Текст книги "Тельняшка математика"

Автор книги: Игорь Дуэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

На следующий день Ренч уехал в Башкирию.

Начало пути

Пока шли каналом имени Москвы, капитан почти не покидал рубки. На руль он поставил старпома. А когда я, считая штурвал прямой и естественной обязанностью матроса, попросил поставить меня, Пожалостин ответил:

– Потом, потом. Нарулитесь еще – по ночам будут спицы перед глазами вертеться.

Сделал паузу и повторил:

 
– Будут спицы и ночью вертеться.
 

Через минуту снова:

 
– Будут спицы вертеться во сне.
 

Потом еще раз:

 
– Будут спицы вертеться-крутиться.
 

Наконец, запел скрипучим голосом:

 
– Будут спицы всю ночку вам сниться.
Будут спицы вертеться-крутиться…
 

И так раз десять подряд.

Это у капитана манера такая. Или свою фразу, или фразу собеседника подхватить и повторять, повторять до бесконечности – сначала просто произносит, затем поет.

Над пением Пожалостина потешается весь караван. Ребята рассказывают такую историю. Раз стоял на руле молодой парень. Надо было выходить из Волги в канал, а там запутанная система – три или четыре искусственных обходных русла. Парень растерялся – крикнул Пожалостину:

– Борис Викторович! Волга кончилась! Я не знаю, куда плыть! В берег врежусь!

Пожалостин медленно взял бинокль и запел:

– Волга кончилася! Волга кончилася! Просто кончилася! Вовсе кончилася! Вот и кончилася! Волга кончилася! – И только после этих вокальных упражнений оборвал песню скороговоркой: – Волга кончилася! Стоп машина! Сам не знаю, куда плыть. В берег можно врезаться!

Вообще странности Пожалостина – одна из благодатных тем для экспедиционного фольклора. Капитан как бы специально что ни день поставляет для баек новый материал. Чего стоит его привычка всех на судне называть по имени-отчеству – не только стармеха и старпома, но и Герку, и меня – единственного на судне матроса. А каждое наше вхождение в шлюз – это, можно считать, готовая байка.

При швартовке место мое на корме, на широкой нижней палубе. Когда открываются ворота камеры и мы вползаем в нее, капитан появляется над моей головой – на краю верхней палубы. Минуту стоит молча, расставив тонкие ноги, затем произносит:

– Ну что, пришвартуемся левым бортом, что ли?

У меня в руке толстый канат – конец по-морскому – отмотанный так, чтобы хватило «привязаться» к стенке, и, услышав капитанские слова, я тащу этот довольно тяжелый груз к левому борту. Встаю так, чтобы, как только подойдем к стене камеры, было удобно накинуть гашу (петлю) на вделанный в бетон гак (крюк). А скрипучий голос надо мной тем временем произносит:

– А может, правым, а?

Тащу конец на правый борт. И только приноравливаюсь, как слышу:

– Нет, правым мы «мошку» стукнем. Не выйдет.

Чертыхаясь, перебираюсь на левый борт.

– Или не стукнем, а?

Я вижу, что рядом с «мошкой» места вполне хватает, и говорю:

– Конечно, не стукнем.

– Ну тогда давайте правым.

Снова перебираюсь с гашей на правый борт.

– Нет, левым все-таки лучше!

Мне уже надоела беготня с борта на борт. Я остаюсь в середине площадки и жду, чем кончатся капитанские раздумья. Пожалостин молчит минуту-другую, а потом вдруг говорит обиженно:

– Юрий Петрович! Да что ж вы конец не готовите? Нехорошо, понимаете. Я же ведь команду подал.

– Какую? – искренно удивляюсь я.

– Как это какую, Юрий Петрович? Швартуемся, значит, левым бортом…

Пока капитан, глядя в бинокль, напевает: «Будут спицы всю ночку вам сниться», Герка и Халин разыгрывают за его спиной целую пантомиму. Герка, хватаясь рукой за сердце, безмолвно разевает рот, будто тянет длиннейшую ноту, а Халин, оставив штурвал, делает вид, что бешено аплодирует, скорчив восторженную физиономию. И все это с какими-то обезьяньими ужимочками. Смешно получается, тем более что капитан, застывший с биноклем в руках, ни о чем не догадывается. И его узкая спина, обтянутая летней форменной курткой, напряженная рука с биноклем – вся классически капитанская поза составляет резкий контраст с этими двумя дурашливыми физиономиями.

