Текст книги "Ангел Безпечальный"

Автор книги: Игорь Изборцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Малайский архипелаг, Индонезия, – проворковала Вероника Карловна и всхлипнула, – Бедные люди, как им там досталось!

– Вот-вот! – поддакнул Мстислав Виленович, – им досталось, а вы, вы проявили гражданское сочувствие и, не побоюсь этого слова, подвиг. И я уверен, что сограждане еще оценят этот ваш безпримерный поступок. Спасибо вам!

– Как это спасибо? – дрожащим голосом спросила Аделаида Тихомировна. – А как же мы? Как же теперь нам?

– Ну, тут вы можете не безпокоиться, – Мстислав Сергеевич опять одарил всех улыбкой, – уважаемые и ответственные люди заверили меня, – он посмотрел на Проклова, – что, не взирая на то, что Фонд не имеет по отношению к вам никаких, повторяю, ни малейших, обязательств, вас не оставят на улице, так сказать, а обезпечат вам комплекс необходимых для нормального существования услуг.

– Это что же, по-вашему, нормально? – Васса Парамоновна, споткнувшись, шагнула вперед и обвела рукой стены Сената. – А этот? – она указала рукой на Порфирьева. – Он же к нам пытки применяет…

– Ну, это вы бросьте, – оборвал ее Мстислав Сергеевич, – это еще доказать надо. У меня есть информация, подтвержденная, так сказать, неопровержимыми фактами, что сегодня ночью гражданин Порфирьев, рискую жизнью, спас от смерти некоего… – он опять стал копаться в своих бумагах.

– Мил человек, он его так спас, что прохвессор чуть Богу душу не отдал, – подала голос бабка Агафья, – мил человек, ты уж разберись.

– Повторяю, – Мстислав Сергеевич сделал строгое лицо, – клевета является уголовно наказуемым деянием. Не надо сгущать краски, иначе… Доброе расположение со стороны администрации имеет, так сказать, предел. Они могут отказаться от добровольно взятых на себя обязательств по вашей опеке, и вы, простите, окажитесь у входа в подвал. Участь бомжа, так сказать, весьма нелегка. Уверяю вас! Да и что это такое, в конце концов? Вы добровольно оказали поддержку нуждающимся бедным людям, никто вас, простите, в зад не толкал, а теперь цинично выдвигаете претензии к тем, кто вас пожалел и приютил. Ведь ваше содержание стоит немалых денег. Договора подписали? Подписали! Кто ж теперь виноват?

– А где можно поглядеть на эти договора? – прозвучал вопрос из толпы пенсионеров, и Борис Глебович узнал голос Анисима Ивановича.

– Что вы сказали? – Мстислав Сергеевич непонимающе взглянул на Проклова. – Как это где?

– Случилось некоторое недоразумение, – замялся Нечай Нежданович, – им не успели выдать договора. Но сейчас же, господа, вы все получите на руки свой экземпляр. Сейчас же! Вероника Карловна, распорядитесь!

– Ну, вот видите, – развел руками Мстислав Сергеевич, – все вопросы разрешены, недоразумения, так сказать, улажены. Претензий, надеюсь, ни у кого не осталось. У вас есть претензии, Нечай Нежданович?

– Нет, – Проклов оглядел сенатовцев и укоризненно покачал головой, – Я не держу ни на кого зла. Более того, считаю, что отныне все наши разногласия в прошлом. Нам еще жить да жить вместе. Не так ли, господа пенсионеры?

Борису Глебовичу показалось, что он слышит многоголосый хор, исполненный отчаяния и боли, способный обрушить горы, да что там горы – само небо. Но весь этот ураган боли не нарушил повисшей тишины, которая и существует только для того, чтобы скрывать самые громкие, самые отчаянные и страшные мысли. О, если бы кто-то мог заглянуть в эти мысли! Сейчас! Борис Глебович ужаснулся и почувствовал, что слезы прожигают ему глаза. Еще мгновение и они обнаружат себя, выкатятся наружу… Нет! Он, что есть силы, сжал веки и закрыл лицо ладонью. Из темноты, заляпанной медленно плывущими огненными пятнами, он слышал, как распинается Проклов, живописуя перспективы жизни сенатовцев; не видя его улыбку, он явственно чувствовал ее слащавую лживую отвратительность… «Господи, за что мне?», – он отнял от глаз руку, посмотрел в небо и опять зажмурился от удара солнечного света.

