Текст книги "На пути к Полтаве"

Автор книги: Игорь Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Воронежское кораблестроение

После кровавых расправ Петр испытывал потребность в смене обстановки. Едва закончился розыск, как он помчался в Воронеж, на верфи. Октябрьское непогодье превратило дорогу в муку. Даже привыкший ко всему царь признает: «Несказанную нужу принесли от непогодья». Однако о «нуже» сразу было забыто, едва показались верфи и остовы строящихся кораблей. Первое беглое впечатление, как глоток свежего воздуха, – флот «зело во изрядном состоянии». Затем восторженное состояние уступило место более критическому взгляду. Царь стал находить в судах и на верфи множество недостатков. Это, впрочем, значило только одно – после кровавых казней царь пришел в себя.

Знаменитая формула из боярского приговора «Флоту быть!» вызвала настоящий переворот в Воронежском крае, где царская воля должна была обрести свое материальное воплощение. Здесь закладывались и строились казенные корабли и корабли кумпанств. И хотя воронежские судостроители со времен азовской эпопеи обрели немалый опыт, новые задачи были не в пример масштабнее прежних. Строили парусные суда, которые по своим конструкторским особенностям сильно отличались от галер.

Как всегда, ощущалась острая нехватка в знающих людях. Даже Немецкая слобода, эта универсальная палочка-выручалочка Петра, на этот раз мало чем могла помочь. Все мастера давно были приставлены к делу. Приходилось выискивать, где только можно, заграничных мастеров и задумываться об обучении собственных. Однако после школы, пройденной в Голландии и Англии, главному корабелу страны, несомненно, стало легче преодолевать «узкие места» в строительстве. Он уже многое умел. А если не умел, то мог найти грамотные подходы.

Одна из главных трудностей, тормозивших развитие кораблестроения, – отсутствие хорошего леса. Присланные из Москвы иностранцы «для указанья лесов» не только не могли точно сказать, какой лес годен, а какой нет, но и «сколько на те кумпанства лесов отвести надобно, того-де они не знают и отмерить… невозможно». Тогда Петр приказал нарезать участки леса с большим запасом по причине постоянных жалоб, что «лес плох, корявистый, невысокий и не гладкий». Но и с таким заделом кумпанства часто садились «на мель». Вскоре все леса вокруг были истреблены, причем не на одно корабельное строение, а для получения смолы, древесного угля, драницы. К концу 1698 года приходилось сплавлять и подвозить лес в Воронеж за десятки верст. В итоге работы замедлялись, Петр озлоблялся, распекал начальных людей. Те, в свою очередь, обрушивались на подчиненных, и так по цепочке, до последнего мужика, проклинавшего обременительную царскую затейку. Трудности с материалом для строительства судов привели государя к мысли о заповедных местах, где будет подрастать пригодный лес. Это намерение удастся осуществить во второй половине царствования.

Еще одно узкое место – рабочая сила, особенно квалифицированная. Размах кораблестроения был таков, что речь шла о сотнях людей. По обыкновению, начали с тягловых черных людей. Согнали со всего края, но оказалось, что их все равно мало. Тогда взялись за мелкий служилый люд. И все равно людей не хватало, хотя перепуганные строгими царскими указами воеводы пригоняли на верфи «ребятишек самых малых». Люди болели, умирали, убегали. Кое-кому удавалось откупиться от начальных людей, быстро превративших строительство в своеобразный «бизнес» – поднеси требуемое, и тебя тотчас занесут в список заболевших и отпущенных. Воистину флот рождался не только под стук топоров, но и под свист кнута, стоны истязуемых и «аккомпанемент» злоупотреблений. Столь странная, построенная на диссонансах «музыка» станет сопровождать едва ли не каждое начинание Петра, отражая самую суть противоречивой природы новой государственности.

Однако дело двигалось. Без Петра – медленнее, с его приездом – быстрее. На разбросанных по берегу реки Воронеж верфях поднимались остовы кораблей, напоминавшие издали костяки доисторических животных. Это были баркалоны, галеры, бригантины и иные, не знакомые для русского глаза типы кораблей. Сначала закладывали кили – устанавливали брусья на подкладины и сбивали гвоздями; затем поднимали нос и корму, ставили кривули, «дубовые распаря», ладили палубы, обшивали «прибойными досками», конопатили, смолили, сталкивали в воду, ставили мачты, доделывали и отделывали, устанавливали такелаж и оснащали всем, чем было положено, – от слюдяных фонарей до кленовых ложек.