Я и не заметил, когда успели подружиться Герка и Халин. В Москве они несколько раз звали меня выпить. Но я отказывался. А их, видно, эти-то встречи и сблизили. Во всяком случае, уже к началу плаванья появилось в их общении эта шутовская манерочка. Как-то утром, когда я пришел на завод, Герка сообщил мне:

– Сегодня старпом раньше одиннадцати не явится. Врезали мы крепко, а он по этой части не богатырь. В общем, с копыт. Едва его дотянул до общаги плавсостава.

Халин действительно появился около двенадцати. Шел по пирсу хмурый, едва тащился. Герка крикнул ему с палубы:

– Эй, расхлебай, быстрее ногами загребай!

Старпом поднял голову и, хотя физиономия у него была страдальчески похмельной, ответил тоже в рифму:

– Молчи, Гараська, задаст тебе Параська.

Здесь, видимо, был намек на втык, который Гарин получил от жены.

Так и перекидываются шуточками, и оба довольны друг другом. А я, поскольку примыкаю к Герке и Халину, тоже пытаюсь попадать в тон. Примыкаю же я потому, что мне очень хочется быть своим в их компании, а еще потому, что больше примыкать не к кому. Весь экипаж – шесть человек. Капитан, хоть и вежлив, но держится сам по себе, строго соблюдая со всеми остальными обозначенную им самим дистанцию. Стармех Жмельков, как я уже говорил, в разговорах со мной даже двух слов на ответ не тратит. Да и вообще, мы видим его только за едой в нашей импровизированной кают-компании, роль которой играет верхний салон, где между двух лавок поставлен узкий деревянный стол. Сюда мы собираемся на завтрак, обед, чай, ужин. Если стоим у берега, едим все вместе. Если идем, двое остаются на вахте. Потом их сменяют, и они спускаются в салон. За трапезой мы видим и жену Жмелькова – она идет с нами до Архангельска. По речкам начальству разрешено перевозить жен. В море их не пускают. Стармех в кают-компании пытается острить или поет песни со странным скрипом и придыханием. Так, например:

– Р-р-р-аскинулось море ш-ш-широко-ко-ко…

Как ни старается, а никого даже улыбнуться не тянет, но стармех вроде и не замечает этого. Реакцию на его шутки полностью обеспечивает жена. Жмельков еще и не договорил, а она уже смеется. Она никогда не хохочет взахлеб, смеется вежливо и бесстрастно, хотя, несомненно, искренне. Но при этом смех ее мерный, однообразный, всегда выпускается одинаковыми порциями, будто это не живая женщина, а механическая кукла, в которой слова мужа нажимают «кнопку смеха».

Если не считать выходов к столу, стармех из каюты почти не вылазит. Герка и Халин часто хохмят по поводу того, чем они там занимаются с женой. Герка при этом острит не без злости, ибо заботы о машине Жмельков в основном переложил на него. И вахты в рубке, где установлен реверс, прямо отсюда управляющий машиной, по большей части отстаивает один Герка.

Пока это не так уж и тяжело, ибо идти мы будем только в светлое время. Наши штурманы – моряки, потому им не позволено вести суда по рекам ночью.

Кроме капитана, старпома, стармеха, второго механика и меня – матроса, на судне еще два члена экипажа – повариха и радистка. Повариха имеет тот хрестоматийный вид, который обычно ассоциируется с людьми ее профессии. Ей лет под пятьдесят, а весу без малого центнер. Так что в узкие двери кают для команды протискивается с трудом. Радистка же тоща почти неправдоподобно – ходячий скелет. Ребята, глядя на эту пару, сокрушаются: «Эх, сложить бы их вместе, да разделить пополам, два приличных кадра могло бы выйти».