– Да, есть во мне чувство вины, – продолжал разошедшийся Проклов, – очень большие надежды я возлагал на нашего главного специалиста Митридата Ибрагимовича Авгиева. Мне думалось, что он сумеет найти нужные слова и убедить вас в правильности вашего выбора. Убедить окончательно, что б не было ни у кого сожалений. Я ошибся: Митридат Ибрагимович не оправдал наших надежд. И вот результат – сегодняшнее недоразумение, – Проклов повернул голову, и Борис Глебович заметил, как скрестились взгляды гендиректора и главного консультанта. Шпага Авгиева оказалась острее и жестче: Проклов вздрогнул, будто его ударили в грудь, и отвел глаза.

– Ладно, – он скривился, – сейчас я предоставлю господину Авгиеву возможность, так сказать, реабилитировать себя. Быть может, сегодня он сумеет быть более убедительным, наконец-то успокоит все бушующие страсти и рассеет ваши заблуждения. Господин Авгиев, вам слово.

Похоже, наступал самый ответственный момент. Борис Глебович попытался представить, что он броненосец, что броня его тверда и непоколебима, что артиллерия его… Тьфу, какая там артиллерия? У него не было ни единого заряда, а броня его – фанера, нет – картон, который без особых усилий можно проткнуть пальцем. Он чувствовал, что погружается в темноту, в колодец и лишь наверху – кусочек неба, свет… Оттуда опускались не совсем понятные слова… «Огради мя, Господи…» Что это? Я не знаю таких слов… «…силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста…» Не понимаю, какого креста? Как можно этим оградиться? «…и сохрани мя от всякого зла» Где я мог это слышать? Кто это говорил? Борис Глебович попробовал, было, собрать эти слова в единую цепочку, прошептать их, проговорить, уцепиться за них, как за якорь, но не успел – в бой уже вступил главный калибр…

– Оставьте свои сомнения! Забудьте! – Митридат Ибрагимович расправил плечи, выставил вперед раскрытые ладони. – Спать! Ваши члены сковывает сон. Вы безмятежно спите! – (Борис Глебович почувствовал, что цепенеет. Где-то я уже это слышал? Как хочется спать, надо уснуть и все забыть…). – Силою, данною мне стихиями мира и их повелителями, приказываю вам: впредь и навсегда не сомневаться в действиях людей, выступающих от имени Фонда, ибо они ваши единственные друзья и благодетели. Вы больше никогда не будете сомневаться в их искренности, ваша воля всегда будет направлена на исполнение их распоряжений и указов. Вы…

Борис Глебович ощутил дуновение ветра, прохладного и отрезвляющего. Солнечные лучи касались его лица, глаз, требуя пробуждения. Утро? Сейчас утро? Липкий сонный туман сползал с его сознания, освобождая, давая возможность думать… Еще несколько мгновений, он пришел в себя и все вспомнил. Сразу нашел глазами Авгиева. Тот не смотрел более на сенатовцев, взгляд его обращен был на какого-то незнакомого человека, явно появившегося недавно.

– Кто это? – лицо главного консультанта исказила жуткая гримаса. – Уберите его, уберите отсюда этого… – подыскивая нужное слово, Авгиев потрясал в воздухе растопыренными пальцами, и те извивались, словно обезумевшие черви, – Я не могу работать! Ой! – Митридат Ибрагимович искривился телом и ухватился за грудь. – Жжет! Больно!

