Текст книги "Тайна дела № 963"

Автор книги: Игорь Заседа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 18 страниц)

12

Я позвонил в гостиницу «Шилла», самую, пожалуй, шикарную и престижную в Сеуле, сноровисто возведенный к Олимпиаде небоскреб, и начиненную таким обилием ультрасовременной электронной техники, что приезжим вместе с ключом, украшенным изображением флага страны, откуда прибыл гость, вручали тщательно разработанную памятку, где расписывалось со скрупулезными подробностями, как нужно поступать, чтоб ни один самый изощренный жулик не проник в номер, как запустить автомат, сбивающий коктейли из минимум десяти компонентов, как ионизировать воздух или, скажем, создавать комфорт тихоокеанских, затерянных в безбрежных просторах островов, как писать, вернее, надиктовывать письма, кои позже автомат расшифрует, распечатает и отправит адресату, – словом, пользоваться последними достижениями человечества, уже заглядывающего в 21-й век.

Телефон в номере Майкла Дивера подозрительно молчал, и поначалу я решил, что хваленая техника оказалась не на высоте. Но звонок к портье позволил реабилитировать создателей «Шиллы» и удостовериться в полной надежности автоматики, поставленной концерном «Самсунг», южнокорейским технологическим монстром, не только обеспечившим надежными ЭВМ все без исключения олимпийские системы, но и, как просветил меня несколько дней назад менеджер южнокорейского конкурента крупнейших японских фирм, ведущих наступление на американский рынок, кое в чем бизнесмены островного государства уже безнадежно отстали от сеульцев. Но безукоризненное функционирование поставленного оборудования меня, однако, не успокоило, но наоборот – растревожило, и я без обиняков поинтересовался, как давно мистер Майкл Дивер покинул свой номер. Портье ни на йоту не изменив тембр голоса, все так же вежливо и бесстрастно (я даже усомнился – не автомат ли отвечает?) сказал: «Мистер Майкл Дивер рассчитался по меньшей мере пять часов назад, сэр!»

– Извините, сэр, ничем не могу помочь, – повторил портье, отвечая на мои расспросы.

«Ну, что ж, здесь я вряд ли что узнаю нового, значит, нужно ехать в Эм-Пи-Си, – ощущая в душе скорее обиду, чем разочарование, решил я. Сидеть в квартире бессмысленно, в конце концов, я-то прилетел сюда на Олимпиаду, а не для разгадывания ребусов, тем паче задаваемых друзьями…»

Но прежде чем выполнить задуманное, открыл свежий номер «Олимпийца» – ежедневной газеты, издаваемой Сеульским организационным олимпийским комитетом, а коротко – СЛООК. Отыскал программу предстоящего соревновательного дня и взялся делать выписки из обширного расписания, устанавливая таким образом очередность финалов, где мне следовало бы побывать. Ну, конечно же, тут никаких сомнений не возникло, на стадионе, где в 13:30 будет дан старт финальному забегу мужчин на 100 метров. Правда, для меня он несколько поблек, так как нашего Федора Нестеренко еще в четвертьфинале постигла неудача – он не то растянул, не то порвал «ахилл» – сухожилие, весьма часто доставляющее неприятности легкоатлетам-спринтерам.

Пока наш прессовский автобус катил по широченным бульварам и улицам просыпающегося, чистого и нарядного города, мысли о Дивере на покидали меня. Но сколько я не возвращался к началу, то есть ко времени встречи в аэропорту Кимпо, как ни пытался отыскать в прошлом причину отъезда Майкла, ничего путного так и не обнаружил.

В Эм-Пи-Си, пахнувшем мне в лицо запахами свежей типографской краски, ароматизированных табаков, кофе и женских духов, несмотря на ранний час, жизнь кипела: стрекотали пишущие машинки; длиннющая очередь вызмеилась к буфету, откуда накатывались пряные волны; огромный цветной телеэкран возвращал из бытия события минувшего олимпийского дня – его вполне можно было назвать женским, потому что именно женщины задавали вчера тон. Я еще раз увидел финиш 30-летней португальской марафонки Розы Мота и подумал, что он чем-то напоминал знаменитый бросок на ленточку Владимира Куца на Играх в Мельбурне в 1956 году – те же вскинутые, как крылья, руки, та же вымученная, горькая улыбка, тот же бег-танец счастливейшего человека, завершившего эти умопомрачительные 42 километра, да еще – первой. Потом Роза плакала на плече тренера, и мне было больно смотреть – не на слезы, нет, на ее худенькие плечи, содрогавшиеся от частых всхлипываний, сотрясавших ее тоненькую легонькую фигурку; и меня не покидало ощущение, что она вот-вот упадет в обморок. Но Роза Мота так уверенно и стремительно вспрыгнула на верхнюю ступеньку пьедестала почета за своей выстраданной наградой, что сомнения в ее силе рассеялись тут же.