Всего требовалось в немалом количестве. Вот, к примеру, не самый большой корабль – баркалона(«в воде ходу глубину 7 футов»), который предстояло сладить кумпанству боярина М. А. Черкасского. Не говоря уже о множестве деталей из дуба, сосны, липы, березы, клена, нужно было поставить на него 26 орудий разного калибра, 200 ружей для экипажа, компасы, железа на 300 пудов и доброе парусное полотно. В итоге строительство каждого корабля приводило в действие десятки самых разнообразных ремесел и настойчиво подталкивало к созданию мануфактур, ведь для оснащения судна важно было не только количество, но и качество – стандартизация, взаимозаменяемость одинаковых деталей.

К приезду в Воронеж Петра оказались готовыми или почти готовыми несколько судов. Им дали названия: «Колокол», «Лилия», «Барабан», «Сила», «Весы», «Цвет войны» и даже… «Три рюмки». Осмотр далеко не всех судов обрадовал царя: лес был сырой, работа недобросовестна. С такими кумпанствами царь не церемонился и заставлял все переделывать. Не удержался Петр и от того, чтобы самому не поплотничать. В середине ноября он заложил «Гото Предестинацию» – «Божье предвидение». Утверждают, что судно было оснащено килем особой конструкции, специально разработанной Петром для мелководного Дона. Конечно, в этой новизне был свой риск. Однако для чего же тогда Петр ездил учиться? Он ведь хотел не только копировать, но и создавать новое. Проработав две недели на закладке нового судна, царь спешит сообщить в Москву: «Мы здесь зачали корабль, который может носить 60 пушек от 12 до 6 фунтоф».

Как бы освежающе ни действовало на Петра пребывание на верфях, дела настоятельно требовали возвращения в столицу. Царь объявился в Москве в конце декабря. Но, естественно, за всей суетой дел и празднеств, связанных с Рождеством, о воронежском строительстве не забыл и требовал постоянного отчета. К этому времени царские планы, связанные с азовским флотом, претерпевают очередные изменения. Заключенное в Карловичах с турками двухлетнее перемирие побуждает быть сдержаннее в военных демонстрациях на Азовском и Черном морях. Ныне главное – мир с Турцией. Для подкрепления мира эскадра – вещь чрезвычайно полезная. Конечно, затеяв строительство флота, Петр готовил его к войне. Но теперь, с перемещением интересов внешней политики с Черного моря на Балтику, флот должен был прежде всего продемонстрировать туркам морскую мощь России. Считалось, что так будет легче убедить турок в необходимости мира.

В феврале 1699 года Петр вновь засобирался в Воронеж. Бранденбургский посланник, свидетель царского отъезда из дворца Лефорта, так описывал это событие: царь «среди танцев, около 10 часов, простился со всеми теми, которые участвовали в танцах, вышел, сел в сани и поехал в Воронеж». Все сделано в истинно петровской манере, который ухитрялся впрессовать в короткие отрезки времени самые разнообразные и порой совсем не схожие стороны жизни. Вот он из атмосферы шумного веселья, разгоряченный, обняв в последний раз (именно в последний раз!) Лефорта, прямо с крыльца окунается в атмосферу зимней дороги (это уже не октябрьские хляби – морозно и укатано), чтобы затем вновь сменить ее на суету корабельного строительства. Петр живет в бешеном ритме, в калейдоскопе дел и впечатлений. Он устает, жалуется, радуется, гневается – это его жизнь, совсем не похожая на жизнь прежних государей и всех последующих.