Незнакомец смотрел на присутствующих широко раскрытыми глазами. Борис Глебович почему-то ясно и отчетливо отметил их детскую чистоту. Неведомый гость был невысок, самого что ни на есть среднего роста, но на удивление прям осанкой и от того казался выше, чем есть; русоголов, борода его редкими белыми кудельками обрамляла щеки и подбородок, но совсем не старила его. «Ему не более тридцати пяти, – решил Борис Глебович, ощущая какую-то непонятную радость и волнение, – да кто же это, в самом деле?» Вопрос этот занимал не только его.

– А вы собственно кто? – растерянно протянул Нечай Нежданович. – Как вы сюда попали?

– Странник Наум, – незнакомец скинул с плеча скромного вида вещевой мешок, улыбнулся и по-детски шутливо двинул пшеничными бровями, словно приветливо здороваясь, – буду здесь жить.

Борис Глебович впервые видел, чтобы кто-то вот так ясно и непосредственно выражал свои чувства. «Жить здесь? – удивленно повторил он. – С нами, стариками?» Грудь его переполняла какая-то необыкновенная легкость, сердце радостно щемило.

– Позвольте, на каком основании? – Нечай Нежданович сделал удивленное лицо, но тут же, что-то вспомнив, хлопнул себя рукой по бедру: – Ах да! Мне же сегодня утром звонили. Как вы говорите? Наум? Ну да, конечно! Это вы передали свое имущество Фонду и просили разрешить вам здесь поселиться?

– Буду здесь жить, – радостно кивнул Наум и обвел рукой стены Сената, – у Бога!

– Что? У кого? – Проклов потер себе виски. – Позвольте, но как вы так быстро добрались? Кто вас доставил сюда? Мне сообщили, что вы изъявили желание идти пешком? Кто-то подвез? Кто?

– Слава Богу за все! – Наум растянул губы в улыбке, а глаза его превратились в два радостно сверкающих солнышка. – На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою…

– Что? Что вы несете? – Проклов поморщился. – Еще одни ненормальный чревовещатель. Своих некуда девать, – он перевел взгляд в сторону Авгиева. Тот, словно только что пробежав стометровку, тяжело ловил ртом воздух, грудь его судорожно вздымалась, лицо приобрело пепельно-серый оттенок, а глаза безумно двигались из стороны в сторону. – Да уж! – гендиректор сплюнул. – Опять вы, простите, обделались, господин консультант. Впрочем, мне пора, разбирайтесь сами. Да, Порфиерьев, раздайте, наконец, господам пенсионерам договора, пусть убедятся, что деваться им, в любом случае, некуда.

Проклов развернулся и стремительно зашагал прочь.

– Вы уволены! – бросил он на ходу пребывающему в прострации Авгиеву.

За гендиректором потянулась его свита и сусликообразный прокурор Мстислав Сергеевич. Последней упорхнула Вероника Карловна. Она таки клюнула напоследок стену Сената, подкравшись к ней незаметно в пылу разгоревшихся страстей. Борису Глебовичу показалось, что он видит мокрый отпечаток этого гадкого прикосновения, похожий на скрюченную телефонную трубку. Он постарался запомнить это место, что бы впредь ненароком не коснуться его.

Порфирьев, между тем, помахивая в воздухе папкой с только что переданными ему документами, шагнул в сторону сенатовцев, брезгливо отодвинув в сторону застывшего сталагмитом Митридата Ибрагимовича.

– Шел бы ты отсель, – процедил он сквозь зубы и тут же рявкнул во весь голос: – Равняйсь-смирно, дедки! К получению приговоров готовсь!

Кто-то из сенатовцев нервно захихикал, Савелий Софроньевич зашелся в кашле, а Борис Глебович вдруг понял, насколько он устал: не было уж сил ни возмущаться, ни говорить, ни даже думать. Он молча принял в руки несколько листков бумаги, которые, собственно, на самом деле и были его приговором (или самоприговором?): как бы то ни было, на этих ничтожных в своей малости и легковесности страницах подводился итог (печальный, надо сказать, итог!) всей его жизни, заверенный его собственной подписью. Да уж, ни что не есть столь губительно для нас, как наша собственная глупость! Получил, что хотел! Но разве хотел? Да нет же…

Борис Глебович видел, как ковыляет, удаляясь прочь, ставший разом безпомощным и жалким, Митридат Ибрагимович Авгиев, но не испытал от этого ни радости, ни удовлетворения. Сам-то чем лучше? Сам-то, не жалок ли? Жалок! Он вдруг вздрогнул, ощутив, как кто-то теребит его за плечо.