Зато Кристин Отто, супер-пловчиха из ГДР, завоевавшая уже четвертую золотую медаль, выглядела мощно – длинные, налитые руки, плечи, коим мог позавидовать сам Сергей Фесенко, так же, как и немка, выигравший некогда медаль в баттерфляе. Вся она, просто-таки пышащая здоровьем и неукротимой волей, словно бы олицетворяла лучшие качества немецкого плавания, давно и прочно утвердившегося лидером на мировых аренах. Впрочем, Отто пообещала, что на этом не остановится… Мне припомнились слухи, время от времени возникавшие в спортивной среде, что немки активно используют «химию». Она и позволяет им верховодить в мировом плавании. Но, размышлял я, ни разу ни один самый точный допинг-контроль не выявил даже намека на стероиды или какие другие искусственные ускорители. И все же… все же нельзя было без какого-то смутного беспокойства наблюдать гэдээровских пловчих – что-то в душе восставало против этих прекрасно развитых тел, точно они уже оказались за той гранью, за которой утрачивалось само понятие женской красоты. Впрочем, наверное, я пристрастен…

Рядом с Отто невысокая, хотя и крепко сбитая Лена Шушунова, тоже выигравшая в тот вечер золотую медаль – на гимнастическом бревне, – своей точеной красотой, лихим задором и отвагой не могла не родить в душе сопричастность к ее радости, излучаемой с открытостью и щедростью утреннего июньского солнышка, восходящего над зеленым миром.

Нет, сразу признаюсь, чтобы не быть превратно понятым: я не поклонник нынешней гимнастики хотя бы потому, что ее и отдаленно не назовешь женской, такие, как Лена, скорее исключение, ибо на помосте правят бал отчаянные девчонки, еще не осознавая в свои 10 – 12 лет смертельной опасности головокружительных полетов наяву – полетов, от которых и во сне тебя прошиб бы холодный пот, и безоглядно подчиняющихся тренерам, теперь это, как правило, мужчины. Ибо женщины-тренеры не то чтобы нынче не в моде – просто у них, верно, в сердцах еще сохранились, живы вопреки логике, рудименты таких чувств, как раскаяние и доброта, давным-давно признанных помехой на пути к успеху этих юных созданий с лицами поживших и хлебнувших горя женщин. Нет, не люблю и не уважаю наставников гимнасток, что б там не говорили, ибо, осмысленно или интуитивно, но эти крепкие, со стальным блеском безжалостных глаз люди забирают у этих девчонок будущее…

– О чем задумался, детинушка? – услышал я за своей спиной насмешливый голос. И, еще даже не обернувшись, распознал его хозяина: Гаврюшкин собственной персоной… Нет, не один – со свитой, где маячил и Вадим Крюков. Я сразу почему-то обратил внимание на Крюкова; вопреки моим ожиданиям, он и отдаленно не напоминал человека удрученного вчерашней неудачей любимого ученика – Федора Нестеренко.

– Да вот думаю-гадаю, – в тон Гаврюшкину ответил я, – когда закончится это безобразие?

– Ты о чем? – посуровел Гаврюшкин.

– Да все об этом, – сказал я и указал на экран, где сияющая Лена Шушунова получала золотую медаль.

– Не понял, – жестко, осуждающе бросил Гаврюшкин. – Тебе, выходит, не нравится, что советская спортсменка стала олимпийской чемпионкой?

– Не нравится, что эксплуатируют детей в гимнастике. Елена, нет, она – исключение, хотя и ей не позавидуешь…

– Вячеслав Макарович, вы что не слышали, что мистер Олег Романько давно считает себя докой во всем, что касается спорта? – Крюков ехидно, в то же самое время с какой-то затаенной ненавистью уперся в меня взглядом.

– А, вот он какой! – выпустил пар Гаврюшкин. – Ну, пресса родная, – нам, спортивным функционерам – да, так они любят нас обзывать! – давно в нос тычет гимнастикой, плаванием – мол, детей гробим. А кто, скажите мне, Олег Иванович, приводит детишек за ручку в спортивные секции? Ни я, ни вот он, Крюков, а родители – современные родители, понимающие, что перед их чадами открывается мир. – Вячеслав Макарович сделал паузу и победно оглядел ряды сопровождающих. – Мир славы, почета, наконец, просто возможность увидеть другие страны и народы и себя показать! Что ж в этом худого?

