особенно и не хотелось, кроме того, предварительно нужно было перелезть через забор. Забор в те времена был хилый, защищающий посевы и посадки скорее от разного рода скотин, а не от ротозеев типа меня. Из себя он представлял вкопанные столбы, к которым были прибиты параллельно земле длинные доски, даже не доски, а так называемый обзол, который в неимоверных количествах водился в З-ком ЛПХ и из которого, по умеренным ценам, отец лепил все наши надворные постройки. Заборчик не был хлипким, поскольку рядом находилась школа, а таких архаровцев, которые в солнечный день готовы были погреть свои кости на нём, было предостаточно. Сидеть на нём было весьма удобно, особенно в тёплое время. Заверяю, что было тепло и солнечно. Нас только-только загнали в школу, и сибирское солнышко не успело ещё охладеть к землям сопредельным некогда существующей Арктиды. Уже ближе к обеду мы услышали выстрелы со стороны данного заведения с двумя загадочными буквами М и ЖО. Ко всему прочему была перемена и большая перемена. Выстрелы были одиночные, но когда я подбежал к этому капитальному строению, там уже были почти все пацаны из нашего класса. Возле забора суетились солдаты. Они были одеты обыкновенные хэбэшки с отложным воротничком и с автоматами. Солдаты не произвели на меня никакого впечатления, а вот на автоматы я смотрел с почтением. Не знаю, отчего, но любовь к оружию у меня заложена в крови. Основным занятием солдат было то, что они отгоняли любопытных малолетних архаровцев от забора за которым, в канаве, точнее в борозде перед выкопанным картофельным полем сидел офицер и двое или трое солдат. Смотрели они на этот самый сарай, одинокий и почерневший от времени. Из разговоров я узнал, что в нём спрятался дезертир, который убежал из части и при этом прихватил пистолет. В солдат стрелял именно он, посему они и гнали прочь нашу любопытную братию. Школяры довольно быстро разбежались, осталось всего несколько человек, которых привлёк боевой вид наших защитников нашего Отечества всеобъемлющего. Скоро зазвенел звонок, и нам тоже пришлось тащиться в класс, как бы ни хотелось сиё совершать, превозмогая своё любопытство.

Не надо говорить о том, что, спустя сорок пять минут, мы уже были вновь у забора. Там никого уже не было. Вскоре выяснилось, что тот дезертир, дважды выстрелив в приближающихся к нему сослуживцев, застрелился и сам. Самая бессмысленная смерть.

Облазив сарай, кто-то из пацанов даже нашёл затерявшуюся гильзу от пистолета, а я запомнил широкие щели сарая, через которые, видимо, он смотрел и на меня, но скорее всего он был уже мёртв к этому времени.

Сарай, почему-то, скоро после этого времени разобрали.

Всего одна перемена между уроками и чья-то неведомая жизнь, уместившаяся в несколько строчек моей жизни.

Уточка, или Три шестьдесят две

В общем-то, это прозвище одной женщины. Имея дефект ноги, какой мне, не специалисту, трудно определить, но она ходила, прихрамывая и переваливаясь из стороны в сторону. Примерно так же ходят утки, кроме того, она была мясиста, но не жирна, довольно плотного сложения и невысокого роста. Физиономия не говорила о её особых умственных достоинствах, кроме вредного характера я, честно сказать, ничего не запомнил, а в остальном, она была простая, даже чересчур деревенская баба. К своему несчастью она не любила детей, как, взаимно, не любили её они. Поскольку детей было огромное множество в то время, то эта война всегда заканчивалась полным фиаско Уточки, кроме того, она не обладала скоростными качествами своих обидчиков, то ей приходилось жаловаться на малолетних извергов их предкам, что не имело особого успеха, так как эти предки знали её, как скандальную и никчемную бабёнку. Её особо не жалели, даже издевались над её увечьями, что весьма жестоко. Впрочем, пацанячьи банды были всегда жестокими и не любили слабаков, не прощали обиды взрослым по мере возможности, мстя тем, кого они невзлюбили. В такую немилость периодически попадала Уточка. Теперь о второй кличке, что она заслужила. Три рубля шестьдесят две копейки в те времена стоил наш универсальный измеритель человеческого труда, а Уточкина походка звучала, как топ, то..оп, или в простонародии, к кому отношу и себя, три шестьдесят две. Если бы эти события происходили несколько ранее, то, верно, в заголовке бы стояли другие цифры, например три двенадцать, а если позднее, то, например, пять двенадцать, но время тянуло на три шестьдесят две. Вот между этой весьма жестокой и уродливой дамой и совхозной шпаной произошла самая продолжительная стычка, какую я помню между взрослыми и бандой их отпрысков, среди которых не самую активную роль играл я. К моим трофеям можно причислить может быть пару головок ещё не совсем спелых подсолнухов, несколько рейдов вглубь огорода и пару-тройку кустов потоптанной картошки.

