Текст книги "Ангел Безпечальный"

Автор книги: Игорь Изборцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вдруг на обочине, у съехавшего набок сарая с прогнувшейся внутрь крытой дранкой крышей, он увидел нечто совершенно здесь невозможное: он увидел юношу в белой – белее всего, что можно вообразить – длиннополой одежде. В поясе и, крест на крест, на груди он был перетянут золотой лентой, волосы, такие же золотые, мягко ниспадали на плечи; и лицо его сияло, так что глазам было больно смотреть.

«Что это?» – вздохнул Борис Глебович разом осипшим голосом. Нет, он не испугался. Это было совершенно иное чувство: он испытал какой-то мгновенный и неведомый ему доселе восторг – будто исполнилась самая его заветная мечта. Все это длилось только миг, сарай и юноша подле него, остались позади. Борис Глебович выкручивал шею, но уже ничего не мог разглядеть.

– Вы видели? – шепотом спросил он у бабки Агафьи, но та лишь испуганно съежилась и опять перекрестилась. «А вы?», – хотел он, было, крикнуть всем, – всем пассажирам автобуса, – но, взглянув на окружающие его лица, равнодушные и напряженные, стал остывать и успокаиваться…

Автобус, между тем, миновал деревенские пределы и, застилая пространство за задним стеклом клубами пыли, тащился по проселочной дороге к лесу, который, по приближении, оказался заброшенным парком. Борис Глебович, не имея сейчас сил на осмысление приключившегося ему видения, постарался переключиться на происходящее. Атмосфера в салоне оттаяла, пенсионеры, оглядываясь по сторонам, оживленно переговаривались. В перспективе обсаженной липами аллеи открылся вид на старинную усадьбу – комплекс из нескольких зданий и хозяйственных построек. Автобус остановился у двухэтажного дома, выкрашенного в желтые и белые тона. У центрального, с четырьмя колоннами, портика уже были припаркованы серебристый «Мерседес», микроавтобус с надписью «Пресса» на боку и черный лимузин гендиректора Фонда. В группе стоящих рядом людей Борис Глебович разглядел жизнерадостного Проклова и того самого Коприева, приземистого лысого толстяка, чей портрет он, не далее как вчера лицезрел в актовом зале. Даже на фоне небрежно одетых представителей прессы, зам Главы, на первый взгляд, выглядел весьма непрезентабельно: брюки висели на нем мешком, расстегнутый пиджачок явно не мог охватить вываливающийся живот и от того казался маломерным. Но и рядом с разряженным, как манекен в магазине модной одежды, и достаточно по барски вальяжным Нечаем Неждановичем, Коприев не терял важного начальственного вида. Более того, он выделялся им, он весь был пропитан этаким властительским духом; оттиснут на лбу печатью с надписью: «начальник».

В салон заглянул некто, по виду охранник, и попросил всех с вещами на выход. Пенсионеры высыпали на полянку и, тихо переговариваясь, прижались к автобусу. Проклов призывно махнул рукой:

– Подходите ближе, господа, не стесняйтесь, сегодня среди нас нет начальников и подчиненных, сегодня мы все друзья, объединенные общей радостью. У вас теперь новый красивый, благоустроенный дом, – гендиректор широко обвел рукой окружающее пространство, – вас ждет чуткая опека и забота. Впрочем, об этом вы уже знаете. Несколько слов о вашем новом доме. Когда-то здесь была усадьба дворян Ваниных-Петрушкиных, в советские годы тут был устроен музей, а сейчас, заботами и попечением нашего Фонда, все это выкуплено, отремонтировано и предоставляется, так сказать, вам в безсрочное пользование. Пользуйтесь на здоровье этим пансионатом! Да, а сейчас слово нашему покровителю, нашему, так сказать, защитнику, заместителю Главы Областной администрации Кириллу Кирилловичу Коприеву. Прошу вас! – Нечай Нежданович церемонно поклонился и отступил назад.