– Кроме того, что дети в шестнадцать лет становятся духовными и физическими пенсионерами… Ведь добренькие дяди-тренеры выжали из них не одни лишь запасы, рассчитанные на долгие годы жизненных сил, но и обыкновенную человеческую способность радоваться солнцу, убили веру в счастье, а нередко – и материнство…

– Ну, это ты, брат, загнул, загнул! – Гаврюшкин явно не хотел встревать в дискуссию. Но за его притворным благодушием и показной добротой я разглядел затаенную раздраженность, закипавшую в нем, как черная смола в котле.

У меня тоже не возникло желания спорить или тем более переубеждать Гаврюшкина. Человек, он, как вам известно, никогда не выходил на старт, не изведал, что такое соленый пот, выедающий глаза на тренировках, что такое отчаяние, сдавливающее горло, когда ты проиграл – проиграл вопреки чудовищному труду, казалось бы, должному обеспечить успех, не познал и радости победы, но зато поверил в свое исключительное право распоряжаться судьбой тренеров и самих спортсменов. Ведь это – скала, которую не сокрушить словом, хотя оно, как свидетельствует история, и было началом начал…

– Что там с Федором, Вадим? – спросил я Крюкова, резко меняя тему разговора.

– А что? – нервно вскинулся Крюков, пожалуй, больше, чем следовало бы обеспокоенный моим вопросом.

– Он ведь, кажись, травмировался? Серьезно?

– Травмировался? – переспросил Крюков таким тоном, точно впервые узнал о случившемся. Но тут же на его лицо наползла маска озабоченности – почти горя. – Федор неудачно стартовал… ахилл… не тебе объяснять, какая это коварная штука. Будем надеяться, что обойдется без операции. – Искренности в его словах я не уловил. – Ну, ладно, мистер Романько, бывайте! – Крюков бодро и, как мне почудилось, поспешно попрощался.

Гаврюшкин же просто величественно кивнул головой, и они удалились в сторону тассовской комнаты, куда должен был с минуты на минуту прибыть сам Громов, спортивный вельможа высшего ранга. Он соблаговолил приехать побеседовать с журналистами. Если честно, то вчера я намеревался посетить эту импровизированную пресс-конференцию. Встреча с Гаврюшкиным и Крюковым начисто отбила это желание.

Поторчав еще некоторое время у телеэкрана и посмотрев первые бои боксеров в полулегком весе, я отправился знакомой дорогой к «Кодаку» – за кофе.

Никак не выходил у меня из головы Крюков. Отчего это он так встревожился, когда я поинтересовался здоровьем Федора?

– А я вас искал, Олег! – воскликнул Дейв Дональдсон, метеором влетевший в тихий уголок кодаковского офиса.

– Привет, Дейв! Как там твой шеф? Доволен?

– Да он просто в прострацию впал от восторга. Он утверждает, что премия Гуллита мне обеспечена. Чтоб мне с места не сойти!

– Что это за премия, Дейв?

– За самый сенсационный спортивный материал!

– Тогда желаю тебе победы!

– Нет, нет! – суеверно вскричал мой англичанин. – Это меня сейчас совершенно не интересует. Как вы думаете, когда взорвется бомба?

– Какая еще бомба, Дейв?

– Ну, этот допинг, код которого привез господин Дивер!

– Будем ждать.

– Я бы многое отдал, только б намек услышать, где взорвется «бомба»! – А я бы все отдал, лишь бы она никогда не взорвалась, Дейв…

– Простите, Олег, я вас понимаю, – замялся Дейв Дональдсон, но тут же нашелся и сказал, точно реабилитируя себя: – Ведь это не от нас зависит, Олег! Не мы с вами придумали эту заразу!

– Мне от этого не легче, Дейв. Кто бы не подорвался на этой проклятой мине, это понимай так – подрывается спорт, его устои, человеческая чистота и доброта, а без них разве можно жить, Дейв?

– Нелегко, вы правы…

– Меня беспокоит, куда запропастился Майкл Дивер? Ведь он еще вчера перебрался из госпиталя в гостиницу… Позвонил мне ночью, и мы условились встретиться нынче.

– Как, вы разве не знаете? – Пришла очередь изумиться Дейву Дональдсону.

– Чего не знаю?

– Келли ведь сбежал из полиции!

– Келли?!

– Да, на рассвете!

– Но как ему это удалось? Ведь его охраняли, помимо местных криминалистов, два комиссара Интерпола! – Как утопающий за соломинку, ухватился я за хрупкую надежду, что Дейв ошибается.