А все началось с волейбола. С детства у меня были слабые кисти и, в конце концов, я выбил большой палец на левой руке, который до сих пор вылетает с насиженного места с похвальным постоянством, причиняя мне некоторые неудобства. Я вывихнул его именно тогда. Потому я и не люблю волейбол. Я всегда упоминаю различные поветрия, что проносятся в увлечениях пацанвы. Я не терпел волейбол, хотя мог гонять его собрата, футбольный мяч, почти весь день, но все играли в волейбол, и мои соперники все удалились на поляну между задами улицы Механизаторов и районной больницей, где уже до моего прихода шпана сляпала волейбольную площадку, самым подлым образом прополов насаждение сосны в недалеких подступах к З-м, для благоприобретения столбов, чтобы крепить волейбольную сетку.

Так, что весь вечер вокруг этой самой волейбольной площадке копошился совхозный молодняк, от шести-семи лет до двадцати. Резались с азартом, достойным уважения, а утром, когда первая партия малолетних ротозеев прибыла на поле волейбольного боя, то кроме ямок, обозначающих контуры этой самой площадки, ничего не обнаружилось. Хотя обнаружиться должны ещё и столбы, на которых крепилась сетка, как необходимое приложение к этим самым ямкам, заботливо просыпным гашеной известью. Столбов не было, и они, судя по тем полосам, что оставили похитители, они пропутешествовали в неизвестном направлении. Неизвестное направление было направлением Уточкиного огорода и, далее, ограды, где громыхал цепью пёс. Сразу была создана делегация для переговоров и вызволения арестованных столбов, которая и направилась к воротам похитительницы. Переговоры прошли бурно, где основным аргументом фигурировали несколько исчезнувших шляпок невесть зачем растущих так далеко от дома и сторожевого бобика подсолнухов и кустов картошки, подвергшихся поруганию, путем наступления не цивильными кедами на них, при поиске залетевшего на огород мяча. Клятвы и просьбы на эту злющую бабёнку не возымели действия, и разобиженная делегация прибыла без необходимых для данного развлечения столбов. Пока все бурно обсуждали происшедшее, я отбыл на все четыре стороны играть в футбол, для которого не требовалось, в мальчишеском понятии, ничего, кроме мяча и партнеров. Партнеров было не очень густо, но мои занятия этим видом спорта всё ж затянулись до часов четырех, после чего я слетал домой, отобедав куском хлеба сдобренного жирной сметаной и посыпанного сверху сахаром, яичницей, засохшей в ожидании моего рта, и бог весть ещё чем, что я довольно быстро и бестолково запихал в пасть, и запил чаем. Если в рот я заталкивал пищу земную довольно бестолково и глотал почти не жеванной, то чай я пил долго и с расстановками. У меня была персональная кружка, никак не меньше полулитра, так что, когда я водружал её перед собой, то из-за неё торчали только мои уши. Отец пытался много раз приучить меня к молоку, но я, пожалуй, единственный из всей семьи, остался верен этому напитку и верен ему до сего дня. Правда, позднее меня пристрастили ещё к кофе, но это к делу не относится. Пока я приобщался к этому восточному пойлу, то минуло с полчаса, ещё полчаса я занимался бог весть чем, проявляя во всем редкую бестолковость, пока не пришло время отправляться встречать коров из стада, так что я вновь явился на волейбольную площадку никак не раньше восьми часов вечера, когда битва гигантов местного волейбола только набирала свою силу. Я попал в эти гиганты и неплохо играл, конечно, по местным меркам. Столбы стояли на том же месте, а пресловутая Уточка изредка мелькала в отдалении, во дворе.