– Ну что ж! – Коприев выставил вперед свой объемистый живот. – Не ожидали? Не думали попасть в такое место? Красота! Век будете благодарить, еще не раз в ножки поклонитесь всем, кто это вам преподнес на блюдечке за просто так. Что вы были там? Заброшены, забыты, полуголодны и злы на весь мир. Теперь, наконец, поймете, что и мир не без добрых людей. Что и до вас кому-то есть дело, что кто-то вас любит и готов заботиться…

«Уж вовсе и не за так нам все это дали, – подумал Борис Глебович, – наши квартиры, дома и имущество – это что ж, просто так? Нет, какая-то тут фальшивка!» Он взглянул в лицо Коприева, в его глаза, в которых трудно было что-либо рассмотреть – но чего уж там точно не было, так это любви и заботы. Какая-то мертвая неопределенная муть… «Но по чьей же вине мы заброшены и полуголодны? – Борис Глебович едва не сказал это вслух. – Почему прежде не заботились о нас? Ведь вы же и есть власть? Почему только сейчас через какой-то там Фонд, а не напрямую, по своим обязанностям, признаетесь нам в любви? Да правду ли вы говорите?» Борису Глебовичу вдруг показалось, что он понял этого человека, просчитал, что называется. На своем жизненном пути он не однажды встречал таких людей: они карабкались вверх зачастую из самой ничтожности, самой грязи, расталкивая и кусая всех, кто мешал. Раньше им было сложнее добиваться своего, а теперь, теперь наступила самая их пора. Их выталкивали наверх, наряжали в костюмчики, сажали в «Мерседесы», а уж деньгами они обзаводились сами – это умение было у них в крови. Они стали нужны, ведь надо же кому-то смотреть в глаза народу – им, пенсионерам, рабочим, военным – не испытывая самомалейшего зазрения совести; сохраняя серьезную мину, обещать что угодно, – повышения зарплат, рост благосостояния, скорейшее наказание всех воров и негодяев… что угодно! – доподлинно зная, что ничего из всего этого никогда не будет сделано. «Да уж, – вздохнул Борис Глебович, – похоже, приехали… в гробоположню. Хотя, с другой стороны…» Он оглядел окружающее благолепие: утопающие в зелени красивые дома, особенно этот, с колоннами, уютные флигельки, беседки, ухоженные дорожки. А сам парк? Эти мощные стволы, густые кроны, сирень под окнами? Запах лип, чистый прозрачный воздух? Если все это действительно им, действительно – тогда все не напрасно, тогда в жизни, в отличие от его оскудевшего верой сердца, есть правда. Значит, стоит жить!

– …итак, скажем спасибо всем, кто устроил вам эту красивую жизнь. Надеюсь, ни у кого из вас не возникнет даже мысли отплатить им неблагодарностью. Надеюсь на это!

Закончив речь, Коприев утерся рукавом пиджака и выставил свое обильное тело на обозрение фото и видео объективов. Нечай Нежданович захлопал в ладоши, призывая к тому же пенсионеров. На этих непродолжительных аплодисментах официальная часть и завершилась, а неофициальная началась.

Последние несколько минут работники пансионата при помощи охранников выносили на улицу столы, покрывали их белыми скатертями, расставляли бутылки со спиртными напитками, бокалы, тарелки с закуской. Красная рыбка, селедочка, маслины, крохотные огурчики корнишоны… При виде украшенных завитушками петрушки нарезки из копченой колбасы, буженины и грудинки мысли Бориса Глебовича напряглись и округлились, как капельки жира на поверхности воды. Он болезненно сглотнул и, стыдясь себя, отвел взгляд от горки тонюсеньких лепестков нежного окорока. «Чтоб тебя…, – подумал он, – словно с голодного острова». Но как же все это манило и соблазняло!

– Прошу к столу! – пригласил всех Нечай Нежданович и тут же с барской непринужденностью поднял бокал, куда уже налито было шампанское.

– Мне коньяку! – приказал Коприев и, ухватив выкрашенный янтарем конька стакан, пожелал всем всего. После чего ловко метнул прозрачную янтарную струю в рот и закусил маслинкой.

Представители прессы, старались не отстать от начальства. Борис Глебович к рюмке едва прикоснулся и, сдерживая себя, нарочито медленно закусывал. Он смотрел, как быстро пустеют тарелки с деликатесами, и поймал себя на мысли, что это его необычайно раздражает. «Так, глядишь, и попробовать всего не успеешь… Что они сюда – жрать приехали? В самом деле…» Тут он опять почувствовал стыд. «А сам-то? – укорил он себя и отодвинул тарелку. – Все, баста, хватит…»

Вскоре Коприев объявил о своем отъезде.