Но на этот раз ему пришлось покинуть Воронеж раньше намеченного срока. Из Москвы пришло известие о тяжелой болезни Лефорта. И вновь дорога, вновь тоскливый стон колокольцев. Как ни погонял царь ямщика, болезнь оказалась проворнее. Он застал Лефорта уже лежащим в адмиральском мундире в гробу. После смерти Натальи Кирилловны это для него вторая, самая ощутимая потеря. Даже смерть брата Ивана не так опечалила. Ушел «дебошан французский», друг и единомышленник, научивший многому – и хорошему, и плохому. Большинство историков обвиняют Лефорта в том, что он приохотил молодого государя к вину и иным неистовствам, которые для православного человека – стыд и грех. Несомненно, веселый швейцарец влиял на Петра не столько в смысле умственного развития, сколько в смысле раскрепощения. Ясно и то, что нередко между раскрепощенностью и распущенностью не было границы. Лефорт был не тот учитель, чтобы четко провести нравственную черту, а Петр – не тот ученик, которого она бы остановила. И все же царь горевал не случайно: в своей индивидуальной «европеизации» он был многим обязан этому человеку.

Похоронив Лефорта, Петр вернулся в Воронеж. Главная забота тех дней – спуск «Гото Предестинации». По насаленным брусьям судно легко скользнуло в воду. Еще не достроенное, оно порадовало царя-корабела своими «добрыми пропорциями». После завершения всех работ – одних резных фигур было более ста – к этому впечатлению прибавилась радость и от «изрядного художества». Петр мог гордиться еще двумя обстоятельствами. Во-первых, «Гото Предестинация» – от клотика до киля – его детище. Во-вторых – и это не менее удивительно, – при строительстве обошлись своими силами, «без содействия немецких мастеров». В итоге «Гото Предестинация», как и знаменитый голландский ботик, станет особенно дорога Преобразователю. По сути, «Гото Предестинация» – «выпускная работа» Петра, которая подтвердила истинную ценность всех его знаний, навыков и дипломов. Царя даже не смутит печальная судьба «Гото Предестинации», которая была обречена вместе со всем флотом сначала на прозябание в азовских водах, а затем – на огненное подпаление по условиям несчастного мира с Турцией. «Божье предвидение» оправдало свое название не победами, а той уверенностью в собственных силах, которую оно дало одним фактом своего появления.

В канун грозных испытаний

Великое посольство не выполнило своей главной дипломатической задачи. Антитурецкий союз не обрел второго дыхания. Более того, стало ясно, что союз находится при последнем издыхании. Однако это была неудача из разряда поучительных. Она всерьез заставила задуматься о будущем. Ответ был найден во время все того же Великого посольства, когда обозначился новый противник – Швеция.

Насколько отчетливо понимал царь, с кем ему предстоит иметь дело? Что знали в Кремле о Швеции и ее возможностях? Насколько эти сведения соответствовали тому, чем в действительности была Швеция?

Швеция давно уже пребывала в ранге европейских тяжеловесов. Этим она была во многом обязана свои правителям, сумевшим в продолжение XVII столетия превратить малонаселенную и небогатую страну в сильнейшую военную державу. Особое место здесь принадлежит королю Густаву II Адольфу. В европейской истории он более известен как выдающийся полководец и военный деятель. Однако масштаб личности этого правителя был много шире. За двадцать лет своего правления Густав-Адольф если и не изменил кардинально Швецию – слишком мало времени! – то придал ей такой вектор движения, результатом которого стало превращение королевства в одну из самых сильных европейских монархий. Для этого королю пришлось выступить в роли реформатора, одного из отцов-создателей «просвещенного абсолютизма». Приступив к экономической модернизации страны, король взял за образец Голландию. Сделать это было ему много легче, чем позднее Петру. Сказались не только близость культур и общность вероисповедания, но и отсутствие предубеждения – Швеция еще до своего стремительного восхождения не была отмечена в европейском мировосприятии печатью «варварства» и «дикости».

Богатая железными и медными рудами, Швеция до XVII века использовала архаичную металлургическую технику. Густав-Адольф зазывает в свою страну голландских негоциантов и предпринимателей, отдавая им в долгосрочную аренду рудные месторождения, шахты и горные заводы. На современном языке это называется – создание условий для иностранных инвестиций, которые обильно потекли в бедную на капиталы Швецию. Среди первых вкладчиков оказался крупнейший голландский финансист Луи де Геер, прибравший к рукам железные рудники Финспанга. С этого времени началась быстрая техническая модернизация шведской металлургии. Из крупнейшего металлургического центра Европы, Льежа, были выписаны мастера, которые построили большие «французские» домны и ввели «валлонскую» ковку. В это время другой голландский предприниматель, Гуверт Силентц, перестроив медные рудники и заводы Фалуна, добился резкого улучшения качества медного литья.