Впрочем, про повариху говорят, что раздобрела она лет пять назад, а плавает в экспедиции чуть ли не два десятилетия. Раньше имела весьма соблазнительный вид. Как рассказывают ребята, прежде муж поварихи после каждого ее возвращения домой под осень устраивал громкие сцены ревности на весь небольшой южный городок, где у них свой дом и хозяйство. Но деньги, заработанные женой на перегоне, принимал, пересчитывал и довольно хмыкал. А потому следующей весной снова отпускал ее в плаванье, давая лишь долгие наставления о том, как себя вести.

Радистку же сама природа создала для неизменного соблюдения «девичьей чести», ибо даже в экспедиции, где мужчины составляют абсолютное большинство, у нее практически нет шансов расстаться с этим даром.

Несмотря на несходство внешнего вида, определившее и несходство судеб, повариха и радистка друг с другом ладят. Они подолгу рассуждают про женскую долю, про то, как варить борщ, консервировать фрукты, шить платья, уберечь от моли шубы, и вместе дружно выполняют все хозяйственные дела. Впрочем, не будь этих забот, радистка бы совсем заскучала от безделья, ибо рация ее понадобится только на морской части перегона, а пока идем по речкам, стоит она, новенькая, ни разу не включенная, и единственная забота, в которой нуждается, – это вытирать с нее пыль дважды в неделю.

При таком раскладе людей в экипаже на мою долю остается одно – общаться с Геркой и Халиным. И я стараюсь освоить их стиль поведения, их шуточки.

Канал вьется перед нами узкой лентой. По обоим его берегам полно отдыхающих. Многие загорают у самой воды. Наш караван идет кильватерной колонной, оттого волна, поднятая головным судном – флагманом, подхлестывается «мошками» и еще усиливается нашим замыкающим «омиком». Словом, большая получается волна. На берег она заползает много дальше волны, поднятой каким-нибудь судном-одиночкой. И смешно смотреть, как наша волна накрывает купальщиц, разомлевших под солнцем у самой кромки берега. Иные не сразу даже понимают, откуда их окатило водой. В бинокль хорошо видно, как дергаются их до этого блаженные физиономии. А потом купальщицы неуклюже, в панической поспешности ползут подальше от воды, но нередко их успевает накрыть вторая волна.

Герка то и дело просит у капитана бинокль и, заранее выбрав объект наблюдения, потешается вовсю. Особенно его развлекают толстухи.

– Посмотри, – кричит он с восторгом Халину, передавая бинокль, – как будут отступать вон те два шмата сала.

– Ах, попочки и в цветочечек блаженно развалились. – Халин ведет нечто вроде репортажа. – Водичка коснулась пяточек. Поднялась к ляжкам! Попочки напряглись! Заюлили, заюлили. Ах, как заюлили! Аж смотреть больно. Встали на карачки, поползли. Ну красота! – Халин быстро отрывает бинокль от глаз: – Глядел бы хоть сутки, да штурвал проклятый!

Капитан подхватывает:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое! – И повторяет, повторяет до бесконечности.

Герка опять изображает пение, Халин – аплодисменты.

– Эх, те бы попочки нам на судно! – говорит Герка. – На всех бы хватило!

Пожалостин продолжает свое:

– Штурвал проклятый оставлять нельзя, а то случится что-нибудь такое!

Наконец он не выдерживает, замолкает, берет бинокль.

Герка спрашивает:

– Что, Борис Викторович, еще одна попка, достойная внимания?

– Створы впереди, – отвечает капитан.

Герка и Халин беззвучно трясутся от хохота, они уже впали в то настроение, когда достаточно палец показать, чтоб ты начал покатываться.

А мне надоело стоять и молчать, надоело быть просто зрителем разыгрывающейся комедии. И я говорю:

– Ну что ж, створы тоже вещь полезная.

Я еще не договорил, а понимаю, что лучше б молчал. Тусклая, никчемная фраза тяжеловесно зависает в воздухе. Герка окатывает меня взглядом, по которому я понимаю, что все это ясно не одному мне.

Надо бы что-то сказать ему в тон. Но что – не могу придумать. В рубке зависает тишина. Мне становится тошно. Выхожу на крыло рубки. Долго стою, греюсь на солнышке, гляжу на березовые рощицы, на воду, убегающую за корму. А когда возвращаюсь в рубку, там снова балаган – хохмят напропалую Герка с Халиным, напевает что-то себе под нос капитан. И мне еще сильнее хочется вписаться в эту веселую, легкую атмосферу. Не получается.