По-моему тогда-то мне и выбили большой палец левой руки, но я мужественно бился с противниками до самой темноты, пока, не смотав волейбольную сетку, все не разбрелись по своим домашним норам.

На следующий день волейбольные баталии начались ещё с обеда, то, затихая, то, набирая силу, поскольку столбы устояли каким-то образом под напором неизвестных ветров, и инициативной группе не пришлось совершать походы в ближайшие запрещённые и тайные лесосеки волейбольного братства, но на следующее утро они отсутствовали полностью, то есть исчезли без следа, срезанные под самый корешок и даже без пенька. Ветры оставили новые борозды на утячьем огороде и новые парламентеры, кроме ругани, получили ещё и предложение сходить за новыми дровами, коих этой зловредной бабе не хватало на зиму. Нового похода в З-кие кущи не было, а, ещё не разозленные окончательно малолетние бандиты, попросту спёрли пару труб в славном совхозе З-кий и без особых треволнений вкопали на прежнее место. Правда сначала никак не могли закрепить на них сетку, но, позднее, вбили пару колышков в саму трубу, а пара гвоздей завершила это архитектурное творение, хотя низ таки не был натянут должным образом, но играть можно было достаточно сносно. К сожалению, это творение нашей инженерной мысли было выкорчевано с корнями трудолюбивой Уточкой в ту же ночь. Вот тут-то и началась месть.

Если первые столбы, мы как-то могли простить, зная свою не безгрешность на почве поедания чужих подсолнухов, то к третьему дню их поблизости уже просто не было, так как они были съедены ещё в первый день и, доедены, во второй. После короткого совещания банда в количестве никак не меньше двадцати человек перевалившись через небольшой забор, дружно устремилась во внутренние территории огорода противника, топча по пути плоды труда и производя сборы урожая, пусть и довольно рано для многих культур. Через пять минут, то, что должно быть вырвано, было вырвано, а что должно было быть вытоптано, было вытоптано. Когда явилась запоздалая хозяйка, то вся банда уже сидела на дальнем заборе её огорода, до которого было никак не меньше пятидесяти метров, и употребляла с наглыми рожами урожай текущего года с её грядок. С вилами наперевес, хромая в злобе ещё больше, она атаковала уже пустой забор, поскольку все участники акции мщения уже взгромоздились на подобное же сооружение районной больницы, с завидным аппетитом шелуша недозрелые семечки.

Выслушав причитающиеся в этих случаях угрозы и посмеявшись над произносившей их, банда доблестно перекочевала на ближние подступы к огороду, производя одиночные набеги на него, после того, как воительница покинула поле боя.

Яростные лобовые атаки кривоногой мадамы, встречались гомерическим хохотом и достойными этого зрелища шуточками. Видя, что в лоб эту крепость взять невозможно, не очень хитроумная Уточка, предприняла обходной маневр. Выйдя на улицу, она попыталась подкрасться к соплякам с тыла по проулку, где забор был выше и плотней, но это не имело успеха. Маневренные группы, заметили этот движение противника загодя, направились в неохраняемый огород, в надежде пополнить запасы, что и сделали с успехом, успев, за долго до явления на поляну матерной бабы, взгромоздиться на высокий больничный забор, с которого посыпались, как горох, в высокий бурьян, росший с другой стороны, при её приближение.

На следующий день Уточкин огород был выпотрошен с раннего утра, а на третий день она уже побежала жаловаться всем подряд, кажется, даже в милицию и администрацию совхоза.

P.S. Хоть в этих акциях я принимал самое активное участие и был узнан нашим ворогом, но моё объяснение с родителями носило самый легкий характер, в форме информации о происшедшем. Мое объяснение вполне удовлетворила отца, и он даже посмеялся над пострадавшей.

P.P.S. На сем поветрие на волейбол почило в бозе и изредка возобновлялось в форме игры в «картошку» или просто игры в круг. Так же периодически мы резались в него на уроках физры. Но все равно футбол я люблю больше.