Разумеется, вкладывая деньги в развитие шведской промышленности, голландские негоцианты заботились о собственной прибыли. И Густав-Адольф не препятствовал этому, отлично понимая, что овладение новой технологией требует больших затрат, времени и терпения. Шведское железо и выкованное из него оружие постепенно расползались по всей Европе, и если не зарабатывали репутации самого лучшего, то по крайней мере котировались как надежные и недорогие. Король получал свою долю прибылей в виде аренды и пошлин, но не это было главное. В стране вскоре появились собственные мастера, способные обойтись и без голландцев. К тому же улучшение качества литья дало толчок к созданию нового вооружения, а с ним и к изменению всего военного дела, причем настолько кардинальному, что у историков все произошедшее в этой сфере получило название «военная революция». Эта «революция» позволила Швеции опередить соседние страны в создании постоянной армии (второй после Голландии). Построенная на основе строгой выучки и железной дисциплины, освоившая и творчески переработавшая голландские стратегические и тактические приемы, эта армия за годы Тридцатилетней войны превратилась в грозную силу, с которой принуждены были считаться все участвовавшие в конфликте стороны. Система Густава-Адольфа представляла собой комбинацию огневой и ударной мощи, вскрывавшую боевые порядки неприятеля, как острый нож консервы.

Среди самых известных новаций Густава-Адольфа – широкое использование легкой артиллерии. В прежние времена литье было столь несовершенным, что даже малокалиберные орудия приходилось делать толстостенными. А это, в свою очередь, пагубно сказывалось на весе орудия. Так, французская «3-фунтовая» (стрелявшая ядрами в 3 фунта) пушка весила около 30 пудов и требовала упряжки из 4 лошадей – при том что ее скорострельность и боевая эффективность были очень низкими. Новейшая технология позволяла отливать пушки с меньшим весом и большим калибром. Густав-Адольф быстро соединил одно с другим и занялся созданием чудо-оружия. Король сам инструктировал лучших оружейников Европы, раздавал им технические задания и участвовал в испытании первых образцов. В результате в 1629 году на свет явилось новое оружие – медная «полковая пушка», «regementsstycke», весившая при том же 3-фунтовом калибре всего 7–8 пудов. Такое орудие могли катить по полю несколько артиллеристов, оказывая огневую поддержку пехоте прямо в ее боевых порядках. Правда, из-за тонкости стенок ствола первые «полковые пушки» могли стрелять только картечью, что в ближнем бою следует считать скорее достоинством, чем недостатком.

Для быстрой стрельбы шведские оружейники создали специальный зарядный патрон. В результате сноровистые шведские артиллеристы успевали за одну минуту выстрелить до 5 раз – чаще, чем вооруженные мушкетами пехотинцы!

Нововведения не обошли и ручного вооружения. Густаву-Адольфу удалось добиться уменьшения веса мушкета. Стрелять и заряжать стало легче, благодаря чему произошли изменения в боевых порядках. Мушкетеры Густава-Адольфа стали выстраиваться в три шеренги, пикенеры – в шесть, тогда как главный противник короля, герцог Валленштейн, по-прежнему прибегал к глубоким и малоподвижным построениям. Итог усилий короля – значительное возрастание огневой мощи армии скандинавов, которая стала своеобразной «визитной карточкой» «шведской системы». Правда, самому Густаву-Адольфу, погибшему в 1632 году в сражении при Лютцене, не удалось в полной мере воспользоваться плодами собственных трудов. Зато его преемники не упускали случая обратить в бегство огнем и сокрушительным напором своих противников, тем более что шведские оружейники продолжали совершенствоваться: к середине XVII века на заводах де Геера научились отливать легкие и дешевые чугунные орудия, стрелявшие как ядрами, так и картечью. Благодаря новой технологии выпуск орудий был поставлен, что называется, на поток – до тысячи в год. Швеция на долгие годы превратилась в законодательницу «артиллерийской моды». Типы ее орудий, способы и приемы их применения старательно изучались и копировались в других армиях.