Ловушка для Золушки

На четвертый день после отъезда Ренча в нашей лаборатории появился Большой. Раньше я ни разу не видел его вблизи. Только на общих собраниях – из зала – когда он восседал в президиумах. Начальство обычно без нужды к нам во флигелек не ездило. И уж если собиралось пожаловать, об этом все знали, по крайней мере, за несколько дней.

А тут я сидел один в комнате нашей лаборатории, когда вдруг открылась дверь и на пороге выросла высокая фигура Большого со шляпой в руках.

– Ловко устроились, – сказал Большой весело, – от начальственных глаз подальше – жить спокойнее. А где ваш шеф?

– Марк Ефимович в отпуске, – ответил я, вставая.

– Ах да, – он похлопал себя рукой по лбу. – Сам приказ подписывал и забыл. Склероз. Ну а отдохнуть у вас с дороги можно?

– Конечно, проходите, садитесь.

Он притворил за собой дверь, скинул на стул шуршащий золотистый плащ, мягкую шляпу.

– Значит, пребываете в гордом одиночестве? – спросил он, хоть и шутливо, но строго.

– Остальные работают в библиотеках, дома.

– Понятно. И как такая организация труда – эффективна?

– Да, по-моему, неплохо получается.

Он издал какой-то неопределенный звук и покивал головой, то ли соглашаясь, то ли осуждая, потом спросил:

– А ваша как фамилия?

– Булавин.

– А-а! – произнес он врастяжечку. – Наслышан, наслышан. Что ж, давайте познакомимся.

Он протянул руку широким размашистым жестом и до боли стиснул мою ладонь. Я терпеть не могу, когда в рукопожатиях демонстрируют силу – уж если начинается бравада мускулатурой, то отвечаю тем же. И в тот раз, не сообразив, что, когда имеешь дело с заместителем директора института, можно от некоторых привычек и отказаться, я крепко сдавил его пухлую ладонь. Он вырвал руку и замахал ею у лица.

– Ну, силен! – восторженно хохотнул Большой. – Могучая пошла молодая поросль!

– Простите, – сказал я, заливаясь краской.

– Да что тут простите! Приятно видеть среди нашего хилого племени таких богатырей. Присядем, что ли, Илья Муромец.

Он легко схватил стул и, подбросив его к моему маленькому столику, уселся напротив меня.

– Раз начальства нет, попробую у вас кое-что выяснить. Должен же я хоть какую-нибудь компенсацию получить за сожженный бензин и легкую травму.

Он швырнул на стол пачку «Мальборо»:

– Нарушим, что ли, правила противопожарной безопасности, Юрий Петрович? Вы как ответственный за помещение не возражаете?

– С удовольствием, – сказал я, стараясь попасть в тон. – С вами не так страшно, как бывает обычно. – И я вытащил из ящика стола припрятанную пепельницу.

– Значит, и обычно нарушаете? – погрозил пальцем Большой.

– Случается.

– Выговорок бы вам положено за это вкатить. Да уж ладно, прощу, учитывая откровенность признания.

Он щелкнул массивной зажигалкой. Поднес мне огонь, прикурил сам, потом спросил:

– Вы давно у Ренча?

– Почти три года.

– Значит, в курсе дел лаборатории! Вот какая история, Юрий Петрович. На наш институт периодически, выражаясь языком моего внука, катят баллон. Слышали такое выражение?

– Слышал.

– Ах, слышали! А я только от внука узнал. Впрочем, что ж тут удивительного, вы же с ним одного поколения. Вам сколько лет?

– Двадцать пять.

– А ему девятнадцать. Почти ровесники. Ну да я не о том. Так вот, про этот самый баллон. Катят его на нас периодически каждые несколько лет. Сперва вообще кое-кто мечтал нас закрыть. Теперь размышляют о сокращении. Только это между нами. Доверительный разговор. Вы как? Умеете держать язык?

– Да вроде не болтун.

