Текст книги "Батарея держит редут"

Автор книги: Игорь Лощилов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Таким образом, неприятель, занимая татарские провинции, выиграет немного, но потеряет первый наступательный порыв, а мы без всякого риска подготовим ему верное поражение...

Паскевич слушал скептически, хотя всеми силами старался не показать этого явно. Подобный образ действий его не устраивал, и он осторожно заметил, что государь надеется на возможно быстрый отпор наших войск наглым персиянам и что этого требует международный авторитет России.

Ермолов не стал спорить, лишь сказал, что у войны свои счеты, и сотни солдатских жизней могут оказаться дороже одного-другого месяца промедления.

– Тем более, Иван Федорович, мы потратим это время на то, чтобы принять выделенные нам войска и произвести их сколачивание. Этим на первых порах вы и займетесь.

Начинать службу с разногласий не годится, это известно каждому. Паскевич откланялся и отправился обустраиваться, а в своем дневнике отметил так:

«Всюду наблюдается совершенный беспорядок, нарушается форма одежды, офицеры распущенны и держат себя слишком вольно. Ермолов упрям и, кажется, ко мне не будет расположен».

Паскевичу отвели несколько комнат во дворце главнокомандующего. Он не возражал, хотя предпочел бы жить отдельно. Впрочем, для него, привыкшего к походной жизни, бытовые условия имели второстепенное значение. Но без мелочных указаний все же обойтись не мог: заставил поменять местами немногочисленную мебель и попросил подполковника Викинского, дежурного штаб-офицера, приискать кого-нибудь из местных, способного сопроводить его по городу.

Вскоре перед ним предстал Иван Курганов – разбитной кавказец плутоватого вида. Он говорил гладко, но с некоторым акцентом, так что об обстоятельствах приобретения им русского имени приходилось только гадать.

Город произвел на Паскевича неблагоприятное впечатление. Кругом была грязь, усугубленная прибывающими с разных сторон беженцами. Крикливые, размахивающие руками, грязные люди; узкие кривые улочки, заставленные повозками; измученные животные; снующие вокруг собаки... Долгая поездка на Кавказ тоже была не особенно приятной, успокаивало одно: она должна была скоро кончиться. Но вот конец настал. Неужели ему, второму лицу этого огромного края, суждено служить здесь? И что представляют собой другие провинции, если его центр представляет собой столь жалкое зрелище?

Офицеры корпуса, которые встречались на пути, выглядели безобразно и одевались явно не по форме. Многие носили азиатские одежды: лохматые папахи; черкески с блестящими газырями, перетянутые узкими ремнями с набранным серебром; сапоги на мягких подошвах, в которых никак нельзя печатать шаг или хотя бы ходить с достоинством, а не красться, подобно ночному злоумышленнику; мохнатые бурки, скрывающие форму и знаки отличия.

Курганов, сопровождавший Паскевича, говорил без умолку, хотя заинтересовать высокого гостя местными достопримечательностями не смог. Впрочем, их по большому счету и не было. Зато оказался докой по светской, если так можно выразиться, части. Он сыпал разными историями из жизни кавказских генералов, полагая, что вновь прибывшему начальнику нужно знать как можно больше о предшественниках, и как бы между делом давал понять о своем личном участии в их делах. И, кажется, рассудил верно, потому что Паскевич, хоть и морщился, но болтуна не прерывал.