– Солнышко! – странник Наум ласково взглянул ему в лицо, блаженно улыбнулся и указал подбородком вверх, в небо. – У Бога! – редкие кудельки его бороды в солнечных лучах вызолотились, как созревшая пшеница, а глаза налились полнозвучной небесной синевой, словно само небо опрокинуло в них всю свою необъятность и ширь. – Благодать!

– Да уж! – неожиданно согласился Борис Глебович и улыбнулся.

Он не сразу понял, что делает это. Он просто смотрел на небо, на солнце, жмурился, согревался, оттаивал и, словно, молодел.

– Чего лыбишься как жук пенсильванский? – прошипел рядом Мокий Аксенович.

– Я? – удивился Борис Глебович и вдруг понял, что и впрямь улыбается во весь рот. – Солнышку вот радуюсь, небу. Посмотри – благодать!

– Нашел чему радоваться, ты в документ свой загляни, – Мокий Аксенович нервно поежился и недобро поглядел на Наума, – еще и Убогу этого нелегкая принесла.

– Кого? – не понял сначала Борис Глебович, но, догадавшись о ком говорит стоматолог, поправил его: – Вовсе не нелегкая, совсем наоборот. Еще увидим.

– Во-во, – усмехнулся Мокий Аксенович, – точно: еще увидим!

А Наум, весело размахивая вещевым мешком, уже открывал дверь Сената. «Как он сказал? Буду здесь жить?» – глядя ему в спину, вспомнил Борис Глебович, и опять улыбнулся.

* * *

На ужин опять подали рисовую кашу и кильку в томате. Килька была наша, отечественна, замученная и кисло-соленая, а рис – импортный, гуманитарный. Борис Глебович сам не так давно помогал выгружать из фургона мешки с иностранными надписями и слышал, как водитель и экспедитор обсуждали прибытие в область продовольственного транспорта – очередного акта западной благотворительности. Кто бы что не говорил, но нет, не верил Борис Глебович в чужую доброту. Сколько лет нас гнобили, воевали, боялись, ненавидели, проклинали, а теперь вдруг полюбили? Чушь! Если дают, значит, что-то и забирают. Более ценное и дорогое. Это уж непременно! Взять соседского пацана Валька и его истукана папашу – у одного мозги забрали, а взамен – шум да вой в голову; у другого – совесть поменяли на денежный эквивалент в у.е. Вот тебе и рис! Вот тебе и буковки нерусские на мешках! Свой-то язык, поди, и забудут скоро? Нет, супротив риса своего, сахара, да этих распоганых у.е. они душу нашу ставят; ее и хотят забрать. Ведь без души народ – стадо. Куда погонят – туда и пойдет. Сюда, в Сенат, например. Да уж, без «без царя в голове», как в старину говаривали, никак не прожить. Только где ж его, царя-то, взять, где найти? Увы, эту проблему разрешить для себя Борис Глебович пока не мог…. Да, в тот день в конце работы экспедитор шепотом (но так, чтобы и Борис Глебович слышал) сообщил шоферу и вовсе экстраординарную новость: оказывается, большую часть гуманитарного груза областные руководители сумели уворовать и распродать коммерсантам на оптовые базы. Теперь горожане покупают дармовые рис, муку и растительное масло на рынках за свои кровные гроши. Упомянул экспедитор и имя Коприева: дескать, он особенно постарался. «Ну, этот уж точно ни чем не погнушается», – мысленно согласился Борис Глебович. А насчет залежалости продукта… Рис и впрямь имел какой-то прелый вкус, и Борис Глебович глотал его с трудом, преодолевая сопротивление желудка. Остальные сенатовцы принимали пищу обыденным порядком, без возмущений.

– Тебе не кажется, что этот рис возрастом нам подстать? – спросил он сидящего рядом Анисима Ивановича.