– И прекрасно! Так вот, не нравится кое-кому наш институт. Старые недоброжелатели кибернетики еще живы. Хоть впрямую не тявкают, а исподтишка пытаются кусать. С ЭВМ они теперь смирились, но всякое направление, где к гуманитарным наукам подмешивают математику, – им нож острый. С любой глупостью лезут: «Что ж у вас вместо законов классовой борьбы – интегральные исчисления?» Но отбиваться приходится. И вот сейчас идет новая атака. В ближайшее время я должен ее отразить. Не напрямую, конечно. Но все-таки. Словом, мне поручено выступить к подходящему случаю на одном высоком форуме и вывалить разом наши «изюминки» – так сказать, товар лицом. Вот, глядите, что нами сделано! Любуйтесь! Чтоб потом, когда некий товарищ заговорит о сокращении, все только руками развели: как можно такой институт трогать. Ход простой, но безошибочный. Согласны?

Я пожал плечами:

– Честно говоря, мне с такими проблемами не приходилось сталкиваться.

– Ничего, дело наживное. Выйдете в руководители – научитесь. Время еще есть. А вот сейчас мне нужны изюминки. Чем ваша лаборатория может похвастать? Ну, выкладывайте!

– Подумать надо, – сказал я, – так сходу – трудно.

– И долго собираетесь думать? – спросил Большой с подковыркой.

– Ну хоть до завтра.

– Э нет, сегодня, сейчас. Как в шахматах, часы заведены. Времени в обрез. Цейтнот – значит поражение. Словом, думайте быстро – я жду. А пока разомну старые кости.

Стариком он вовсе не выглядел, хотя был ровесником Ренча – они, кажется, даже учились на одном курсе. Высоченного роста, плотного сложения, за что и получил прозвище свое – Большой, но при этом весь легкий, размашистый, он быстро мерил комнату из угла в угол огромными шагами. Крупная голова с густой шапкой седых волос чуть покачивалась в такт движению. Он тоже, видимо, что-то обдумывал – большие глаза яркой голубизны как бы устремились внутрь, сосредоточились на работе мысли, крылья хищного носа нервно подрагивали. Во всем его облике чувствовалась масштабность, значительность. На такого стоит только взглянуть – и сразу поймешь, что перед тобой человек незаурядный, личность, руководитель, ворочающий государственными делами.

– Время! – протрубил он, взглянув на часы, и снова подсел к моему столу. – Слушаю!

Я назвал две последние статьи Ренча. Большой состроил брезгливую гримаску.

– Отработанный пар. С этой темы уже столько сливок снято, что ею никого не удивишь.

Тогда я стал подряд перечислять все работы наших сотрудников за последние годы. Он только кривился. У одной – «короткое дыхание», другой «не хватает глубины», третья – «ничего, но слишком академична».

– Выдохся! – признался я, перечислив всех. – Больше не знаю.

– Чаво? Год нонче неурожайный? – изображая мужика, спросил он. – Или Ренч начал сдавать? Может, старый конь мелко пашет?

Я поспешил его заверить, что Ренч в полном порядке.

– Защита шефа делает вам честь, – сказал Большой, улыбаясь. – Но толку от этого мало. Изюминок-то, видать, нет. А жаль. Очень надеялся. Что ж, поищу в других местах. – Он взялся за плащ.

– Вам бы все-таки с самим Марком Ефимовичем поговорить, – сказал я, оправдываясь.

– Да это вы бросьте! Информатор мне попался толковый.

Он оделся и, уже стоя со шляпой в руках, вдруг спросил:

– Да, кстати, Юрий Петрович, а почему вы мне о своих работах не рассказали?

– У меня ничего законченного нет.

– Да перестаньте жаться! Бывает, один раздел незаконченной работы стоит десяти законченных. Ну-ка выкладывайте, – он снова сел на стул против меня.

И я рассказал ему про свой «болотный вариант». Большой слушал, одобрительно кивая, в глазах был неподдельный интерес. А мне очень льстило его одобрение, особенно после недавней реакции на работы коллег, да и сам он мне все больше нравился, и это добавляло красноречия.

– Ого! – воскликнул он, когда я кончил. – И вы молчали, как красная девица? Да у вас не просто изюминка. Здесь серьезным делом пахнет! Что, сами не видите?

