Текст книги "Батарея, подъем"

Автор книги: Игорь Гатин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Господи, что у тебя с лицом?

– А что у меня с лицом?

– Ну, оно всё красное и какое-то шершавое, а уши вообще коричневые. Ты так осунулся!

– Пофиг! Забудь… Как ты здесь? Откуда у тебя адрес? Почему не написала, не предупредила? – Она опять напряглась. Отвела глаза, потом с усилием снова взглянула ему в лицо.

– Неважно. Ты рад меня видеть?

– Конечно! Безумно! Ладно, рассказывай! Как ты?

– Нормально. Учусь. Осенью меня избрали депутатом райсовета, – она говорила с трудом, словно думала о чём-то другом.

– Ты – депутат! Ушам не верю! А здесь как оказалась? Ты что, специально приехала?

– Нет. Я приехала на конференцию комсомольского актива в Москву.

– Ничё себе!

– Рома, почему ты мне не писал?

Он осёкся. Продолжал смотреть ей в лицо и понимал, что не может сказать правду. Пауза затягивалась. Он это чувствовал, но ничего подходящего в голову не приходило.

– Мне ждать тебя? – она взяла инициативу в свои руки. У неё не дрожал голос, и глаза были сухие. Только лицо как-то заострилось, и кожа на скулах натянулась.

Он сразу всё понял и подумал, что именно такого вопроса, а лучше утверждения ждал от Кати. Но, преодолевая себя, улыбнулся и как можно беззаботнее спросил, просто чтобы выиграть время:

– В смысле?

– Мне ждать тебя из армии? Ты хоть чуть-чуть любишь меня? – она срезала все углы. Недаром они познакомились на олимпиаде по математике. У него не оставалось выбора, врать он не мог:

– Я пропал в этой Москве, Свет. У меня были проблемы на гражданке. Я уже не тот Ромка, которого ты знала. – Казалось, она не удивилась.

– Рома, мы все уже не школьники и все меняемся. У тебя были проблемы с законом?

– Откуда ты знаешь?

– Это неважно. Правда, неважно, – она не выдержала, голос надломился, аккуратный носик покраснел, красивые чёрные глаза лихорадочно заблестели: – Ты любишь меня?! Я буду ждать столько, сколько надо! – И поскольку он продолжал молчать: – Да или нет?!

Больше всего на свете он хотел сказать «да», но с удивлением услышал, как какой-то чужой, не его голос простуженно произнёс:

– Не надо. Не надо ждать…

По её лицу прошла короткая судорога, глаза застыли, в них пропало всякое выражение. Очнувшись через мгновение, ткнула ему в грудь свёрток, который, оказывается, всё это время держала в руках. Едва он машинально подхватил свёрток, как она тут же отдёрнула руки, словно боялась прикоснуться к нему. Так же стремительно она развернулась и вышла или, скорее, выбежала из комнаты. Хлопнула дверь на пружине. Он стоял в прострации, прижимая свёрток к груди, пока в комнату не просунулась наглая физиономия дневального.

– Слышь, духан, поделись с пацанами, – он многозначительно указал на свёрток.

Ромку словно застали за чем-то очень интимным. Сама формулировка, тон, а главное, тупое, самоуверенное выражение лица дневального, очевидно отслужившего не меньше года, проникли в обнажившуюся, не успевшую закрыться душу. В ответ со дна этой души поднялась тугая тёмная волна, он забыл, где находится, ни секунды не задумался о последствиях.

– Заткни ебало, гнида! – он сделал шаг по направлению к голове. Впрочем, она тут же и беззвучно исчезла.

Приходя в себя, он недоумённо посмотрел на свёрток, хотел оставить его на лавке, но передумал. Вместе с сознанием к нему возвращалось и понимание окружающей реальности. Он вышел из комнаты, а потом и на территорию части. Никто его не остановил и ничего не сказал. У него было около получаса, и он медленно пошёл в казарму. Появление Светки как-то неуловимо всё изменило. Он вспомнил, кто он и что он. Вспомнилось чувство собственного достоинства, подзабытое за прошедшие два месяца. Нет, это не значит, что он теперь будет спорить с командирами или отстаивать свою точку зрения – здесь это невозможно, и пример курсанта Магомедова служил лучшим тому подтверждением. Но он снова будет эту точку зрения иметь. Потому что – и он отчётливо почувствовал это сейчас – всё происходящее вокруг него в последнее время преследовало своей целью уничтожение личности, стирание имевшегося опыта и формирование нового существа – коллективного, забитого и не рассуждающего. Ирония судьбы заключалась в том, что он и оказался здесь по единственной причине – сохранить это самое пресловутое достоинство. Он шёл, отдавая честь встречным офицерам, снег похрустывал под ногами, а мысли снова переключились на Светку.