Тот облизал ложку и пожал плечами:

– Что с того? Тут правило одно: ешь, что дают. Не с голоду же пухнуть?

А Наум к гуманитарному блюду не притронулся. Он выложил перед собой кусочек хлеба, разломил его на несколько частей и, не торопясь, вкушал этот исконный русский продукт, запивая жиденьким чайком. Впрочем, что с него возьмешь? Убога!

Да, Наума некоторые теперь так и называли – с подачи неуемного языка Мокия Аксеновича. Ох уж эти злые языки…

Вот придет Павсикакий

Вечер жизни приносит с собой свою лампу.

Ж. Жубер

Вторник.

Ему снился рис, причем небывало крупный, размером с кулак. В темном огромном зале на высокой пирамиде из этого невозможного размера риса сидел зам Главы Коприев и кричал… «Мое! Мое!», – слова, более похожие на предсмертные звериные хрипы, сеяли ужас. У подножия пирамиды, торопливо и по животному неряшливо копошились Авгиев, Проклов, Вероника Карловна и кто-то еще. Они, сгребали в мешки похожие на желтые булыжники зерна риса. «Мое!», – продолжал кричать Коприев и метал в тех, кто внизу, рисовые снаряды. Первым поражен был Авгиев. Получив чудовищной силы удар по голове, он простонал: «Умираю!» и забрался с головой в свой мешок. Снаружи остались только ноги, причем босые с черными загнутыми когтями на пальцах. Проклов и прочие (был там, кажется, и сусликообразный прокурор), после каждого в них попадания, уменьшались в размерах и, наконец, превратились в пищащий ком серых крыс. После очередного меткого броска сверху, этот мерзкий клубок распался и серыми длиннохвостыми каплями растекся по разным сторонам. Дольше всех сопротивлялась Вероника Карловна. Она давно уже притворилась вороной и, ловко уворачиваясь от рисового града, скакала туда-сюда, но и ее, наконец, настиг метательный снаряд, угодив ей прямо в грудь. Она несколько раз перевернулась в воздухе и, рухнув вниз, превратилась в стоящий на подставке таксодермический экспонат. «Так я вас всех! – исходил криком Коприев. – Мое не тронь!» Вдруг распахнулись невидимые доселе двери, и через них внутрь зала хлынул ослепляющий свет. Коприев тонко, противно заверещал, рисовая пирамида рухнула и превратилась в клубы пыли, среди которых зам Главы совсем затерялся. Его голос затих и остался лишь свет. Он был так непереносимо ярок, что Борис Глебович немедленно проснулся…

И почувствовал во рту вкус нитросорбита. Выходило, что во сне он умудрился выломать таблетку из пачки и донести до рта? Да уж, чудны дела Твои, Господи! Кроме некоторого удивления, иных безпокоящих ощущений он не испытывал. Не было страха, холодного пота, ноющей боли в груди. Но в глазах все еще щемило от необыкновенного света. Может это и есть причина? Свет – всегда жизнеутверждающая сила. Он и успокоил?

Борис Глебович поднялся и отправился в туалет, размышляя: с чего бы это ему привиделась вся эта коприевская камарилья? Начинало светать и в предрассветных сумерках у стены Сената, как раз напротив его, Бориса Глебовича, окна, он разглядел человеческую фигуру: некто стоял там на коленях, подняв кверху руки. «Господи, что это?», – Борис Глебович с опаской подошел ближе и вдруг опознал Наума. Тот находился к нему спиной, и то ли луч света неведомым образом пробился из-за горизонта и освещал его, то ли в руках у него горел невидимый из-за его спины фонарик, но кудлатая его голова лучилась слабым таинственным светом. Борис Глебович ощутил озноб и немощь в ногах. Он хотел, было, окликнуть Наума, но не решился, не нашел в себе силы и пошел дальше, стараясь ступать как можно осторожнее. Каждый шаг, однако, отзывался эхом, и Борис Глебович оглядывался: не заметил ли его Наум? Нет, не заметил: все так и стоял неподвижно, воздев к небу руки, и все также источал свет. «На обратном пути подойду, – решил Борис Глебович, – обязательно!» Но, когда возвращался, на прежнем месте Наума не нашел. «Никому, никогда! – поклялся себе Борис Глебович. – Слишком похоже на сон. Или бред? Это еще хуже: засмеют!»