– Ждем вас здесь в любое время, – раскланялся Нечай Нежданович, – здесь вам, как говорится, всегда готов и стол, и дом.

– А дам? – скаламбурил раскрасневшийся Коприев и расхохотался. – Шутка!

– Отчего же? Наш дом не без дам! – нашелся Нечай Нежданович, – Так что просим!

– Поглядим, – уже на ходу махнул рукой Коприев, – но лучше вези ко мне и в денежном эквиваленте. Хотя, это само собой разумеется.

Нечай Нежданович конфузливо огляделся вокруг. «Ну и наглец! – подумал Борис Глебович. – Кажется, все-таки мы проданы с потрохами, от таких людей добра не жди».

Как только начальственный автомобильный кортеж скрылся из глаз, пенсионеров тут же оттеснили от трапезы. Остатки банкетных прелестей сложили в коробки, столы освободили, и все это унесли в дом.

– Простите, уважаемый Нечай Нежданович, мы на каком этаже разместимся? – спросила Аделаида Тихомировна. – Я бы хотела на втором. Это возможно?

– Все вопросы к администратору, – рассеянно ответил Проклов, – мне срочно надо ехать к вашим коллегам в Половинкино. Они ведь, чай, тоже люди? Э-э, Порфирьев, подойдите-ка ко мне, – он поманил высоченного краснолицего мужчину и представил его: – рекомендую, администратор пансионата э-э… Порфирьев, прошу любить и жаловать, – похоже, имя-отчество своего подчиненного гендиректор забыл или просто не знал, – прошу его уважать и слушаться. Впрочем, надеюсь, это решится в рабочем, так сказать, порядке. Итак, все вопросы к нему, – Проклов поспешно ретировался к своему черному лимузину и тут же отбыл.

Борис Глебович давно уже обратил внимание на этого могучего ростом и сложением мужика лет сорока – сорока пяти. Во время банкета он в общение ни с кем не вступал, молча пил водку стаканами, почти не закусывая, однако признаков опьянения не выказывал, лишь все более и более краснел лицом. Порьфирьев обвел притихших пенсионеров тяжелым взглядом. «Вот оно и начинается», – подумал Борис Глебович и не ошибся…

– Слушай сюда! – рявкнул администратор. – Дурацких вопросов не задавать, следовать за мной, размещаться молча, где укажу. Далее все по распорядку!

– Это как? – растерянно промямлила Аделаида Тихомировна.

– Разговорчики! – рыкнул Порфирьев и скомандовал: За мной шагом а-арш!

– В чем, собственно дело? Почему он так с нами разговаривает? – истерично выпалил Капитон Модестович. – Или это шутка?

– Ну да, шутка юмора, – усмехнулся Мокий Аксенович, – в гробу мы видали таких шутников.

– Жаловаться надо, что б впредь неповадно было, – строгим учительским голоском сказала Васса Парамоновна, хроменькая кособокая старушка, расплющенная сорокалетним педагогическим стажем, – мы таких шутников из школы быстро выпроваживали.

Порфирьев ничего этого не слышал («И, слава Богу!» – подумал Борис Глебович), он уже отшагал метров тридцать вперед, причем в противоположную от красивого двухэтажного дома сторону. Остановившись, он обернулся и рявкнул:

– Вы что оглохли, дедки? За мной! Или на улице будем ночевать?

С ропотом и ворчанием пенсионеры двинулись вслед за администратором, прошли через хозяйственный двор, мимо поленниц с дровами и штабелей досок, и остановились около длинного дощатого сарая, переоборудованного в жилой барак. Причем, совсем недавно: под свежеокрашенными окнами неубраны еще были стружка и опилки.

– Здесь будете размещаться, – Порфирьев ткнул кулаком в дверь, врезанную в наглухо заколоченные ворота, – передняя половина для мужиков, задняя – для баб. Все ясно, дедки?