Ограниченность средств, а значит, невозможность иметь крупные наемные формирования, посредством которых выигрывались в те времена войны, побудили Густава-Адольфа искать иные способы комплектования и организации армии. Здесь королю-реформатору помогла сохранившаяся уникальная шведская традиция – всеобщая воинская повинность. Густав-Адольф упорядочил ее исполнение: в армию стали призывать на 20 лет одного из десяти военнообязанных мужчин. За этот срок новобранца успевали приучить к суровой дисциплине и превратить в бывалого и умелого воина. Теперь, не уступая наемным армиям в выучке, шведы превосходили своих врагов сплоченностью и духом. Была создана не просто постоянная армия, а национальная регулярная армия. Ее полки были расквартированы в строго определенных местах, что позволяло в случае опасности быстро и без суеты мобилизовать силы и выступить против врага. Позднее участники Северной коалиции ощутили всю эффективность отлаженной системы: как ни стремились датчане и саксонцы воспользоваться преимуществами внезапного нападения, шведы лишили их этой возможности. Шведская армия была собрана, изготовлена к бою и доставлена на театр военных действий с быстротой, вызвавшей шок у незадачливых союзников.

Параллельно правителям Швеции удалось решить финансовые проблемы содержания армии. Сначала посредством упорядочивания кадастра, введением поземельного налога и чеканкой медной монеты высокого номинала, затем – контрибуциями и эксплуатацией завоеванных территорий. Создание регулярной армии позволило запустить механизм захватнических войн, когда каждая война кормит войну следующую. Первой пришлось расплачиваться, в основном, Германии, 20 тысяч городов и деревень которой были разграблены, сожжены, опустошены за годы Тридцатилетней войны. Деньги позволили добавить к национальному ядру армии наемников. Густав-Адольф заканчивал свой жизненный путь, сколотив огромное по меркам малонаселенной Швеции войско – в 80 тысяч человек. При нем же Швеция встала на путь широкой экспансии, которую не без успеха продолжили его наследники. В продолжение XVII столетия Швеция превратилась в своеобразную «береговую империю», скроенную и сшитую из кусков балтийского побережья. Приобретены они были в бесконечных войнах, в которых Швеции удавалось то выцарапать жалкие клочки земли, то отхватить солидные территории с важными торговыми городами. Так, у Дании были отобраны провинции на юге Скандинавского полуострова (Скания), острова Готланд и Эланд. Речь Посполитая принуждена была уступить Швеции богатую Лифляндию. Из немецких земель шведские короли-воители приобрели часть Померании с городами Висмар, Бремен и Верден. У России были отвоеваны бывшие новгородские владения, включая побережье Финского залива. Благодаря этим завоеваниям под контроль короны перешли устья таких рек, как Одер, Эльба, Везер, Нева, Западная Двина.

Победоносные войны приблизили шведов к тому, чтобы осуществить свою заветную мечту – превратить Балтику в шведское озеро. Впрочем, эта воплощаемая в жизнь мечта была мечтой крайне опасной – растущее шведское могущество вызывало у соседей животный страх за свое будущее. Последствия не заставляли себя ждать. Самые явные из них – вражда и зависть оттесненных от моря стран к «таможенному королевству». Правители Дании, Польши, северогерманских герцогств и княжеств готовы были при малейшей возможности вцепиться в глотку могущественному противнику. И если до поры до времени они прикрывали свои истинные намерения маской миролюбия, то лишь чтобы выиграть время и собраться с силами.

В самом Стокгольме не строили иллюзий относительно подлинных чувств заискивающих соседей. Однако ни о каких уступках говорить не желали. Признавался один аргумент – сила. А последняя, как считали в Стокгольме, всегда должна быть за Швецией. Забегая вперед, заметим, что задача постоянного наращивания военной мощи оказалась для страны непосильной. Швеция просто надорвалась. Однако удивляться следует не факту крушения шведского великодержавия, а тому, как долго скандинавы несли это тяжкое бремя. Ведь Швеция конца XVII столетия – государство с населением в каких-то полтора миллиона человек. И все же источник могущества Швеции понятен – это трудолюбивый, деятельный и храбрый народ, образованное и честолюбивое дворянство и уже упомянутая плеяда энергичных и даровитых правителей. К концу столетия в Швеции окончательно утвердился абсолютизм, позволяющий концентрировать ограниченные ресурсы страны на главных направлениях. При этом абсолютизм не лишал шведское дворянство и простой народ инициативы и самодеятельности.