– Я же объяснял, это – незаконченная работа.

– Ну хватит кокетничать! – сказал он строго и встал. – Вас, Юрий Петрович, поднимать надо, вырвать из ренчевского занудства. Двигать вас надо! Честно признаюсь, мне стыдно, что я раньше об этой работе не знал. Да вот и сегодня чуть не ушел, ничего не услышав. Ну ладно, об этом позже. А сейчас вот что – изложите-ка мне на бумаге то, что рассказывали. Не только формулы, но и пояснительный текст. Я целый раздел в докладе из этого сделаю. С академической трибуны вас прославлю. Двух недель вам хватит?

– Хватит, – сказал я, с трудом подавляя чувство торжества.

– И отлично. Значит, шестнадцатого жду вас к одиннадцати. Договорились? – он протянул мне руку, но потом вдруг отдернул. – Только не ломать, сделайте скидку на возраст.

Дальше события завертелись с головокружительной быстротой. Через две недели, когда я пришел к Большому, он попросил секретаршу принести кофе, бутерброды, конфеты. Потом запер дверь и велел говорить всем, что его нет. С помощью моей бумажки он быстро усвоил суть дела, а кое-какие разъяснения, которых ему не хватало, я по его просьбе наговорил на портативный магнитофон. Потом он долго благодарил меня, а, провожая до дверей, дружески обнял.

Месяц спустя Большой выступил на высоком форуме с докладом, который назывался: «Некоторые новые принципы математической обработки материала гуманитарных наук». Информация об этом появилась в газетах. Там говорилось о перспективности идей, выдвинутых – и дальше фамилия Большого со всеми его титулами. Впрочем, про сами идеи было сказано так общо, что я ничего не понял. Зато еще через неделю в одной из газет было напечатано интервью с Большим, где он скромно сказал: «Предложенная мною идея – начало огромной работы, которая не под силу одному человеку, и поэтому, видимо, к ней будет подключено несколько лабораторий института».

Предложенная Большим идея была близким к тексту пересказом моего «болотного варианта».

В то утро, когда вышла газета, я сидел дома и, как обычно, вкалывал. «Лесной вариант» был почти осилен. На то, чтобы довести дело до окончательной формулы, по моим прикидкам, требовалось меньше недели. Около полудня я встал немного размяться, спустился вниз за газетой и только открыл ее – наткнулся на интервью. Смысл дошел до меня не сразу. Но и когда уяснил его, никак не мог понять, что эти слова действительно напечатаны. Вся история казалась нелепой и фантастичной, будто это какой-то дурной сон, наваждение, которое должно рассеяться само собой.

Мне, конечно, приходилось слышать о плагиате, но я не представлял, что красть можно столь легко, просто и беззастенчиво.

Из столбняка меня вывел звонок в дверь. Примчался Маркин. Я никогда еще его не видел таким серьезным и таким взбудораженным.

Увидев у меня в руках газету, сходу спросил:

– Ты уже читал?

– Вот только что…

– Ума не приложу, кто мог сообщить Большому подробности?

– Да кто же, кроме меня, их знает?

– Ты? Ты сам? Но где, когда?

– Он приехал в лабораторию, хотел поговорить с Ренчем, узнал, что тот в отпуске, и стал расспрашивать меня…

– С Ренчем! – ядовито воскликнул Николай. – Он к тебе ехал! Точно выбрал время, когда ты будешь один.

– Ну, это ты загнул. Он ничего не знал о моей работе – спросил про нее случайно, когда уже собрался уходить.

– Знал! Он был на нашем совете, когда обсуждали сборник. А я там соловьем пел про твой «болотный вариант». Значит, он запомнил, выждал, когда уедет Ренч, а потом разыграл комедию. Да, в таких делах Большой – математик. Расчет безукоризненный.

– Неужели он все это заранее придумал?

– Никаких сомнений! Но ты-то, ты как мог с ним откровенничать?

– Да что тут особенного – приехал замдиректора, спрашивает…

– И ты про его делишки никогда не слышал?

– Нет.