Они учились в соседних школах, жили совсем рядом, но никогда не встречались, пока не оказались за одной партой на областной олимпиаде по математике. Красивая девочка с умными тёмными глазами, казалось, не обращала на случайного соседа никакого внимания. Он же, решая задачки, всё поглядывал на неё и не переставал удивляться, как такая красивая может быть ещё и такой умной. Когда всё закончилось и они сдавали работы, его хватило лишь на то, чтобы подглядеть на её листке – школа № 1, имя и фамилию не разобрал. Он не решился заговорить, а потом ругал себя всю дорогу за трусость. Казалось бы, что такого – спросить, как её зовут, познакомиться? Мысли о ней преследовали его весь оставшийся день и вечер, она снилась ему ночью, а наутро он проснулся с температурой под сорок. Может, совпадение, а может, и нет… Заболел от любви. Во всяком случае, думать ни о чём, кроме неё, он не мог. Его трясло и знобило весь день и всю ночь, мама ужасно переживала, а на следующее утро температура спала так же неожиданно, как поднялась, и он встал как ни в чём не бывало. Потом было долгое ожидание возле первой школы, страх и неуверенность в себе. Потом он её увидел, сердце застучало как перед выходом на ринг, и, замирая от восторга и любви, он тайком проводил её до дома и узнал, где она живёт. Во всяком случае, дом и подъезд. А на следующий день, когда он следовал за ней по противоположной стороне улицы, она неожиданно обернулась и помахала ему рукой. Так начался их роман, который поставил под сомнение золотые медали, на которые оба шли. Это было последнее полугодие десятого, выпускного класса. Он выкраивал время между учёбой, тренировками и репетиторами и бегом бежал, чтобы увидеться хотя бы на пятнадцать минут. Благо недалеко. А чтобы было ещё ближе, перемахивал двухметровый забор НИИ, срезал путь и снова перемахивал забор. Вообще-то, НИИ был секретный, но его ни разу никто не заметил. Какие секреты, такая и охрана. Они стояли в подъезде и первое время разговаривали – не могли наговориться. Где-то через неделю впервые поцеловались. Причём для неё это вообще был первый раз. Он помнит, как обнял, приблизил лицо, её ресницы испуганно задрожали, она судорожно продолжала говорить, а потом прервалась на полуслове, закрыла глаза и чуть откинула голову. Он нашёл её мягкие губы, ощутил дыхание и начал нежную игру, но она не отвечала. Её губы лишь безвольно раскрывались, а дыхание становилось всё менее заметным. Он растерялся, когда она вдруг потяжелела в его руках. Испугавшись, он прервал поцелуй и крепче сжал талию, лишь после этого она пришла в себя. Потом они просто стояли, тесно прижавшись друг к другу, и молчали.

Она была из мажорной семьи. Папа – начальник крупного строительного треста. Мама – главврач больницы для партноменклатуры. Её родители были против их отношений. Они считали, что это мешает учёбе, и вообще она ещё слишком молодая, а он хулиган. Откуда взялось про хулигана, непонятно. Они пытались запретить ей встречаться с ним, не выпускали из дома. Однажды после очередного скандала с мамой у неё случился нервный срыв. Она не ела, не спала, её непрерывно рвало. Мама в панике созвала консилиум медицинских светил, те только разводили руками. Тогда родители сдались и пообещали больше не препятствовать их отношениям. «Но только без глупостей!» – веско обронил папа напоследок. «Глупостей» и не было. Они просто болтали обо всём на свете, но больше, конечно, целовались. Сексуального опыта не было ни у него, ни у неё. Максимум, что он себе позволял, – запустить руку под лифчик. От этого обоих трясло. И они чувствовали себя преступниками. А потом наступила пора выпускных. Оба получили свои медали. И он уехал в Москву, где оказался в женской обшаге. На этом всё и закончилось. Для него. Но не для неё, как выяснилось сегодня…

Впереди показалась его казарма, и мысли быстро вернулись с небес на землю. Время ещё было, и он свернул в тупичок между забором и кочегаркой. Там аккуратно распаковал свёрток и обнаружил конфеты, печенье и несколько банок сгущёнки. Молодец Светка! То, что нужно! Он быстро выбрал из конфет шоколадные и ссыпал в карман. Огляделся вокруг, заметил торчащие из-под снега обломки каких-то труб и спрятал туда две банки сгущёнки, а две оставил, кое-как запаковал изрядно похудевший свёрток, предназначенный для коллективного потрошения. Вот теперь можно и возвращаться.