Главный инструмент шведского великодержавия – армия. К началу Северной войны все прежние наработки, связанные с деятельностью Густава-Адольфа и его ближайших преемников, были не просто сохранены, а приумножены. Отец Карла XII, Карл XI, взяв на себя неброскую роль военного администратора, внес существенные коррективы в систему комплектования армии. При нем была введена так называемая поселенная система комплектования войск. Это позволило возложить основную тяжесть содержания армии на собственников земельных владений, включая крестьянство. Как водится, эта система, просуществовавшая до конца XIX века, имела свои преимущества и недостатки, выступавшие на первый план в зависимости от времени и конкретной ситуации. При Карле XII преимущества перевешивали: вступая на престол, молодой король получил в наследство от отца не только корону и абсолютную власть, но и 60-тысячную армию, не считая милицейских соединений. Кроме того, полки могли быть пополнены и действительно пополнялись рекрутами и наемниками. В военное время численность сухопутной армии могла быть доведена до 150 тысяч человек, то есть достигнуть цифры, сопоставимой с армиями крупнейших европейских государств.

Если исчислять тех, кого призывали под королевские знамена, то вооруженные силы Швеции следует признать многонациональными. Так, отправляясь в Россию, Карл XII навербовал в Германии около 9 тысяч солдат, преимущественно немцев – саксонцев, вестфальцев, померанцев и т. д. Из при балтийских владений под королевские знамена шли служить эстонцы, латыши, литовцы и даже русские, выходцы из ижорской земли. И все же ядро вооруженных сил по-прежнему составляли шведы – свободные крестьяне и горожане. Это, несомненно, положительно отражалось на качестве войск. Шведские формирования отличались храбростью, дисциплиной, выносливостью, доведенной до автоматизма выучкой. Сама же выучка, умноженная на шведское благоразумие и хладнокровие, соединялась с передовыми достижениями тогдашних военных технологий и вооружений. Косность и инертность не получили в шведской армии такого широкого распространениго, как на континенте. Благодаря традициям, заложенным Густавом-Адольфом, шведский генералитет вносил соответствующие изменения в стратегию и тактику, получая каждый раз преимущество над своими потенциальными противниками. С середины XVII столетия соседи скандинавов предпринимали отчаянные попытки догнать «образцовых» шведов, перенимая, копируя, заимствуя их формы организации и приемы ведения боя. Но благодаря постоянному вниманию шведских правителей к армии, высоким требованиям, предъявляемым к офицерскому корпусу и обучению солдат, разрыв не сокращался, а даже возрастал.

Шведская армия исповедовала наступательную тактику. Напор был ее стихией. Военные историки давно заметили связь между наступательной тактикой шведской армии и ее высоким духовным настроем. В новейших исследованиях эта связь обрела законченную формулу: ту тактику, которую исповедовали шведы, невозможно было бы реализовать с армией, не обладавшей подобными волевыми качествами. Одно дополняло и было недостижимо без другого.

Наступательная тактика требовала от командования поддерживать постоянную готовность к решительным действиям и даже риску, способность во всем опережать противника. Но стремление везде и всегда навязывать свою волю могло принести плоды лишь при условии, если оно подкреплялось возможностями армии. И эти возможности у шведов были. Такой документ, как «Регламент ведения батальоном боевых действий новым манером», обязывал шведскую пехоту, к примеру, открывать огонь по неприятелю лишь за 70, а заканчивать за 30 шагов, после чего бросаться в решительное наступление. Это означало, что шведы должны были двигаться под огнем противника, не отвечая ему и не обращая внимания на потери. Столь сомнительная на первый взгляд тактика в действительности была очень эффективна: наступление шведов превращалось в движение уже не людей, скроенных из плоти и крови, а настоящей лавины, которую нельзя было остановить ни свинцом, ни «испанскими рогатками». Там, где любая другая армия давно бы дрогнула и попятилась, шведы оставались несокрушимы и спокойны, их шеренги лишь механически перешагивали через тела павших и шли дальше.

Королевские гвардейцы – брабанты одними из первых взяли на вооружение багинет, а затем и штык, который вскоре стал грозным оружием всей шведской пехоты.