– Ладно, пошутили и довольно, – взвизгнул Капитон Модестович, – мы в полной мере оценили ваше чувство юмора, любезный. Ведите нас обратно. Мы устали, хотим принять душ. И, в конце концов…

– Цыц, дедок! – грозно оскалился Порфирьев. – На первый раз прощаю! Потом буду пресекать нещадно! Объясняю еще раз для самых тупых: спальни бабские и мужские здесь, душ в котельной у второго флигеля, для мужиков – в среду, для женщин – в пятницу. Сортир – вон он, желтая будка налево во дворе. Направо, в сарае, столовая. Завтрак в девять, обед в час тридцать, ужин в семь. С утра до восемнадцати трудотерапия с перерывом на обед. Потом до отбоя свободное время. Отбой в двадцать три ноль-ноль. К нарушителям распорядка будут применяться санкции. Да, подъем в восемь утра. Все ясно?

Борис Глебович ожидал возмущений, шума, бури – чего угодно, только не этого странного гробового молчания, не этих испуганных, застывших лиц. Но он и сам молчал, он даже не думал, мысли замерли, они боялись сами себя, настолько были ужасны и безысходны…

Где-то, невидимая отсюда, гудела газонокосилка, с другого конца усадьбы ей лениво отбрехивалась собака. Борис Глебович видел пригревшихся на стене сарая откормленных сине-зеленых мух, слышал их жужжание вокруг себя. «Откуда их тут столько?» – подумал он, что бы хоть о чем-то подумать, чтобы сердце не зашлось и не остановилось от страха, чтоб не лопнула в голове болезненно пульсирующая жилка…

– А здесь раньше что, хранили сенаж? – спросил вдруг, обрушив тишину, Анисим Иванович и поддел ногой лепешку из слипшейся с грязью соломы.

– А вам какая на хрен разница? – оскаблился Порфирьев. – Еще вопросы есть? Если нет, занимайте койки. Я в первом флигеле, но, предупреждаю: без нужды не безпокойте. Все! – Порфирьев по-военному резко развернулся и зашагал прочь.

– Прост-тите, – заикаясь, переспросила у Анисима Ивановича Аделаида Тихомировна, – как вы сказали? Здесь раньше был сенат? Так?

– Сенат? – Анисим Иванович вскинул вверх брови и пожевал губами, словно пробуя это слово на вкус, затем мрачно улыбнулся. – Не знаю как раньше, а теперь здесь точно будет Сенат, а мы все – почетные сенаторы. Да здравствует Сенат! – он распахнул двери и первым шагнул в пахнущую краской темноту…

Так в их жизни появился Сенат. К этому названию все быстро привыкли (хотя сенаторами стать не захотели, выбрали более подходящее – сенатовцы) и иначе свой новый дом уже и не называли. Сенат…

Нас бросили, забыли, предали…

Дай только человеку власть —

Он насладится ею всласть

И.Н. Шевелев

Понедельник, в продолжение дня.

Побудку Борис Глебович проспал. Приспособленный Порфирьевым для нужд пробуждения сенатовцев звонок прозвучал в его голове невнятно, растворившись в сонных всполохах и вздохах. Разбудил его голос фельдшерицы Зои Пантелеевны. Потряхивая коробочкой с таблетками, она выкрикивала имена постояльцев Сената и название предназначенных им лекарств. Услышав собственное имя, Борис Глебович встрепенулся и тут же покинул пределы угодий Морфея.

– Вам бромкамфара, – Зоя Пантелеевна шлепнула таблетки на тумбочку, – не забудьте: только после приема пищи».

Борис Глебович помнил; помнил и это, и то, что в его стадии болезни таблетки эти – мертвому припаркой. И еще он хорошо усвоил, что в здешних условиях рассчитывать на качественное дорогое лекарство – наивный идеализм.

– Спасибо, спасибо Зоя Пантелеевна, – запоздало поблагодарил он.