– Вы действительно в захолустье живете! В его карьере одно только неизвестно – сам ли он диплом писал. А как университет кончил – сразу сиганул в начальство. И там уж сомнений нет: кандидатскую ему делали зависимые от него люди. Потом статей тридцать в соавторстве – он и содержания их толком не знает – и доктора получил по совокупности. Он только тем и живет, что подхватывает, где что плохо лежит.

– Если все это знают, что ж его держат?

– Ну ты совсем младенец! Кто ж его теперь скинет, при его-то степенях и регалиях? Да и потом, во всем, кроме науки, от него есть толк: пробивной, дипломат, со связями. Он такое иной раз может устроить, что и пяти директорам не под силу.

Маркин долго еще говорил о делишках Большого, о его стратегии и тактике, где тончайшие разработанные трюки сочетаются с грубым напором, как в моем случае. Способность противника к обороне он оценивает в момент и здесь лишних усилий не прилагает. Меня он вычислил сходу, понял, что с таким сложные маневры не требуются, можно действовать нахрапом.

Николай сам оборвал свой затянувшийся монолог.

– Ну ладно, психологическая подоплека понятна. А вот что же теперь-то делать? Ты об этом думал?

– Еще не успел, – признался я.

Николай погрузился ненадолго в размышления и выдал вариант в духе «Маркина университетского образца» – в ту эпоху несколько раз лишь отчаянные авантюры спасали его от исключения, казавшегося уже совершенно неминуемым.

Он уцепился за портативный магнитофон, на который я кое-что наговорил, разъясняя Большому смысл своей работы. Николай был «в добрых отношениях» с секретаршей Большого – он со всеми секретаршами имел контакты – и надеялся через нее этот самый магнитофон добыть хоть на полчаса – времени хватит, чтобы переписать кассету с моей речью. Затем можно не спеша сделать еще несколько дублей записи, потом с одним из них Николай собирался явиться к Большому и заставить его во всем признаться. А во время их разговора будет включен второй магнитофон, который Маркин спрячет в портфеле. Потом новая запись еще несколько раз перепишется. И по одному экземпляру той и другой Николай передает в ученый совет – Большой будет посрамлен, выведен на чистую воду.

Блистательная его идея произвела лишь один явно положительный эффект – заставила меня расхохотаться. И этот смех, хотя и был он почти истерикой, все же несколько снял ощущение безвыходности, отчаяния, которое меня охватило. Николай несколько секунд смотрел на меня испуганно, потом спросил:

– Не понимаю, что ты ржешь?

Я категорически отверг его вариант, сказав, что заранее против любой правды, если она пробивает себе путь такими методами.

Маркин вспылил:

– Чистоплюйство! Ты слыхал такие стихи: «Добро должно быть с кулаками»?

– Слыхал. Только не верю им.

– Это почему же?

– Потому что кулаки могут легко и незаметно превратить добро во зло. И вообще, давай без философии. Дело это касается только меня…

– Меня тоже.

– Тебя?

– Ну да! Если б я не говорил в присутствии Большого о твоей работе, он бы ничего не знал.

– Я же не виню тебя!

– А я виню и не могу бездействовать!

Решительность Николая испугала меня не на шутку.

– Вассал! – сказал я очень серьезно. – Дай мне слово, что ничего не предпримешь, не получив моего разрешения. Пойми, что это мое право!

– Твое, – неохотно согласился Николай. – Но ты-то что будешь делать?

– Говорю же тебе – не знаю пока. Скорее всего, подожду Ренча. Он со дня на день должен вернуться.

– Да, Ренч! – сказал Николай с надеждой. – Это, конечно, главный твой козырь. Кстати, учти, Ренч Большого терпеть не может. Тот, кажется, и Ренча в свое время малость пообчистил. Не слышал?

– Ты прямо ходячий набор научных детективов!

– Надо же знать, с кем имеешь дело…

Он явно собирался развить эту мысль, но его оборвал телефонный звонок.

Я поднял трубку – и в первый момент не поверил своим ушам.

– Здравствуйте, здравствуйте, Юрий Петрович! Уже небось наслышаны, какой ваше творение имело шумный успех.

Я окончательно убедился, что бархатный баритон принадлежит Большому.