ГЛАВА ВТОРАЯ В ПЕРЕМЕЖКУ С ПЕРВОЙ ГЛАВОЙ И ТРЕТЬЕЙ ТОЖЕ

«Здраствуй, папа, это я»

Странно, прожив много лет бок об бок, я так и не знаю своего отца. То ли время, в которое он жил, наложило этот странный отпечаток, то ли сам характер выразился здесь. Не знаю. Его биографию, да и ту не полную, обрывочную, покрытую флёром таинственности, я имею из вторых-третьих рук. Источники знаний моих могут быть не точны, так что я не претендую, даже здесь, на полную достоверность. Хотя сам он достоин уважения и преклонения, как все поколение, что прошло горнило войны. Впрочем, если вы хотите увидеть моего отца, то это вы можете сделать, открыв книгу о параде Победы, который у нас был единственный: летом сорок пятого. Там, найдя коробку Карельского фронта, отсчитайте три шеренги и правофланговый, и есть мой отец. Зная его походку, с характерным выносом ноги и некоторой косолапостью, даже в каске, напяленной на самые глаза, я, первый раз увидев этот снимок, сразу сказал, что это он. И единственно, о чем рассказывал отец охотно, так это об этом Параде, иные же его рассказы о войне носили всегда какой-нибудь курьезный характер, чтоб отвязаться от меня. А жаль.

Мне зададут вопрос, почему я ни слова не пишу о маме? Не знаю. Мама в нашей семье была мотором, двигателем, а отец – душой. Странно, может быть я и не прав, но душа все-таки важнее движка. Хотя отец всю жизнь как-то сдерживал свои эмоции, но это скорее из-за детства, прошедшее в детском доме, при живой матери. Но, несмотря на это, смею утверждать, что наша мелюзга и шпана нашего рода ходит за своим дедом хвостиком.

Мама моя была холодновата, практична, но она чувствовала, что не дотягивает до отца чем-то, а именно добротой, зачастую грызла его по черному, придумывая прочего всякие небылицы, так как я подозреваю, что она знала о нем не многим больше, чем я. За сиё она несколько раз получала от него по первое число, ходив в синяках, пока отец не пообещал мне, что больше не тронет её пальцем и сдержал свое слово: не ударив больше ни разу мать до самой её смерти. Так что вы можете понять, что мой отец отнюдь не ангел. А махать кулаками он мог нехило. Имея больше ста восьмидесяти сантиметров рост, при восьмидесяти килограммах веса, он был подвижен, быстр, силен и ловок, до самой старости. Он и сейчас косит сено, помогая моей младшей сестре в это страдное время. Следует добавить, что мой отец был агрессивен и вспыльчив, унаследовав от своих предков кавказские, наряду с меланхоличной азиатской бурятской, крови, не считая кровей русских каторжан. Если отец пошёл по линии своих предков с Кавказа, имея высокий рост, курчавую шевелюру, броский внешний вид, то его братец был больше азиат и едва перерос пояс своего младшего брата, а черты имел азиатские, разбавленные русской кровью. Но следует вернуться к агрессивности и вспыльчивости отца. Этот случай мне рассказал мой брат, тогда шестнадцатилетний олух. Они ехали на мотоцикле, а навстречу им двигалась шумная компания подгулявших на свадьбе граждан. Одна из подвыпивших бабёнок перед самым колесом мотоцикла резко вывернула на дорогу, потащив за себя цепочку из мужиков и баб. Отец был за рулем. Скорость мотоцикла была прилична, так что он едва успел, резко затормозив, вывернуть руль, из-за чего едва не перевернулся в кювете. Смею заверить, если бы в этой толпе не был хорошо знакомый отцу, то эта нехилая кучка граждан, костяк которой составляли мужики, только что пришедшие из армии, то отец соштабелевал бы их тут же без лишних слов. Правда, пока брат и знакомый отца, уговаривали его, он несколько поостыл, только выматерил перепуганных баб и мужиков. В то, что в жизни отец слаживал в кучку люде, как дровишки, делал и не раз, я имею сведенья из рук, отнюдь не из отцовских.