К фельдшерице Борис Глебович испытывал определенные симпатии – за ее доброе, сочувственное отношение к ним, сенатовцам, за желание помочь (только что она могла?). Была она вдовицей лет тридцати пяти, белокурая и кареглазая, еще не утратившая черты былой привлекательности. Много уж лет проживала в деревне Гробоположня и некогда заведовала там фельдшерским пунктом. По закрытии оного, как водится, осталась без средств к существованию с двумя несовершеннолетними детьми на иждивении. Совсем недавно, чудом Божиим (как она сама это объясняла), получила работу в пансионате и чрезвычайно ей дорожила. Поэтому необузданное тиранство Порфирьева сносила безропотно. Лишь иногда утирала украдкой слезу. В такие моменты Борису Глебовичу невыносимо хотелось ее приголубить, утешить, но он сдерживал себя, понимая, что ничегошеньки сделать для нее не может. Да и к чему в его-то положении лишние привязанности? Отвечай потом за того, кого приручил…

Борис Глебович наблюдал, как терпеливо выслушивала Зоя Пантелеевна жалобы Капитона Модестовича, мерила ему пульс, сыпала в рот порошок. Как щупала потом живот у Савелия Софроньевича, поглаживала по плечу и, улыбаясь, что-то шептала на ухо. Как подошла потом с порошками к Мокию Аксеновичу. Тот, по обыкновению, был не в духе и сразу накинулся на фельдшерицу с упреками

– Да я сам врач, что ты мне даешь? – истерично выкрикнул он. – У меня высшее медицинское, чего ты мне мозги паришь? Где левамизол? Опять не принесла? Да я на тебя…

– Я подавала список всех заказов администрации, но привозят не все, что мы просим, – терпеливо объясняла она, – средства ограничены, дают самое необходимое.

– Какие средства? – кипятился стоматолог. – Я что здесь подыхать должен без лекарств? А ты, недоучка, отрубями меня лечить будешь. Да я…

Тут к Мокию Аксеновичу подошел Наум, молча взял его за руку и заглянул в глаза. Тот осекся, замолчал и вдруг зашелся в кашле. Минуту он не мог остановиться, упал на кровать и колотил рукой по подушке. Испуганная Зоя Пантелеевна стучала ему по спине и просила прощения. Мокий Аксенович затих, проглотил свои порошки и демонстративно отвернулся.

«Вот ведь хам! – рассердился Борис Глебович. – А все чужие гнилые зубы. Целую жизнь на них смотрел человек, озлобился вконец, язву заработал и легкими ослаб».

– Господа пенсионеры! Пора в харчевню! – напомнил Анисим Иванович.

Борис Глебович поднялся и, подумав, что так и не успел умыться, побрел в столовую.

После завтрака Порфирьев дал команду выходить на трудотерапию:

– Строем, дедки, – зычно прогудел он, – шибче костылями двигайте! Мальчики – левое плечо вперед, на рубку дров; девочки – за тяпками, ведрами и на грядки. – Он самодовольно ухмыльнулся, надул грудь и рявкнул: – М-м-а-а-рш!

Женщины засеменили на огород, а мужчины – к дальнему сараю, где свалены были давеча привезенные сухостойные бревна.

Борис Глебович на пару с Анисимом Ивановичем «играли» на двуручной пиле, старательно выводя заунывный мотив, похожий на брюзжание голодного Мокия Аксеновича. Сам же Мокий Аксенович неспешно, с ленцой, поберегая здоровье, относил к поленнице всего лишь по два полешка зараз. Не в пример ему, Наум таскал дрова охапками, так что не только грудь и плечи, но и вся его кудлатая голова, сплошь запорошилась опилками, и лишь улыбка его оставалась чистой и ясной.

– Пилить пилою – гнуться спиною, – изрек наконец Анисим Иванович, устало двинул плечами и приставил пилу стоймя к козлам. – Баста! Хорош работать, пора ложки к обеду намывать.

– Сейчас тебе Порфирьев намоет! – ехидно усмехнулся Мокий Аксенович. – Еще час… – он посмотрел на ручные часы, – и пятнадцать минут.

– А ну его к лешему, – безпечно махнул рукой Анисим Иванович, – пусть катится…

Мокий Аксенович воровато оглянулся, втянул голову плечи и, подняв брошенные, было, полешки, затрусил к поленнице.

– Выслуживается перед начальством, гнида! – процедил сквозь зубы Савелий Софроньевич, плюнул и с силой вогнал топор в сосновый чурбан. – Он еще, погодите, в бригадиры выйдет.

Мужики заспорили, зашумели, а Борис Глебович, утирая рукавами едкие и густые, как глицерин, капли пота, отправился в сад. Устал! И сердце устало. А там отлично и думалось, и отдыхалось, и сердце расправлялось, забывало про боль.