– С вас, как говорится, причитается – за пропаганду! – добродушно рокотал он. – Пресса, миллионный тираж. Это не каждому ученому даже раз в жизни улыбается. Где же восторг? Где же благодарные излияния?

Он сделал паузу. Я настолько опешил, что слова не мог произнести.

– Вы что, от восторга дара речи лишились? – хохотнул Большой.

– Что-то не понимаю вас, – с трудом выдавил наконец я.

– Если плохо слышно, я перезвоню.

– Да нет, слышно хорошо, но…

– А, тогда все ясно. Не продолжайте! Всему виной эти проклятые газетчики. Выкинули в последний момент целый абзац с комплиментами в ваш адрес. Да еще перепутали: вместо «изложенная мною идея» напечатали «предложенная». Никакой культуры в работе! Вносить такие изменения уже после того, как я подписал текст! Возмутительно, правда?

– Не знаю, – сказал я хрипло.

– По вашему тону можно подумать, что вы подозреваете меня в худшем! Неужели подумали, что я в докладе не назвал вашей фамилии?

– Не знаю, – снова повторил я.

Я не верил ни одному его слову, но сказать ему то, что о нем думаю, назвать его подлецом и вором не мог. У меня никогда не получались такие объяснения. Даже иной раз в магазине – вижу, продавщица меня обвешивает, но промолчу. Не потому что трушу, а потому что стыдно. За нее стыдно. В голове не укладывается – как может человек идти на такую низость. Чувствуешь себя, будто в грязи выкупался, уже от одного того, что при этом присутствуешь. И хочется скорее подальше от этого уйти – не видеть, не слышать. Маркин бы это, конечно, назвал чистоплюйством. Но я по-другому не могу: ведь начать громкое объяснение с Большим, упрекать его – значит, вроде бы, опуститься до его уровня. Словом, я испытывал жгучее чувство стыда и только об одном мечтал – чтобы разговор поскорее кончился.

– Ну, уж это вы хватили! – обиженно рокотал Большой. – Не надо, Юрий Петрович, забываться. И сплетен слушать не надо. У меня, слава богу, за долгую жизнь в науке слишком много наработано, чтобы заниматься такими делами. Не переоценивайте свои достижения, дорогой! Советую вам, как старший товарищ – подумайте, есть ли мне смысл на старости лет из-за вашей идейки марать свое честное имя?

– Хорошо, – снова с трудом выдавил я.

– Что «хорошо»?

– Подумаю.

Большой вдруг расхохотался.

– Нравится мне ваша осмотрительность. Молодой, но очень осторожный. Это здорово! С выводами не спешите, не отдаете себя во власть эмоций. Весьма похвально. При вашем таланте холодная голова – огромное достоинство. Вы, видимо, и мне из осмотрительности работу не всю изложили?

– Что-что? – не понял я.

– Кончик работы в тайне оставили, последние преобразования. В качестве залога, должно быть? А меня дотошные старички и упрекнули на докладе: интересная, мол, идейка, но до блеска не доведена, а можно бы.

Только тут до меня дошло, о чем он говорит. После нашего с Большим разговора в лаборатории я все никак не мог взяться за изложение для него «болотного варианта», как раз в это время хорошо пошел «лесной» и отрываться не хотелось. Словом, принялся я за это дело, когда оставалось всего два дня до назначенного им срока, а заканчивал ночью накануне визита к Большому. Часа в три мозги совсем перестали работать. А я к тому времени довел дело уже до первичной формулы. То есть уравнение было решено, но еще не сделаны последние три особенно изящных преобразования, после которых формула обрела такой вид, при котором рельефно выступала ее общность с «горным» и «пустынным» вариантами. Записать сами преобразования ничего не стоило, но текстовые объяснения к ним пришлось бы делать очень развернутые. Я почувствовал – сил у меня на это уже нет, успокоил себя тем, что успею все доделать с утра, если пораньше встану, и завалился спать. Но проснулся я только в половине десятого и, проглядев свое сочинение, решил, что дописывать конец не обязательно. Всю работу в целом Большой все равно не успеет изложить, а для одного раздела в докладе – даже если он час мне уделит – уже того, что я подготовил, более чем достаточно.