Вернемся, однако, к истокам его, а, через него, может, и моей биографии. Жизнь по нему проехалась со всей своей решительной силой, так что научила его не только махать руками, что, как я уже говорил, он умел делать неплохо. Это я утверждаю с полным основанием. Мой отец, Макаров Николай Петрович, родился во глубине Сибири холодной, невдалеке, по сибирским меркам, от недавней столицы Восточной Сибири, Иркутска. Этак на день пути и даже поболе на неспешной савраске, хотя тихо в те времена никто тоже не любил ездить. В год революции. Семья его была довольно богата, так как у них была мельница, два дома, но мой дед, Петр Иванович, был из семьи незажиточной, но и не голодранцев, впрочем. Но эти два дома были построены дедом, так что в дело процветание семьи его вклад был несомненен, хотя до меня доходили какие-то смутные слухи, что его жена, моя родная бабка, считала его всю жизнь, мягко говоря, нищим и голодранцем, обязанным ей всем. Даже то, что к его смерти она приложила свою руку. Но это только слухи и догадки, которыми меня снабдили на его родине земляки.

Дед мой был легендарно здоров, выпивав на спор четверть самогона, таскал на себе брёвна через гору, никак не меньше, чем за полкилометра. Кроме всего прочего, он служил в гвардии, что охраняла царскую особу, так что мои слова держаться не на вранье, так как туда брали мужиков видных и хилых просто не держали. Благодаря своим внешним данным, он Первую мировую войну пустил по бороде, толкаясь по казармам столицы, а не по вшивым окопам. Видимо и гражданской войне он тоже состроил козью морду, так как никаких сведений об этом не имею, то и не буду говорить ни про ни контра. По большому счету, мне кажется, он был равнодушен к классовой идее, но, в момент смерти, когда моему отцу было только семь лет, он находился на должности помощника председателя Сельского совета, за что нарвался на ножи, забредшей на огонек белогвардейской банде, которая увела с собой этого коммуняку собой. Правда, потыкав его шашками, бросили его связанного за околицей. Очнувшись, он побрел к дому, но не дошёл до него и умер за своем огородом в сотни шагов от него из-за потери крови, истекающей из ран, что приятные собеседники оставили ему на долгую память. Его нашла собака, которая преданно караулила мертвого хозяина. Она, прибежав домой, чтобы поесть, вновь убегала к нему. Отец помнит отчетливо только порубанную отцовскую руку.

По воспоминаниям моего дяди, который был старше отца на семь лет, дед мой прибыл на родину в конце шестнадцатого года. В этом факте много разных непонятностей. Если бы он дезертировал, то бы не жил открыто. Дядя выдвигает версию о том, что он специально был отправлен в родные места для ведения агитации, что могло быть и конъюнктурным ходом моего дяди, который в своих воспоминаниях явно искажает факты своей биографии. То, что он не участвовал в Русско-японской войне 1945 года, оправдывает тем, что он отстал от полка, находясь на заготовках продовольствия, в то же время я ранее слышал его рассказ о том, что, будучи щуплым и хилым от природы, он не прошёл медицинский отбор. Живописал он этот отбор довольно красочно. В сущности, это был массовый отбор особей мужского пола на наличие мяса в районе кобчика и его окрестностей. Многомудрый коновал, скоренько ощупывал ягодицы, и по этому признаку отбраковывал бодро шагающих мимо него солдат. Так как у моего отца данное место, при наличии восьмидесяти килограмм, ни чем не выделялось при самой сытой и спокойной жизни, то у моего дяди мясо отсутствовало всегда, а в те годы подавно. Он не попал на фронт борьбы с самураями, будучи выгнан из рядов строгим фельдшером. Так как это было постыдно, обидно и больно, то он сочинил целую байку для своих детей.

Бабку же мою, видимо, раскулачили, так как сын её отчего-то оказался в детском доме. Где была все это время моя бабка, – не знаю. Но в Харате, родине деда, до сих пор бродят смутные слухи, что в смерти моего деда виновата наша бабка, о чём я уже напоминал. Хрен его знает и рассудит, но во всяком слухе есть доля слухов. Скорее всего бабка некоторое время провела в местах связанных со знакомством с идеями коммунизма на практике, что отразилось на судьбе отца. Как бы тогда мой отец оказался в детском доме?