– Я всех русских генералов помню, кто у нас в эти годы побывал, – хвалился он, – а со многими довелось послужить. С генералом Лазаревым случалось одной буркой укрываться, правда, когда он еще не был в больших чинах. Это, скажу вам, был человек! К своим – отец родной, зато врагам никакого спуска не давал. Вот приехали мы как-то к Кумыкскому хану, Лазарев был тогда еще подполковником, а я при нем переводчиком состоял, поскольку многие горские языки знаю. Входим к хану, тот сидит на ковре с поджатыми ногами и из кальяна синий дым тянет. А сам такой важный и головой не повертит, будто никого и нет, только глаз приоткрыл. Лазарев тогда подошел к нему и, взяв за шиворот, поставил на ноги. А потом говорит: ты здесь хоть и хан, но моему государю слуга, а я есть его величества офицер, потому принимай меня с уважением. Ну, хан, понятно, более не дурил – поклонился и не разгибался, пока мы не уехали... Да, грозный был генерал, все его так боялись, что решили погубить. А заводчицей всему оказалась грузинская царица Мария. Она нашла злодеев, которые прямо при ней зарезали генерала. Царица сама не погнушалась ручки свои замарать и пырнула его кинжалом. Вот в этом самом дворце все произошло, – указал Курганов на белокаменное строение в мавританском стиле.

– И эта Мария осталась безнаказанной? – спросил Паскевич.

– Ее Бог наказал: в том же году грузинское царство перестало существовать и стало частью России. Теперь вместо грузинского царя стал править главноначальствующий в Грузии российский генерал. Первым среди них был Цицианов, мне довелось и ему послужить. Строгий был генерал, а и хитрец большой, он же сам из грузинских князей. Когда взяли у персов Ганжу, император Александр повелел выдать всем солдатам по серебряному рублю. Цицианов написал ему письмо: вы, наверное, хотели наградить нас за штурм столь сильной крепости медалями, поэтому я велел приделать к пожалованным серебряным рублям ушки. Только не знаю, на каких прикажете носить их лентах. Государь уважил дерзость и за взятие города установил особую медаль, а рубли оставил солдатам. Но и к нему судьба не была милостивой: скоро он был убит злодеем из Азербайджана...

– А вот еще одно примечательное место, – указал Курганов на строительную площадку, – здесь строится часовня в память генерала Лисаневича, погибшего в прошлом году. Сей генерал был набожным человеком, насаждал православную веру и обратил в нее многие здешние народы. За это принял мученическую смерть от одного муллы...

Паскевич поморщился:

– Что это ты, братец, все об убиенных толкуешь. Послушать, так на наших генералов тут прямо-таки охотятся.

– Есть такое дело! Вы народ видный, со здешними ханами не сравнишь. Случается, конечно, что иным более везет. Вон его высокопревосходительство генерал Ермолов до сих пор здравствует. Да и как по-другому, ежели его как шаха охраняют?..

Паскевич почувствовал в его словах некоторую недоброжелательность и заинтересовался: о чем это ты? Тот пояснил:

– Генерал Ермолов здесь навроде царя, к нему ханы так и обращаются: вы, говорят, великий повелитель стран между Каспийским и Черным морями...

– Ты ври, да не завирайся, – сурово одернул его Паскевич, – повелитель у нас в России один...

– Вестимо, один, – согласился Курганов, – да разве здешних абреков вразумишь? Я одно время при наместнической канцелярии толмачом состоял, там всяких их посланий к главнокомандующему начитался: «Пусть зефир моей дружбы веет под полы вашего мундира» или «Откройте свои царские уши сладкому голосу моего сердца»...

Паскевич не стал интересоваться, почему прервалась его служба в канцелярии. Впрочем, этот плут вряд бы сказал правду. А на самом деле Курганов, получив бакшиш от какого-то татарина за устройство его дел, попытался по изобличении свалить все на своего товарища по имени Авель. Истина скоро выяснилась, а Ермолов, в полном соответствии с евангельской притчей, наградил его презрительной кличкой Ваньки Каина и прогнал со службы. А что Паскевич? Выслушав еще несколько историй, он посчитал, что человек, хорошо знающий местные обычаи, будет ему чрезвычайно полезен.

Известие о восстановлении на службе изгнанного Ваньки Каина стало тотчас же известно Ермолову и неприятно поразило: новый соратник пользуется ничтожным поводом, чтобы досадить своему начальнику, и, кажется, не настроен на дружную работу. Значит, и ему следует внимательно присматриваться к его поступкам. Случай не замедлил представиться.