* * *

Очередной караул. Его теперь ставят постоянно, и не только со своим взводом. «Через день – на ремень!» – чаще устав не позволяет. Всем взводным – они же начальники караулов – очень нравится, что у него статьи устава от зубов отскакивают, и Сдобнов «сдаёт его в аренду». Когда ночью приходит дежурный по части с проверкой, его сразу будят и подсовывают проверяющему. Тот, как положено, задаёт вопросы, Ромка браво отвечает, дежурный доволен, караул получает хорошую оценку, начальник караула доволен, командир батареи доволен. Только курсант Романов посерел от недосыпа, но это никого не волнует. С другой стороны, он ни разу не был в наряде дневальным, ни разу не драил сортир – это тоже чего-то стоит. Там же, в карауле, в свободное от смен время он строчит конспекты не только Сдобнову, но и самому командиру батареи майору Солдатенкову, который, оказывается, учится в какой-то академии заочно. Комбат очень хорошо к нему относится, называет сынком: «Ну что, сынок, написал?» Самая тяжёлая смена – с трёх до пяти ночи. Она почти всегда ему достаётся, потому что в это время реже всего ходит дежурный с проверкой. Вот и сейчас досталась. Тихо идёт снег, чуть поскрипывает караульный фонарь, и жёлтое пятно света едва уловимо колышется. Хорошо! Никогда в своей прежней жизни Ромке не приходилось вот так оставаться один на один с зимним ночным лесом. Он читает вырезанные штык-ножом надписи на караульном грибке: «Часовой, помни, что ты охраняешь сон того парня, который спит с твоей девушкой!» Смешно. И грустно. Интересно, у Кати кто-то есть? «Кто не был – тот будет! Кто был – не забудет!» – нет, это не про неё, это про армию. Ромка улыбается каламбуру. «Армия – школа жизни, но лучше пройти её заочно!» Это точно. «ДМБ 82–84» Господи! Кто-то уже дома! Неужели придёт и его черёд? Надписей много, и они свидетельствуют, что здесь массово и со вкусом нарушался устав. У него уже нет того пиетета к караулу, что был вначале. Он освоился, знает, где могут подловить, а где – нет, и тоже сейчас совершит грубое нарушение устава. Он перебросил карабин на левое плечо, снял рукавицы, расстегнул тулуп, шинель, крючок и верхнюю пуговицу гимнастёрки и наконец достал из-за пазухи тонкую брошюрку. В. И. Ленин, «О кооперации». Всё так же идёт снег, и снежинки бесшумно покрывают землю, а часовой Романов в тусклом свете караульного фонаря жадно впитывает ленинские строки:

«И вот не все товарищи дают себе отчёт в том, какое теперь гигантское, необъятное значение приобретает для нас кооперирование России…

В самом деле, власть государства на все крупные средства производства, власть государства в руках пролетариата, союз этого пролетариата со многими миллионами мелких и мельчайших крестьян, обеспечение руководства за этим пролетариатом по отношению к крестьянству и т. д. – разве это не всё необходимое для построения полного социалистического общества? Это ещё не построение социалистического общества, но это всё необходимое и достаточное для этого построения.

Всё дело теперь в том, чтобы уметь соединить тот революционный размах, тот революционный энтузиазм, который мы уже проявили, и проявили в достаточном количестве, и увенчали полным успехом, уметь соединить его (тут я почти готов сказать) с уменьем быть толковым и грамотным торгашом, какое вполне достаточно для хорошего кооператора. Под уменьем быть торгашом я понимаю уменье быть культурным торгашом. Это пусть намотают себе на ус русские люди или просто крестьяне, которые думают: раз он торгует, значит, умеет быть торгашом. Это совсем неверно. Он торгует, но от этого до уменья быть культурным торгашом ещё очень далеко. Он торгует сейчас по-азиатски, а для того, чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски. От этого его отделяет целая эпоха.

Кончаю: ряд привилегий экономических, финансовых и банковских – кооперации; в этом должна состоять поддержка нашим социалистическим государством нового принципа организации населения. А строй цивилизованных кооператоров при общественной собственности на средства производства, при классовой победе пролетариата над буржуазией – это есть строй социализма.