Располагался сад, яблоневый сад, на заднем дворе Сената. Некогда, разбивая его, чьи-то руки славно потрудились – на радость себе, и, как, верно, рассчитывали, потомкам. Но время, как говорится, внесло свои коррективы. Борис Глебович уж не раз слышал, как спешно, будто при позорном отступлении, закрывали в девяносто четвертом здешний музей. Экспозицию просто разорили: кое-что, ценное, вывезли, а остальное оставили на разграбление. Хотя, скорее всего, ценное-то в первую голову и умыкнули. Это ж было начало девяностых – самое разбойное время… То, что за ненадобностью, воришкам не пригодилось, как водится, разгромили, пожгли, растоптали. А как же без этого? Сад остался на месте – сам по себе на десять с гаком лет – и, что называется, дошел до ручки. Кора на большинстве яблонь полопалась, и стволы обнажилась уродливыми прорехами. Трава по пояс высотой закрывала их корни; уставшие ветви, обломившись, уперлись в землю, и, казалось, что это нищенки в прорванных платьях пытаются выкарабкаться из поглощающей их трясины. Эх вы, красавицы-кокетки, где ж ваш былой аппетитный товар, румяный и духмяный, входящий в зрелые соки на исходе лета? Увы, было и прошло… Борис Глебович даже и не пытался отведать их нынешних, обмельчавших и обезкровленных, плодов: зубы сводило от одного их вида…

«Запустили вас, забросили, – Борис Глебович задумался, вспоминая свой родовой сад, старательно обихоженный дедовскими и отцовскими руками, – а там-то лучше ли сегодня?» Он посмотрел на клен, высаженный на границе сада, по-видимому, одновременно с плодовыми деревьями. Крона его, как пучок кудрявой петрушки, упруго и мощно покачивалась из стороны в сторону. Экий браво-молодец! Одно слово – дикарь! Ему без людей – и вольготней, и здоровей. А вы, сиротинушки, как заброшенные старые дворняжки, угодливо заглядываете людям в глаза, молчаливо ожидая подачки… «А ведь они, как и мы – такие же обманутые старики», – вдруг подумал Борис Глебович. Эта мысль отчего-то поразила его, заставила замереть, затаиться, так что шорох листвы и поскрипывание старых яблоневых суков – звуки покуда еще живущего сада – как бы погромчали и отчетливыми волнами покатились в голове, рассыпаясь там водопадом печальных брызг, от чего его собственная грусть-тоска все возрастала… «Вас обнадежили, некогда посадив здесь, удобрили, окопали. Потом использовали, снимали урожаи… А однажды бросили, забыли, предали… и оставили умирать… («Нас бросили, забыли, предали…» – теперь уже его мысли отражались эхом в шепоте листвы»)… Но и мы… Мы тоже высажены здесь, удобрены обещаниями, с нас уж собрали урожай – наши дома, наши квартиры. И теперь мы брошены и обречены смерти. И нам, как и вам, некуда идти…» Борис Глебович шагнул к ближайшему дереву («Антоновка» – любимый сорт его матери, да и отца). Ствол от корневой шейки до трех скелетных ветвей – да и сами эти ветви – растрескался, сплошь покрылся лишаями. Он погладил его сверху вниз, ощущая как отпадают, ссыпаются отмершие сухие чешуйки коры. «Прах, все прах и тлен. Собираем, копим, бережем, но все превратится в тот же прах – в ничто. Все земное: и обладание богатством, и мечтание о нем – одинаково ничто, ибо длится миг. А что не миг, что не «ничто»? Вечность и душа в ней…», – эти мысли навершием опустились на все то, что передумал Борис Глебович за последние минуты, словно кто-то (не он, но кто-то?) надел на пирамиду его размышлений шляпу и тем поставил точку. «А ведь так и есть!» – он повернулся в сторону Сената, словно желая незамедлительно поделиться своим открытием. Силуэты, голоса, лица… – незаметно он вернулся к воспоминаниям пережитого…