На другой день город встречал знаменитый Ширванский полк, возвратившийся после похода по горам Дагестана и лесам Чечни. Веселые и бодрые, с музыкой и песнями проходили ширванцы мимо дворца главнокомандующего, надеясь получить благодарность за смелый поход. А с балкона дворца смотрел на них Паскевич, смотрел и не верил своим глазам. То, что он видел, никак не укладывалось в голове: это был сброд каких-то разбойников, но не войско Его Императорского Величества. Многие солдаты имели форму неустановленного образца: разноцветные шаровары, лапти, азиатские чувяки, вместо мундиров – грубые войлочные куртки. Паскевич призвал к себе командиров, те, не зная за собой вины, пытались защитить подчиненных и объясняли, что установленная форма одежды для здешних мест не годится: сапоги изнашиваются после первого же похода по горам, одежда не выдерживает никаких сроков, кивера настолько тяжелы и неудобны, что подчас заменяются простыми платками...

– Вон, вон! С глаз моих вон! – только и смог выговорить потерявший дар речи Паскевич и покинул балкон, оставив в недоумении полковых начальников. Собрав свой штаб, он приказал подготовить приказ по корпусу о возмутительном случае нарушения формы одежды со строжайшим выговором полковым офицерам, но до того был взбешен, что не смог толком изложить свои претензии. «Это черт знает что, – неоднократно повторял он, – это каторжане, это цыганский табор, разбойники, это...»

Весть о беспримерном негодовании нового генерала и вызвавших его причинах тотчас облетела всю канцелярию и стала известна Ермолову. Ему также донесли, что Паскевич требует применить к нарушителям невиданные по своей жестокости наказания вплоть до ареста и порки. Такого Ермолов допустить, конечно же, не мог и дал команду на подготовку своего приказа. Процедура эта у него была хорошо отработана. Пока Паскевич капризничал и заворачивал представленные варианты, требуя «более решительных и жестких выражений», Ермолов продиктовал адъютанту свой текст:

«Храбрые воины! Ваше неимоверное мужество в действиях супротив злобного и коварного врага снискали всеобщее уважение Кавказского корпуса. Ни снежные горы, ни глубокие теснины не смутили и не остановили вас. Несколько месяцев вы каждодневно карали злодеев, осмелившихся поднять оружие на Россию. Они не спаслись от вас бегством, не искали ничего, кроме личного спасения, и теперь с лихвой заплатили за своевольство.

Благодарю вас за проявленное мужество и донесу свидетельство об оном до нашего Государя. Он, только он, сможет по достоинству оценить ваши деяния, которые останутся незабвенными в победоносных делах нашего отечества».

Через несколько часов этот приказ зачитывался во всех частях корпуса, а к ширванцам Ермолов приехал сам. Узнав о таком обороте дела, взбешенный Паскевич явился к Ермолову и, не стесняясь в выражениях, стал упрекать того в подрыве авторитета и стремлении выставить на всеобщее посмешище своего заместителя, присланного сюда самим государем.

– Я тоже не самозванцем явился, – спокойно отвечал ему Ермолов, – а вашему превосходительству советовал бы не начинать службу с драконовских методов и научиться отличать зерна от плевел: люди после перенесенных тягот нуждаются в участии, а не в злобном и мелочном порицании...

Тут Паскевич возмутился еще пуще. Я, сказал, не юнкер, чтобы выслушивать оскорбительные наставления, как себя вести. Ермолов тоже стал терять благодушный тон и ответил: были бы юнкером, отправились бы на гауптвахту, чтобы знать, как следует вести себя с начальством. Паскевич вовсе вышел из себя и, снизив голос почти до шепота, проговорил:

– Я слышал, что вы почитаете здесь себя тузом, а остальных – мелочью. Но знайте: бывает и шестерка туза побивает. Я докажу это, прислав вам своих секундантов.

С этими словами Паскевич стремительно вышел из кабинета, оставив Ермолова в некоторой растерянности от сей мальчишеской выходки. Однако долго пребывать в этом состоянии ему не пришлось, так как доложили о прибытии из Персии долгожданного российского посольства во главе с Меншиковым.