Там она их познала, видимо, не в полной мере, так как умерла задолго после того, как освоила эту политграмоту. Может быть и потому, что ссылать её было дальше некуда из Сибири, или иные другие обстоятельства, типа не развитости в полной мере системы воспитания настоящих коммунистов, типа Гулага, в то время, повлияли на её дальнейшую жизнь. Но, потеряв родимую мельницу – крупорушку, став рядовой гражданкой великого Советского Союза, она так и не смирилась с этим падением, часто попивала, оставив моего отца на попечение государства, а, затем, своего старшего сына, который и забрал его из детдома, только встав на ноги и освоив азы вершин счетоводства. Впрочем, пороки моей бабки не сильно помешали ей пережить восемьдесят лет, на много обойдя невестку, мою мать, в долголетии. Хотя моя мама имела врожденный порок сердца, росла во время войны, когда умерла её сестра с голоду, но причиной смерти были нелады с желудком, скорее всего язвенная болезнь и страх перед медициной, после того, как наши доблестные медики едва не отправляли её на тот свет за долго до того срока, в который она умерла. Впрочем, нам не привыкать к самолечению, а тем более выключить капельницу такому квалифицированному человеку, как моя мать, – дело плёвое.

Отец всегда относился к своему старшему брату, ныне покойному, с большим уважением, что не скажешь обо мне. Пообщавшись с ним в течение нескольких часов, я выслушал столько ценных жизненных поучений, что не слышал от отца за сорок лет с хвостиком нашего с ним близкого знакомства. В благодарность за них, меня тогда ещё студента, так и подмывало прокатить его на одном или двух колесах нашего мотоцикла, но я это так и не сделал из-за уважения.. к отцу.

После детского дома, по некоторым разговорам и намекам, мой отец чуть не отправился в места не на много отдаленные от Сибири. Но это все мои догадки и некоторые рассказы, где отец всё отрицает. Во всяком случае, болтовня на собрание избирающем народных представителей во власти большие и махание кулаками при сватовстве друга, могли обернуться крупной неприятностью, но, видимо, благодаря своему брату, который преуспел к этому времени в счетоводстве и достиг уважаемых высот на данном поприще, он оказался в Красной Армии сроком годика на три, что приятней во много раз курортов Магадана. Сесть в тюрягу за два месяца между демобилизацией и мобилизации в сорок первом, ему было просто не суждено. Учился он в это время в ПТУ, и известие о войне встретил с учебником в руках. Первый месяц войны он пробыл в Монголии, охраняя от злых самураев наши ближние, к Сибири, места. После чего их дивизию, кажется 114 Свирскую Краснознаменную, срочно отправили охранять уже дальние наши подступы к моему дому, под Старую Руссу. Но, но поскольку там воевал мой дед по маминой линии, то помощь моего отца там не потребовалась, так как мой дед разогнал там всех фрицев, так, что могилы его я так и не знаю до дня сегодняшнего. Дай бог деньги и время, надо найти захоронение одного и посетить могилу другого.

Так как на севере разбушевался дядя Маннергейм, то на успокоение горячей финской крови, были брошены не менее горячие аборигены сибирские. Что и было сделано на берегах реки Свирь, где в относительно спокойной обстановке мой отец и воевал таки мирно, пока дядюшка с севера не понял, что рано или поздно русские надерут ему места положенные и не положенные, после чего мой отец отбыл в цивилизованную Норвегию, где выпил всё молоко, что выставляли лопоухие бабы норвежские, с записками и просьбами оттарабанить его на место указанное в ксиве. Победу он встретил в болоте, но не нашем, а импортном, как обычно было в войну, так как на суше и в тепле торчал фриц – поганый. После того, как им объявили, что мы победили, то в этом болоте была устроена такая канонада, что подобную не слышали ридные норвежские просторы, со дня рождения Христа и даже гораздо раньше. Покончив с боезапасом, что притартали в родимые хляби заботливые старшины, победители покинули милые окопы и отбыли в тыл, оставив немца сидеть дальше в тепле и сытости, с приятной альтернативой: сдавать оружие сейчас или чуть попозжа, когда им удастся отыскать трезвого русского.

Вся военная биография. Четыре года. Вообще-то я знаю ещё, что отец был командиром счетверенной зенитной установки, сбил два самолета, один из которых при подъезде к фронту, но приписан другому. Здесь я не скажу ничего вразумительного. Второй самолет он кокнул уже на фронте, но он, увы, наш. Слава богу, что летчик остался жив и посадил его относительно благополучно, обломав крылья при въезде в ворота чьей-то халупы. После чего он долго ругался с хозяином или просто матерился, так как до приземления мотался довольно долго над финской гостеприимной полосой обороны, но сбили его только при подлёте к нашим окопам. Хотя отец и предупреждал шефа, выдающего команду на уничтожение, что самолет свой, родной. Не послушал, гад, а бить своих приятнее.