– Интерполовцам что-то подсыпали в кофе, они до сих пор не проснулись, а местные… не докопался я, там, как мне сообщил мистер Разумовский, занимаются расследованием происшествия сеульские генералы. Слава богу, хоть Питер Скарлборо не успел дать деру, они его держали в особой камере, ключи от нее хранились у начальства. Вот так номер! Я-то был уверен, что вы в курсе дел. Я ушел передать материал в газету!

– Странно, где же тогда…

– Мистер Дивер?

– Да.

– Не беспокойтесь, он в безопасности, мистер Разумовский увез его к себе, в свою конюшню, там у него, он объяснил, есть где пересидеть мистеру Диверу. Впрочем, вот вам записка от Разумовского! – Дональдсон протянул мне конверт с вычурным вензелем «Шиллы».

«Дорогой Олег! Извини, что не смогу попрощаться с тобой. Ты в курсе, что обстоятельства резко изменились. Мы с Майклом улетаем из Сеула сегодня. У мистера Дивера есть кое-какие дела на континенте, да и у меня возникли мысли, как уточнить некоторые детали биографии Питера Скарлборо, – я буду так называть его, это имя тебе ближе знакомо, детали, которые добавят ему несколько лет тюрьмы, если, конечно, американская Фемида не отправит мерзавца на электрический стул, вполне им заслуженный. Удачи тебе, Олег. Я дам знать чуть позднее. Будь осмотрительнее в Сеуле! Да убережет тебя бог! Алекс».

13

Джон Бенсон был великолепен.

Я сидел в нескольких метрах от финишной черты и видел, как он эдаким разноцветным болидом разорвал невидимый лазерный луч и, не снижая скорости, вписался в крутой поворот и полетел дальше, точно дистанция продолжалась, и он боролся и побеждал, хотя соперники его, еще минуту назад мечтавшие о золотой медали, уже распрощались с этой мыслью и остались позади, разбрелись по полю, сокрушенно вздымая вверх руки, обращаясь к трибунам с безмолвной просьбой простить им неудачу. Кто-то плакал, кто-то истерически хохотал, вновь и вновь переживая случившееся, – от самого старта до финиша они обреченно выискивали ту самую главную, самую важную причину, помешавшую им выполнить заветную мечту.

А он – триумфатор, буквально светящийся от счастья, – еще летел и летел в своем чудо-беге, и стадион стоя приветствовал его, Джона Бенсона, подарившего им, затаив дыхание, сидевшим на трибунах, эти секунды воодушевляющего подъема, которые потом, в трудные дни или часы жизни, будут согревать надеждой и теплить мысль, что в общем-то жизнь не такая уж и плохая штука, и человек все может, нужно только очень постараться, ну, хотя бы так, как старался Джон Бенсон, красавец, великолепный парень, душа-человек и рубаха-парень. И будет им невдомек, что повторить его взлет никому не удастся, что те девять с лишком секунд торжества человека над природой своей – торжества воли, стремления и веры, силы и надежды останутся тайной за семью замками, открыть которую не сможет и сам победитель.

Такова судьба спорта, такова судьба чемпиона – родить в сердцах надежду…

А спустя сутки взорвалась «мина»: в контрольной пробе олимпийского чемпиона (порядковый № 963) Джона Бенсона, героя и триумфатора, которого уже ждали и рекламировали в Токио, где призовой фонд их новой встречи с Карлом Льюисом достиг фантастической суммы в миллион долларов, к тому же назначенной одному лишь победителю и никому более, был обнаружен редкий, дотоле не встречавшийся в спортивной практике допинг, и вчерашний кумир был изгнан из олимпийской деревни – полицейские, как траурный караул, сопровождали неудачника в Кимпо до самого трапа самолета, улетавшего в Нью-Йорк…

***

Через год, когда давно уже отгорели страсти по Джону Бенсону и «дело № 963» прояснилось до конца, а преданный всемирной анафеме атлет скрылся подальше от людских глаз, я улетал в Мехико, предвкушая встречу с моим верным Хоакином Веласкесом, клятвенно заверившим в письме, что теперь-то мы непременно вернемся из океанских глубин с трофеями, и пусть трепещут акулы – голубые, белые, серые и какие там еще водятся…

Туманным, голубым сентябрьским утром я прикатил в Шереметьево, не выспавшись, но переполненный радостными воспоминаниями о вчерашнем вечере, проведенном в кругу друзей.

До отлета оставалось добрых три часа, и я поспешил из аэровокзала на льдистый осенний воздух, напитанный ароматами увядающих трав и не отравленный пока вереницами чадящих автомобилей и автобусов, только-только начинающих прибывать в аэропорт.