Князя он знал давно и был с ним в приятельских отношениях. Оба имели одинаковые взгляды на многие события и обладали острыми языками, что и обусловило взаимную симпатию. Несмотря на радостную встречу, Ермолов находился под впечатлением только что происшедшего разговора и не смог скрыть своей озабоченности, замеченной проницательным князем. Пришлось поделиться с приятелем и рассказать о сделанном вызове.

– Выбор оружия за тобой, вот и дал бы ему туза, – проговорил Меншиков. Ермолов сразу же оценил его шутку: дать туза – значит ударить кулаком, оттузить. Он посмотрел на свои тяжелые кулаки и усмехнулся: заносчивому Паскевичу пришлось бы несладко. Но шутки шутками, а ситуация действительно дурацкая. С одной стороны, дуэли между начальником и подчиненным, да еще в военное время, недопустимы, а с другой стороны, существуют неписаные законы, соблюдение которых обязательно каждому честному человеку. Сколько ни будешь прикрываться официальными запретами, несоблюдение сих законов может повредить репутации. Лучше всего, конечно, потушить это дело скорее и без огласки. Ермолов попросил:

– Поговори ты с ним, Александр Сергеевич, приватно, пусть дурака не валяет, не то я его и в самом деле побью.

– Поговорю, не беспокойся. Но лучше бы его поскорее делом занять. Пусть не парады принимает и не за формой одежды следит, а покажет себя в бою. Там дурь быстро выветривается.

Ермолов пожал плечами, активные боевые действия пока не входили в его планы. Он признался, что хотел поручить Паскевичу формирование ударной группировки из прибывающих войск с тем, чтобы начать поход поздней осенью. Меншиков попытался переубедить Ермолова. Ты прав, говорил он, если хочешь добиться победы с минимумом людских потерь, но в азиатской войне это не главное, в ней потерь никто не считает. Тут главная ставка на приобретение: богатств, земель, рабов, скота... И азиатам нужно все сейчас, а не завтра. Это тебе не англичане, которые на сто лет вперед рассчитывают.

Ермолов слушал молча, но всем видом показывал, что выступать с подобными речами перед ним, отдавшим десять лет жизни этому краю, по меньшей мере неуместно. Меншиков видел его недовольство и все же продолжал с прежней настойчивостью:

– Понятно, что ты все это прекрасно знаешь сам, но, пожив некоторое время с азиатами, я тоже кое-чему научился. Европейский полководец, предпринимая поход с многотысячной армией, не станет топтаться возле жалкой крепости. Он оставит малые силы для ее блокады и пойдет далее. Лев не прельстится жалкой приманкой, а бросится на большую добычу. Шакал же будет довольствоваться малым, первым, что попадется. В этом разница между ними. Нам не следует ждать, пока Аббас-Мирза возьмет Шушу и двинется дальше. Наше промедление может быть неправильно истолковано врагами, в частности турками, которые захотят урвать свою добычу...

Ермолов не выдержал:

– Но это авантюра чистой воды – бросать все силы в одном направлении и подвергаться опасности проиграть войну.

– Риск – это фельдмаршал, – пожал плечами Меншиков, – того же мнения придерживается и твой любимчик Мадатов. Кстати, он прислал депешу со своим офицером. Храбрый, нужно сказать, молодой человек и мною лично проверен в деле.

Скоро Болдин предстал перед Ермоловым, признавшим в нем давнего знакомца. Правда, заметил, что с их последней встречи поручик несколько... возмужал. Таким словом генерал обозначил изменения в облике поправившегося Болдина и добавил, что, несмотря на вынужденное голодание в Шуше, солдатская каша, несомненно, пошла ему на пользу. Он быстро прочитал донесение Мадатова. О бегстве царевича Александра и провале его миссии Ермолов был уже извещен, но все равно донесение обрадовало. Он стал живо интересоваться подробностями защиты Шуши и настроением осажденных.