* * *

Первая ночь в Сенате была мучительна и безсонна. «Завтра все образуется, иначе и быть не может». – Борис Глебович одинокой белой пешкой передвигал эту мысль в голове, от отупения превратившейся в невообразимо огромную, теряющуюся в закоулках сознания, шахматную доску. Он пытался прогнать с черно-белого поля вовсе ненужные сейчас пугающие черные фигуры. «Попался голубчик!.. Влип!.. Готовься к еще худшему!», – шипели они и легко ускользали – то зигзагом коня, то стремительным рывком слона и ладьи – от его медлительной маломощной пешки. «Врешь! Завтра все прояснится и образуется…», – Борис Глебович юлой крутился на постели, прятал голову под подушку, но бредовые видения не исчезали и все пугали его самыми мрачными обещаниями… Рядом в темноте кто-то также ворочался и вздыхал, и из женской половины доносились тревожные жалобные вскрики. Сенат не спал.

Мимо его кровати прошел к выходу Капитон Модестович. Борис Глебович опознал его по странному, не на русском языке, бормотанию. Латынь? Точно она. Одно время Борис Глебович посещал лекции в «Обществе знания», где нередко слышал подобные проявления эрудиции со стороны лекторов. Быть может, профессор что-то придумал? Уж кто, как не он? «Завтра все…», – Борис Глебович скрипнул зубами и потянулся за нитросорбитом, которого на всякий случай взял с собой несколько пачек (хоть эту малость не оставил, не забыл). Ночь длилась безконечно…

Нет, ничего здравого Капитон Модестович не придумал. Он пытался бежать, заблудился и где-то на задворках провалился в заброшенную яму с жидким навозом. Спасся чудом: его позывы о помощи на латыне услышала живущая неподалеку кухарка. Еще затемно залитого грязью, дурно пахнущего Капитона Модестовича втолкнул в Сенат разъяренный Порфирьев. Он включил свет и заорал:

– Ты на каком языке балаболишь, дедок? Русскому не научен? Научим!

Почему-то именно латынь профессора вызвала у администратора наибольшую ярость? Он все норовил двинуть Капитона Модестовича своим огромным кулачищем, но, видно, боялся измараться.

–Я тебя научу уважать распорядок! – рявкнул Порфирьев. – Я вас всех научу!

Сенатовцы с ужасом выглядывали из-под одеял. Из женской половины в едва запахнутом халате выбежала Аделаида Тихомировна.

– Что? Что такое? – воскликнула она и остолбенела, закрыв лицо ладошками.

– Золото из навоза смолото! На, получи! – Порфирьев наконец изловчился и, надвинув рукав на ладонь, залепил профессору подзатыльник.

Тот ойкнул, рухнул на колени и безпомощно пробормотал:

– Errare humanum est. 22
  Человеку свойственно ошибаться (лат.).


[Закрыть]

– Прекрати-ии-те! – завизжала Аделаида Тихомировна.

Крик ее был подобен вою сирены – не тому, что извлекается сжатым воздухом из механического чрева сигнального агрегата, но вою древних погубительниц мореходов. Это была та еще побудка! Порфирьев опешил и отступил назад. Все сенатовцы – и мужчины и женщины – разом высыпали к месту происшествия, заволновались, загудели, как закипающий котел. А Капитон Модестович, размазывая по лицу навозную грязь, заплакал – просто, по-русски (да и возможно ли делать это на латыни?).

– Вот так! – Борис Глебович, удивляясь сам себе, выступил вперед и коснулся дергающегося плеча профессора. – Больше так нельзя! Пора прекращать эту вакханалию. Завтра едем к прокурору. Кто за?

Похоже, все были «за» – вверх взметнулся лес рук.

– А этого гестаповца хорошо бы под арест, что б впредь неповадно было, – предложила Васса Парамоновна.

Сенатовцы всколыхнулись и надвинулись на опешившего от их столь неожиданной смелости администратора. Порфирьев попятился в сторону выхода. Нет, он не струсил, он просто не мог принять какое-либо решение: на его багровом лице проступили темные пятна, словно кто-то там внутри стучал и бил его до синяков. Борис Глебович заметил, как белеют, сжимаясь, кулаки администратора, чудовищным усилием выдавливая прочь кровь из вен; как чернеют, наливаясь бычьей яростью, его глаза и подумал, что сейчас в одно мгновение Порфирьев разметает всю их стариковскую шатию-братию по углам. Быть может, один Савелий Софроньевич продержится какое-то малое время? Хотя… Нет, лет двадцать назад он наверняка дал бы достойный отпор, а сейчас он лишь ветхая башня, выеденная изнутри временем – старик, как и все. «Малой кровью не обойдемся», – испугался Борис Глебович и хотел, было, призвать всех к спокойствию, но Порфирьев вдруг, как мокрый кобель, встряхнулся всем телом и процедил сквозь зубы:

– Ладно, хорош разводить бодягу, будет вам сегодня и прокурор, и адвокат, и начальство, и какава с чаем. С обеда ждите.