Тут я и столкнулся нос к носу с Вадимом Крюковым. Я, наверняка, не разглядел бы его и прошел мимо, но он сам окликнул меня, и вот теперь, широко расставив ноги, твердо стоял передо мной – чисто выбритый, располневший, явно довольный жизнью, хотя, как довелось услышать, она у него сделала резкий поворот в сторону – с прямой, надежной и обеспеченной дороги тренера сборной. После Игр, когда волны от скандала с Джоном Бенсоном раскатились по всему спортивному миру, то там, то тут возникали глухие слухи, что дружба Вадима Крюкова с Гарри Трамблом на поверку не такая уж и бескорыстная и что наставник Федора Нестеренко доподлинно знал «секреты» успехов Бенсона, и не только знал, но и активно внедрял в собственную практику, и от разоблачения в Сеуле его спасла травма Нестеренко.

Как бы там ни было, но Федор порвал с Крюковым вскоре после Игр, работал теперь с молодым тренером-киевлянином, хотя жить остался в Москве. А сам Крюков вовсе исчез со спортивного горизонта, даже спросить было не у кого, куда он поделся: его покровитель, Гаврюшкин, после Сеула сменил профессию и тихо убрался в какую-то дальнюю страну не то торговым представителем, не то сотрудником консульства, и следы его затерялись…

– Нос воротишь, Романько, не узнал? – нахраписто навалился Крюков.

– Отчего же, Крюк, теперь разглядел. Тебя сразу и не признаешь. Никак в техперсонал подался? Но у тебя-то, если мне память не изменяет, физкультурное образование?

– Угадал… Нет, к самолетам я касательства не имею. Мойщик я…

– Чего, чего?

– Ну, бригада у нас – между прочим, два кандидата наук и я, заслуженный тренер СССР. Окна моем в общественных зданиях. Нынче вот подрядились Шереметьево освежить.

– И что – это выгодно? – Мне нужно было как-то совладать со своими чувствами.

– Ну, здесь, к примеру, за две недели, по пятерке получим…

– Не понял – по какой пятерке?

– Эх, Романько, романтик ты хреновый, если не слыхивал, что такое «пятерка». По пять кусков! Надеюсь, уразумел?

– Теперь – да. Неплохо ты устроился, Крюк… – Я решил идти напролом. – Выходит правду люди говорили, что и ты руку к Бенсону приложил… А?

– Не пойманный – не вор, Романько. А если хочешь уж добраться до правды, скажу: да, Крюков ушел, а сколько таких, как я, осталось на своих местах. И не добраться тебе до них – руки коротки, Романько. На твоем месте я бы поостерегся… Неровен час… Камень с балкона иль автомобиль какой встречный… Бывай, писатель! – Вадим Крюков руку мне не подал, сам догадался, что не отвечу на его жест, и потому предпочел ретироваться без церемоний. Впрочем, что нам было еще выяснять? Я ведь доподлинно знал, что Вадим Крюков участвовал в деле Бенсона – Трамбла на равных и были (впрочем, есть они и поныне) в моих руках верные, «железные» доказательства, но я утаил их, каюсь, словом не обмолвился, когда писал о сеульском скандале, да и вообще о некоторых деталях тех событий, что начались поздней, глухой лондонской осенью 1985 года. Промолчал, словно бы ничего и не случилось, потому что не мог убить Федора. Я по-прежнему уважаю этого парня с такой нелегкой, чуть было не поломанной Крюковым судьбой, и всякий раз, читая о его очередном успехе, радуюсь, что не поддался эмоциям тогда, в 1988-м… Правда, был у меня и личный счет к Крюкову – помните то столкновение с самосвалом на шоссе Черкассы – Киев? Но Леониду Ивановичу так и не удалось «разговорить» виновника аварии, хотя поначалу он стал давать показания… Но потом точно в рот воды набрал… Да и я, честно говоря, после Сеула не слишком-то и напирал на первоначальную версию… опять же по причине Федора Нестеренко.

Но боль от этой встречи, что подобно струе воды всколыхнула, подняла со дна сердца, куда мы стараемся заглядывать пореже, боль утрат, грустные воспоминания, не исчезла. Я подумал, что уж не услышу голоса и никогда не увижусь с Майклом Дивером – он погиб в катастрофе над Лондоном.

Я подумал еще и о том, что война, развернувшаяся в Колумбии между наркомафией и правительством,– дело рук и Дивера, ведь именно его многолетние расследования помогли проникнуть в святая святых Медельинского картеля, протянувшего свои чудовищные щупальца по всему миру. Потому-то с таким рвением пытался Питер Скарлборо через меня выйти на Майкла.

Прохоровка – Киев

1989 – 1990 г