Болдин отвечал кратко, ибо видел, что главнокомандующий и без того весьма осведомлен.

– Ну а что вы можете сказать о персах вообще?

Болдин смутился лишь на мгновение. Еще с кадетского корпуса было усвоено, что начальство не любит недоумений. Лучше уж ответить невпопад, чем промолчать или, хуже того, отговориться незнанием. Поэтому четко доложил:

– Они боятся своего начальства больше, чем неприятеля. Это раз. Проявляют стойкость только в сомкнутом строю, когда все в куче, и теряются, если разобщены. Это два. И еще падки на разбой и наживу в противоположность нашему солдату. Это три.

Ермолов удивился:

– Я смотрю, вы не поручик, а прямо-таки генерал Жомини, слыхали о таком?

– Так точно, ваше высокопревосходительство!

– А еще что знаете про сего генерала?

– В своих трудах он считает, что победу над противником следует достигать не путем маневрирования, а решительным сражением, отдает предпочтение наступлению перед обороной, требует сосредоточивать силы на решающем направлении... Да ведь это нам, русским, не диво, так наш Суворов всегда поступал, и так нас в корпусе учили...

Ермолов не скрывал своего удовлетворения и сказал:

– Вижу, что с такими глубокими познаниями вам не следует служить в дальнем гарнизоне. Не поискать ли места в моем штабе?

– Покорно благодарю, ваше высокопревосходительство! – вспыхнул Болдин, потом, понизив голос, решился: – Дозвольте, однако, вернуться в 42-й полк. Пока персов не прогоним, мое место там.

Ермолов пожал плечами:

– Как же я вас туда отправлю?

– С первой оказией! Говорят, что скоро вы отправите им подмогу...

«И этот туда же, – подумал Ермолов. – Похоже, что стратегия, избранная Кутузовым в войне с Наполеоном, здесь не даст эффекта – противник не тот. Полтора месяца войны показали, что храбрость и стойкость, проявленные нашими войсками в столкновении с многократно превосходящим по численности врагом, должны внести определенные коррективы в мои первоначальные намерения». Он поблагодарил Болдина за службу и сказал, что, разрабатывая план войны, непременно учтет его мнение. А Меншикову сообщил, что завтра же соберет военный совет для обсуждения плана дальнейших действий. Нужно только дождаться сведений от генерала Мадатова.

Паскевич тем временем пребывал в скверном состоянии, досадовал на свою несдержанность и мальчишескую, не сообразующуюся с его возрастом выходку. Ничтожный повод для ссоры не позволял ему воспользоваться тайным приказом об отстранении Ермолова, что вызвало бы всеобщее порицание. Он лихорадочно искал способ выбраться из щекотливого положения: настаивать на дуэли – значит усугублять происшедшую нелепость, а пойти на попятную не позволяли правила чести. В это время к нему и явился Меншиков.

Зная о капризном характере Паскевича, он не стал прибегать к уговорам. Сказал: «Я наслышан о вашей выходке, которую считаю совершенно неуместной для военного времени. Если дело не успело получить с вашей стороны огласки, предлагаю его прекратить без всяких взаимных разбирательств и последующих поминаний. Однако если вы проявили несдержанность и поделились с кем-нибудь о происшедшем...»

Паскевич вспыхнул:

– Я никому не говорил, однако прошу вас...

– Вот и хорошо! – воскликнул Меншиков, не обращая внимания на готовую разразиться новую вспышку. – Завтра на военном совете вы сможете изложить все ваши соображения относительно способов наших дальнейших действий.

Однако утром еще до военного совета от Мадатова пришли новые известия, и Ермолову пришлось изменить свои первоначальные намерения.