За завтраком Борис Глебович то и дело поглядывал на Наума. Свет сквозь небольшие окна проникал в столовую скудно, да и небо затянулось облаками, так что, сверх всегдашней улыбки, ничего в лице Наума он углядеть не мог. Что это за человек? Слабоумный, на манер этакого деревенского дурачка? Его простота, скудный лексикон вроде бы подтверждали такое предположение. Но… Было в нем нечто – тайна? скрытый намек на то, что знал куда более, чем говорил? – что не позволяло его разом отписать в разряд умаленных умом. А улыбка, и эта, окружающая его умиротворяющая сила? Стоило ему подойти к месту, где спор, неудовольствие, раздор, и вдруг все разом утихало. Борис Глебович подметил это давно, но лишь теперь, пытаясь связать с давешним событием, вдруг подумал, что причина в каких-то необыкновенных способностях Убоги. Прежде считал: стыдимся, мол, ведь он, как дитя, потому и ссоры прекращаем. Нет, ничего мы не стыдимся! Мы злые, самолюбивые эгоисты. А вот Наум, он другой. По крайней мере, в неискренности его обвинить невозможно…

Бабка Агафья накладывала сенатовцам в тарелки кашу: все из того же риса, но на местном молочке. Старушка сама напросилась помощницей на кухню и работала здесь с большим удовольствием. В основном, накрывала на столы, убирала и мыла посуду, но иногда ей доверяли постоять у плиты, и она стряпала что-то домашнее и ностальгически-родное – те же рисовые ежики, но вкуса необыкновенного. Потом она выспрашивала у всех, каково ее блюдо, и на каждую похвалу рдела щеками, как девица.

– Поешь, болезный, – она склонилась над Наумом, пытаясь наполнить его тарелку, но тот отрицательно покачал головой, и указал на Савелия Софроньевича:

– Ему!

– Надоть кушать, сынок, захвораешь, – упрашивала бабка Агафья, – кашка на молочке парном.

Наум ласково улыбнулся и, закрыв тарелку ладонями, повторил:

– Нет, ему!

– Как знаешь, – бабка Агафья вздохнула и вывалила в миску Савелия Софроньевича двойную порцию (ему из-за его габаритов вместо обычной тарелки подавали большую металлическую миску).

Действительно, и как это Наум на одном хлебе да чае? И бодрости духа не теряет? Борис Глебович приметил, что иную, кроме хлеба и чая, пищу Наум употреблял только по субботам и воскресеньям. Это считали его причудой – мало ли их у блаженного Убоги? Вот, например, перед и после еды молитвы шепчет, крест на себя кладет, да и вообще: крестит все постоянно на все стороны. Иногда в дальний угол глаза устремит, нахмурится и ну туда кресты класть. Потом радостно вздохнет, улыбнется и более в ту сторону не смотрит. Что ему там виделось? И эта его ночная молитва, и свечение над головой? Да уж, воистину: чудны дела Твои, Господи!

Тут бабку Агафью придержала Аделаида Тихомировна.

– Извините, Агафья Петровна, – сказала она вежливо, но твердо, – вам следует поступать более справедливо.

– Это как? – не поняла та.

– Это так, что порции следует давать всем одинаковые. Вот вы, извините, Савелию Софроньевичу с горкой положили, а Анисиму Ивановичу едва половину тарелки. Он что же, по-вашему, не мужчина?

– Да мужик он, нешто я не знаю? – бабка Агафья бестолково захлопала глазами. – Только Софроныч подороднее будет, ему потому более и накладаем. Нешто первый раз так? Завсегда так накладаем.

– Вот и не справедливо поступаете, – поджала губы Аделаида Тихомировна, – я вас очень попрошу впредь быть внимательнее.