Он развернулся и, тяжело раскачиваясь, вышел. Когда он хлопнул за собой дверью, Мокий Аксенович истерично вскрикнул:

– Испугался гад? Тля кукурузная, сейчас бы мы тебя, как соплю зеленую, размазали по стене. Кровопийца, Муссолини, Пиночет… – он нервно захохотал, – Получил укорот, ирод пенсильванский? Беги, беги, будешь знать!

– Да уж, повезло, – саркастически хмыкнул Анисим Иванович, и, возможно, лишь Борис Глебович догадался, что тот имел в виду. Умен мужик, ничего не скажешь! Как видно, не было у Порфирьева санкции на кровавую разбору, а уж малой кровью, дай он себе волю, у них бы не обошлось…

До завтрака сенатовцы очищали от грязи профессора и составляли петицию для прокурора. До обеда исправляли ее: у каждого имелись собственные претензии и дополнения. А в три часа пополудни прибыли обещанные администратором официальные лица…

Облаченный в строгий черный костюм Нечай Нежданович явно нервничал и то и дело поправлял яркий красный галстук. Похожий на суслика субъект в сером костюме, что-то объяснял ему, тыкая пальцем в стопку документов. Вероника Карловна, наряженная в светлый костюм, как белая ворона, прогуливалась у стен Сената, внимательно их оглядывала и, словно, примеривалась клюнуть. Рядом с Прокловым переминался с ноги на ногу Порфирьев. Уткнувшись глазами в землю, он попеременно постукивал себя по ляжкам, выбивая какой-то ему лишь ведомый мотив. Чуть в стороне с мрачным видом стоял Митридат Ибрагимович. Исподлобья он кидал грозные взгляды на взволнованно переговаривающихся сенатовцев, пока не пуская вход свое грозное оружие. Борис Глебович торопливо метался мыслями, пытаясь выдумать сколько-нибудь надежную защиту против этого главного калибра. «Не кролики же мы, в конце концов, а он не удав, – успокаивал он себя, – не захочу поддаться, не поддамся».

– Господа, – Нечай Нежданович поднял руку, прося тишины, – я понимаю ваше безпокойство и, тем не менее, взываю к вашему разуму. Не стоит совершать не обдуманных шагов. Ведь вы пожилые люди, поберегите здоровье, в конце концов. Надеюсь, все недоразумения разрешатся. Вот рядом со мной, – он указал на сусликообразного субъекта, – стоит представитель прокуратуры, Мстислав Сергеевич Кобезов, вы можете задать ему свои вопросы, изложить жалобы. Прошу!

– Спокойней, господа! – Мстислав Сергеевич улыбнулся, обнажив мелкие зубы грызуна. – Как я понял из документов, вы добровольно на безвозмездной основе, повторяю, добровольно, передали свое недвижимое имущество Фонду «Счастливая старость». И данная алиенация33
  Операция, ведущая к изменению владельца акции, капитала, ценности (продажа, передача и т.д.).


[Закрыть], согласно договоренности сторон, обратного хода не имеет. Это же касается и ваших пенсий, которые вы, опять же добровольно, согласились переводить на специальный счет. Таковы юридические последствия взятых вами на себя обязательств. Мною была проверена вся документация, и я могу доложить вам следующее: никто ни в какой степени не злоупотребил жестом вашей доброй воли, ваше имущество было заложено в различных банках, и на полученные средства было приобретено сорок два вагона с медикаментами, продуктами питания и предметами первой необходимости для пострадавших от землетрясения на острове… – Мстислав Сергеевич запнулся, заглянул в какую-то бумажку и прочитал по слогам, – Бор-не-о. Борнео! Понятно?