После стремительного бегства царевича Александра Мадатов вспомнил о разрешении Ермолова принять бой с персами в том случае, если они станут наступать частью сил. «Частью или целостью, кто разберет», – сказал себе Мадатов и приказал готовиться к движению на Елизаветполь. Там, по его сведению, стоял десятитысячный корпус под командованием принца Мамед-мирзы. Князь мало смущался недостаточной численностью своего отряда и делал главную ставку на неожиданность удара и стремительность перемещения, для чего решил двигаться без обоза и тяжестей. После разгрома корпуса Мамед-мирзы он имел намерение устремиться в Карабах на выручку Шуши.

Группировка войск Мадатова состояла из батальона Херсонских гренадер, пяти рот Грузинского полка, трех рот егерей, Донского казачьего полка и конно-грузинской милиции – всего чуть более двух тысяч человек при 12 орудиях. К сожалению, в ночь перед выходом отряда разразилась страшная гроза. В небе гремело и полыхало, а дождь был такой силы, что не оставил на людях сухой нитки. Ни обогреться, ни обсушиться не было никакой возможности. Мадатов объезжал людей и старался их ободрить. Его громкий голос прорывался через раскаты грома и заглушал шум дождя:

– Ничего, ребята, посидим под дождем да тепла подождем. А что нам мокрым? Мокрый дождя не боится. Зато после ненастья, как солнце взойдет, так и нас труба позовет – идти веселее!..

Солдаты вяло отвечали, в непогодь не до шуток. Утром утишилось, но, как ни храбрился князь, задержаться для обсушки все же пришлось. Наконец выступили. Налегке шли ходко, отстающих не поджидали. Мадатов, хоть и любил пошутить, но в делах был настойчив и никаких отступлений от намеченного не допускал.

Первый привал сделали у Красного столба, что недалеко от Дзигана. Столб этот, как гласило предание, был сооружен во времена Александра Македонского и служил астрономической обсерваторией, а позже превратился в минарет. Установленный на четырехугольном основании, он отличался отменной прочностью. Внутренняя винтовая лестница вела на галерею, откуда с тридцатиметровой высоты окружающая местность просматривалась на десяток верст, а в некоторые ясные дни отсюда можно было увидеть Шамхор. Рассказывая это солдатам, Мадатов послал своего адъютанта проверить сказанное. У князя все делалось быстро, привычный адъютант птицей взлетел наверх, так же быстро спустился и, едва переводя дыхание, радостно сообщил, что действительно увидел Шамхор и что нынче до него, можно сказать, рукой подать. Солдатам это странное название ничего не говорило, и к известию они отнеслись равнодушно. Лишь один, набравшись смелости, спросил, что это такое. Мадатов возмутился и всплеснул руками:

– Вай, вай! Ты не знаешь про Шамхор?! И ты, и ты?! Что вы тогда вообще знаете? Шамхор – это лучшие на всю округу вина и коньяки, или виноградная водка, по-вашему. Это бочки, которые стоят прямо на улице – подходи и пей, сколь душе угодно. Это самые красивые девушки, потому что после вина на них смотришь другими глазами. Это самые вкусные бараны, потому что кормятся самой сладкой травой! А как там танцуют, а как поют! Слушайте, это самый веселый город в здешних краях! И до него всего каких-нибудь двадцать верст!

Воодушевление Мадатова, по мере того как он говорил, передавалось солдатам, и вскоре они возбужденно загомонили. В них словно влились новые силы, они более не желали отдыхать и требовали скорейшего продолжения похода.

– Тише, друзья! – воскликнул Мадатов. – Мною получено известие, что персидский принц Мамед-мирза вышел со своим войском из Елизаветполя и идет навстречу, чтобы воспретить нам занятие Шамхора. Нужно упредить персов, взять город до их появления и навязать бой на выгодной для нас местности. Все ясно?

Дружные крики огласили окрестность, и отряд без промедления ускоренным маршем двинулся в путь. Так прошли большую половину пути, но затем движение замедлилось. Люди хоть и были охвачены единым порывом, но под конец еле волочили ноги. О желанном Шамхоре уже не думалось, хотелось только одного: остановиться и приклонить голову. Мадатов был вынужден сделать привал, лишь немного не дойдя до цели. Расположив людей на отдых, он выслал окрест разведывательные дозоры. Удивительно, что сам он, пребывавший в беспрестанном движении, не чувствовал особой усталости, боевая энергия бурлила в нем, находя неведомые источники.