Скорее всего был сбит и третий самолёт, но он упал за километра два от места боя, так что с этого самолёта взятки гладки – может и сам упал ро техническим пречинам, поскольку дырки в воздухе не держат, особенно если через них бежит бензин.

Бравый замком взвод с наганом, вместо штатного ТТ, и огромный тесак, вместо бог знает чего, на портупеи. Впрочем, тесака не было, а свой наган он протаскал просто в кармане всю войну. Так, по крайней мере, утверждает отец. И опять смутные темные слухи о командовании батальоном. Откуда я знаю? Не помню, хоть убейся. Только драка за высотку, где положено было половина состава личного и безличного, без поддержки артиллерии. После чего отец связал три буквы в кучу, отказавшись лезть снова на эту сопку. Штрафбат? Почему не он? Слух, только слух. Хотя, зная способность отца быстро, даже стремительно, выдвигаться на руководящие посты, это можно предположить. Он даже не был офицером, хотя запросто мог быть им, а может и был?

Впрочем, недавно я узнал, что он командовал взводом с самого начала войны, имея сержантские погоны, и в конце войны командовал батареей при тех же погонах.

Коммунист с сорок первого года, когда поутру часто недосчитывались солдат, находя лишь их следы, ведшие в сторону противника. Котелок пшенки раз в несколько дней. Бредущий часовой меж скрючившихся на снегу людей, которые, даже проснувшись, не могли сами встать, лишь хлопали глазами, пока не раздергивал часовой их замерзшие члены. Теплые печки без домов, и горящий тол в буржуйке. Десять тысяч патронов за несколько минут, выпущенные в то место, где предположительно могла быть кукушка. В то же время рассказ о передовой, рассказ пехотинца из окопа. Все как-то не вяжется в стройную картину замкомвзвода зенитчика. Ранение: раздробленный затвором палец, которым в горячке выковыривал перекошенный патрон в патроннике пулемета. После чего пришлось совершать несколько походов в санчасть, чтобы перевязать его, в свободное от войны время. Этот палец крив и до сего дня. Про него отец рассказывал с легкой улыбкой, как и о реке Свирь, что текла кровью, когда переправили через неё дивизию, от которой ничего не осталось. Он не нашёл даже упоминания об этой операции, оттого и рассказал мне. Две медали " За отвагу", за "Победу над Германией", "За оборону Советского Заполярья". Насчет пальца я слышал из его уст совершенно фантастическую вещь, которую я отношу скорее к его возрасту и частичной потере памяти, чем к тому, что могло место иметь. Хотя бог его один ведает. По его словам, слышанным мной совсем недавно, палец этот был не раздроблен, а его начисто оторвало затвором ДШК. Затем он был приторочен к руке таки дедовским способом, то бишь при помощи бинта и палочек. Естественно лечить в медсанбате его не решились, предлагая его просто отрезать. Но отец отказался и, в конце концов, он просто прирос на место без помощи и наблюдения со стороны медицинской братии. Впрочем, на войне всё возможно. Если отец говорил, что во время войны он спал на земле зимой и не только выжил, но и даже не болел. А зима была полярная, и температура была таки приличная, соответствующая условиям широты и долготы данной местности. Багамы! Багамы! Таити. Таити. Не были мы ни на какой Таити.

Затем демобилизация. Шесть лет тюрьмы и женитьба в ней. Сын и дочь. Сводного брата я видел, а судьба сестры осталась в тумане и доныне. Отец о ней тоже ничего не знает. Или знает? Бес его разберет, и душу его. У неё было слабое здоровье и её положили в больницу, из которой она пропала.

Окончание техникума, когда ему было за сорок. Он уже был начальником МТС. Затем должность зам начальника Управления сельского хозяйства, Главного инженера при этом. Когда ему было шестьдесят, то он не стал работать больше и дня, хотя здоровье имел отменное, и у него было на шеи три студента и дочь школьница. Он держал корову почти до восьмидесяти и бросил это дело только из-за смерти матери, помогая на сенокосе и в посадке картошки моей младшей сестренке, оставшейся с ним в З-х. Одна из нас четверых, водя машину, которую сам и собрал двадцать лет назад, при моем некотором участии.