Рукопашный бой, приводивший в замешательство армии многих европейских стран, шведов не страшил. Напротив, они вполне осознанно стремились довести дело до холодного оружия. «Не гнуть, а сокрушать!» – вот что каждый раз выбивали шведские барабаны, призывая батальоны к атаке.

К началу XVIII столетия пехота уже безраздельно господствовала на полях сражений. Однако и оттесненная на второй план кавалерия оставалась грозной силой, особенно опасной тогда, когда пехота приходила в замешательство. Появление в такой момент конницы обыкновенно довершало разгром неприятеля. Но шведы и здесь сказали свое особое слово. Они никак не желали примириться со второстепенной ролью кавалерии. В Швеции было сделано все, чтобы превратить кавалерию в силу, которая не просто довершает, а и обеспечивает разгром противника. Для этого шведы вели атаку полным галопом. Ставка делалась насилу удара, достигнутого благодаря умножению скорости на плотность боевых порядков. Между тем сделать множителями и то, и другое было крайне трудно. В континентальной Европе, выбирая между сохранением строя и скоростью атаки, предпочтение отдавали первому. Пускай шли в бой на рысях, зато выдерживали линию. Выучка шведов позволяла им атаковать более быстрым аллюром, сохраняя при этом строй «колено в колено». Устоять против такого сокрушительного удара не могли вышколенные саксонские всадники. Что уж тут говорить о молодой регулярной русской кавалерии с ее еще не изжитыми повадками поместного войска?

Таков вчерне набросок противника, с которым вознамерился вступить в единоборство царь Петр. Швецию того времени можно сравнить со спринтером. В броске на короткую дистанцию ей, конечно, не было равных. Но случилось так, что Петр вытолкнул «спринтера» на длинную дистанцию. И здесь оказалось, что необъятная Россия с ее ресурсами и необыкновенным умением народа перетерпеть получила свои преимущества^{3}. Однако в начале этого забега Петр и предположить не мог, что ему предстоит. Свойственная человеку привычка быстро забывать о плохом и помнить хорошее, несомненно, подвела московских политиков. Скромная победа под Азовом теснила гордостью грудь; военные суда на Дону, в Азовском и даже Черном морях кружили голову. Шведов побаивались, оттого и обманывали, вступали в тайный сговор, подличали, но реальной их силы все равно не знали, тем более что после последней войны с ними прошло более сорока лет. В связи с этим любопытно найти ответ на риторический вопрос: осмелился ли бы Петр начать Северную войну, зная наперед обо всех поджидавших его трудностях и не ведая об исходе конфликта? Однозначный ответ найти невозможно, даже если попытаться интерпретировать высказывания самого царя. Ведь они в разные годы и при разных обстоятельствах – разные. Тем значительнее представляется принятое им решение начать.

Из Великого посольства царь вернулся убежденным сторонником изменения вектора внешней политики. Война с Турцией отныне воспринималась им как обременительное и малоперспективное занятие – в лучшем случае, можно было прорваться в Черное море. Но куда оно могло вывести? Стиснутое территориями, принадлежавшими Порте, Черное море не могло решить задачу прорыва, о котором мечтал Петр. Иное дело Балтика! Богатые впечатления, вынесенные царем из поездки по Северной и Центральной Европе, подготовили почву. Нашептывания саксонского, бранденбургского курфюрстов и посланцев датского короля о нечаянном везении, подходящем моменте надломить величие шведского льва – только что вступивший на шведский престол король Карл XII молод и неопытен – не пропали даром. Тем более что у России были свои счеты с северо-западным соседом. Продолжительная борьба за земли, некогда принадлежавшие Новгороду, а затем вошедшие в состав Московского государства, завершилась после Смуты их утратой. Попытка царя Алексея Михайловича вернуть прибалтийские «отчины» и «дедины» окончилась неудачей. Кардисский мир 1661 года, пришедший на смену Столбовскому миру 1617 года, по-прежнему отсекал страну от моря. К концу столетия все негативные последствия утраты балтийского побережья стали не просто очевидными – вопрос был повернут в плоскость будущности страны, развитие которой ставилось в прямую зависимость от свободного морского общения с Европой. При этом имелась в виду не только и не столько торговля. В понимании Петра успех в восприятии и насаждении европейской образованности, технологии и культуры был немыслим в условиях некого дозирования извне, ущемления суверенного статуса Русского государства и его правителя.