Наутро положение стало очевидным. Персидский корпус, расположившийся на противоположном берегу Шамхорки, имел боевой порядок в виде дуги. Гвардия, сарбазы и артиллерия расположились в центре, на флангах – кавалерия. Возвышенный правый берег реки давал хорошую возможность персидской артиллерии обстреливать наши боевые порядки. Словом, с точки зрения условий местности положение персов было предпочтительным, а с учетом пятикратного численного превосходства – исключительно благоприятным. Но эти обстоятельства Мадатова не смущали и, кажется, не принимались в расчет. Сменив походную лошадь на золотистого ахалтекинца, он объезжал выстраивающиеся в боевой порядок войска и давал последние наставления:

– Идти прямо, ступать твердо, персы нашего согласного шага боятся. Порох держать на полке, стрелять редко, работать штыком. Барабаны слушать и попусту не орать, разве что от радости, когда персы побегут. Назад не смотреть, только вперед, только вперед...

Подъехал к казакам.

– А вам, донцы-молодцы, нынче особая задача: пойдете на флангах, быстрее прочих, и персов по краю обойдете, они этого вовсе не любят... – И ты здесь, старина, – заметил он урядника Корнеича, – рад видеть боевого товарища. Покажешь молодежи, как нужно ворога бить? Верю, верю, вот держи, – достал из кармана Георгиевский крест, – отработаешь. Да гляди не продешеви, он дорого стоит...

А когда войска выстроились и уже были готовы начать движение, вызвал Мадатов адъютанта и приказал скакать к обозам с приказом: пусть-де поспешат на поле боя за военной добычей. Осмотрел еще раз свое войско и скомандовал: вперед! Персы сразу же открыли огонь, им отвечали наши орудия. Шум битвы постепенно нарастал, как набирает силу разгорающийся костер.

Твердо, под мерный грохот барабанов шли наши колонны, а впереди, давая пример неустрашимости, ехал на своем красавце Мадатов. Его осыпал град пуль, но все они счастливо миновали отважного генерала. Первое соприкосновение с врагом произошло на флангах, там завязался жестокий бой, а наша пехота все так же несокрушимо без единого выстрела, с ружьями на перевес надвигалась на врага. Казалось, что для нее не существует никаких преград. Вот она спустилась к реке, солдаты по пояс в воде, не замедляя движения, перешли ее и стали взбираться на крутой берег. Мадатов вытащил саблю и крикнул: «Ура!» Согласный рев сотен глоток подхватил боевой клич, и наша пехота устремилась вперед.

Казаки и конно-татарская милиция усилила натиск на флангах. Некоторое время ничего нельзя было разобрать, все смешалось в разноголосом шуме битвы. Обе стороны напоминали борцов, застывших в схватке и собиравших силы для очередного броска. Неожиданно среди врагов произошло замешательство. В тылу русского войска показалось огромное облако пыли, которое с удивительной быстротой приближалось к полю битвы. По всему выходило, что русские вводят свои резервы, тогда как персы об этом не позаботились.

Первой дрогнула конница, на которую наседали наши донцы, она под их давлением обратилась в бегство. Конные татары с грузинцами бросились их преследовать и оказались в тылу персидской пехоты. Всякий солдат знает, что это за беда быть отрезанным от своих, и начинает делать все, чтобы воссоединиться. А это уже другой настрой. Сарбазы стали подаваться назад, сначала частями, потом целыми толпами. Принц Мамед-мирза сделал попытку остановить свое войско, его не слушали и едва не затоптали. Тогда он сам поскакал назад мимо своего лагеря, мимо красивых мальчиков, составлявших его свиту, мимо своего наставника.

Урядник Корнеич был неутомим и проявлял в этом бою особую отвагу. Дело было не в обещанной награде; генерал отметил его прилюдно, и его доверие следовало оправдать. К сожалению, нынешнее дело складывалось буднично, неприятель не оказывал серьезного сопротивления, избегал прямых столкновений и был искусен лишь в отступлении. Когда Корнеич преследовал одного из бегущих, мимо него пронесся некто на гнедом ахалтекинце. Конь был отменно хорош, прямо-таки стлался по земле, и достать его не было никакой возможности. Корнеич из последних усилий бросил ему вдогонку свое копье, бросок оказался удачным и сбил всадника. Тот начал сползать с седла, потянул за собой уздечку, и послушный конь стал замедлять ход. Только теперь обратил Корнеич внимание на свою жертву: это был старик и, судя по одежде, весьма знатного рода. Об этом же свидетельствовали золотая сбруя и седло, украшенное драгоценными камнями. Такого, конечно, нельзя было оставлять на поле боя неприбранным. Он взгромоздил умирающего старика на ахалтекинца и сопроводил его в лагерь. Уже позже выяснилось, что это был военачальник, приставленный к принцу в качестве наставника.

Между тем преследование бегущего неприятеля продолжалось вплоть до самого Елизаветполя, а это не менее полутора десятков верст, и все это пространство было усеяно неприятельскими трупами. Много было и пленных, именно им пришлось испытать великую досаду, когда стало известно, что высокий столб пыли, принятый персами за пришедшую подмогу, поднял обоз, спешивший по приказу Мадатова погрузить трофеи еще только что начавшейся битвы. А русские потеряли за все сражение 27 человек.

Наконец Мадатов приказал остановить преследование. Распорядился выдать каждому по две чарки водки и сделать небольшой привал. На угощение князь не скупился, не то что по части отдыха. Он рассчитывал на плечах неприятеля ворваться в Елизаветполь и уже в полночь отдал приказ на марш. После небольшого привала войска двинулись дальше. Уже к утру достигли Елизаветполя, но противника там не оказалось, начальник гарнизона Назар-Али-хан благоразумно вывел из города войско и обозы.

Вступление Мадатова в Елизаветполь было торжественно. Все христианское население, духовенство в белых рясах с хоругвями и крестами вышли навстречу русским войскам. Жители подносили солдатам хлеб, вино, бросались к ногам. Колонны остановились. Мадатов, сойдя с коня, попросил отслужить благодарственный молебен. Все ожило в мрачном перед тем Елизаветполе, везде раздавались радостные крики, приветствующие российского генерала.

Менее других пострадало армянское население, оно и радовалось больше всех. Когда персы заняли город, армяне обещали им служить, но в свой форштадт их не пустили. А когда с приближением русских войск Назар-Али-хан предложил армянам перенести свои ценности в цитадель якобы для охраны, они не согласились. Не то что татары: те поддались на уговоры персов и с их бегством лишились всего. Татарский старшина потом так и сказал: дураки были, надо теперь в голова дыра вертеть и новые мозги лить.

Мадатов отправил донесение в Тифлис об одержанной победе, где испрашивал распоряжения о дальнейших действиях. Сам же, как и предполагал ранее, намеревался двинуться в Шушу на выручку Реута. Однако новые известия заставили повременить с первоначальным намерением. Разведка донесла, что Аббас-Мирза, взбешенный известием об оставлении Елизаветполя, обрушил на Назар-Али-хана страшный гнев. Он приказал одеть его в женское платье, намазать бороду кислым молоком, посадить на осла лицом к хвосту и в таком виде провезти перед фронтом армии. Преподав такой урок, он будто пообещал показать всем, как нужно воевать с презренными гяурами, и, сняв осаду с Шуши, сам двинулся к Елизаветполю. Мадатов был вынужден вывести войска из города, так как там нельзя было оставаться из-за недостатка воды, а более того из-за невозможности маневра, что так любил отважный генерал. Он послал новое извещение в Тифлис и, дав приказ подчиненным войскам собираться в лагере, стал готовиться к сражению с персидской армией.