4 января 1923 года»

И эти строчки являлись откровением для рядового Романова. Он чувствовал, что социализм, настоящий социализм, вовсе не то, что они имеют сейчас и что называют социализмом с трибун. И вот сам Ленин прямо пишет то, что Ромка чувствовал, то, к чему он пришёл интуитивно. А как вам про коммунистическое чванство, взятки и безграмотность – три врага социализма? А про НЭП? Эти работы ему не приходилось конспектировать для командиров. Там всё больше про классовую борьбу и вооружённый отпор. Но это понятно. Но почему на экономическом факультете МГУ эти темы оказывались в тени? Не потому ли, что после смерти Ленина страна пошла совсем по другому пути развития, нежели он завешал? Он спрятал брошюру обратно за пазуху, застегнулся и тут же услышал какой-то неясный звук. Мгновенно сорвал карабин с плеча, сделал несколько шагов вперёд, чтобы выйти из пятна света, и замер. Звук повторился.

– Стой! Кто идёт?! – он почти кричал.

Из темноты послышалось:

– Идёт начальник караула!

– Начальник караула, ко мне! Остальные – на месте!

Спустя несколько мгновений в снежной круговерти показался неясный силуэт. Не давая ему подойти ближе, Ромка, уже узнавший начальника караула по голосу, тем не менее скомандовал:

– Стой! Осветить лицо!

Старший сержант Рахманов как-то обмолвился в караулке, что в условиях плохой видимости лучше перебдеть. И не потому, что ты сомневаешься, начальник караула это или нет. А потому что бывают такие говнистые проверяющие, что пытаются всячески доебаться до часового. А ночью по-любому плохая видимость. А тут ещё и снегопад… Фигура замерла, вспыхнул фонарик, и в его резком свете, направленном снизу вверх, проявилось нечто фантасмагоричное, скорее напоминающее героя страшной сказки, нежели начальника караула. Но всё же это был он. Ромка отдал честь, взяв карабин «к ноге». После этого из темноты вслед за начальником караула показался дежурный по части – сам начштаба полковник Чумаков. Его боялись больше, чем командира, полковника Ваганова. Тот был барин – толстый, вальяжный, из кабинета выходить не любил. Должность у него была генеральская, и он сидел на жопе ровно – главное, досидеть до генерала без залётов. Начштаба же рыл землю носом. Ромка представился. Полковник смерил его подозрительным взглядом из-под каракулевой папахи:

– Так, часовой Романов, почему заставляете целого полковника ждать позади лейтенанта?

– Товарищ полковник, статья 177 Устава гарнизонной и караульной службы гласит: «В условиях плохой видимости, когда с расстояния, указанного в табеле постам, нельзя рассмотреть приближающихся к посту или к запретной границе, часовой останавливает их окриком “Стой, кто идёт?”. Когда на окрик часового последует ответ “Идёт начальник караула”, часовой приказывает: “Начальник караула, ко мне, остальные – на месте”; если необходимо, часовой требует, чтобы приближающийся к нему осветил свое лицо. Убедившись, что назвавшийся действительно является начальником караула, часовой допускает к себе всех прибывших лиц».

– Так, неплохо… А если придётся вступить в рукопашную схватку?

– При необходимости вступить в рукопашную схватку для защиты себя или охраняемого объекта часовой должен смело действовать штыком или прикладом.

– Молодей! Объявляю благодарность от своего имени!

– Служу Советскому Союзу! – здесь Ромка вытянулся ещё больше, хотя и до этого стоял по стойке смирно.

После этого проверяющие ушли. И у него отлегло от сердца – они не заметили грубейшее нарушение устава. Что могло быть в противном случае, даже не хотелось думать… Он пообещал себе больше так не рисковать. Даже ради ленинской мудрости.

* * *

Всё-таки есть – не может не быть – в жизни удача! Но сначала ничто не предвещало ничего хорошего. Их просто в очередной раз после занятий послали на работы. И если большинство привычно отправилось чистить плац перед казармой, утюжить и ровнять снег, который при этом продолжал идти, то Ромку и ещё троих курсантов старшина выдернул из строя и направил на разгрузку машины в магазин военторга на территории части. И в этом тоже не было ничего необычного – хорошо, что не на разгрузку угля. Но вот на заднем дворе магазина их ждал сюрприз так сюрприз. Кузов машины был доверху забит ящиками с мандаринами. Они не видели ни фруктов, ни овощей больше двух месяцев, со дня призыва. А, видимо, молодой, растущий организм всё-таки испытывает в них настоящую потребность. От мандаринового аромата кружилась голова. Сначала они молча и сосредоточенно таскали ящики. Потом Ромка заметил, как один из курсантов притормозил в полутёмном коридоре, быстро схватил мандарин из ящика, который нёс, и не чистя, в два укуса проглотил. Сам Ромка ни разу в жизни ничего не украл. И тут в его душе поднялась целая буря. Не успел он прийти к внутреннему консенсусу, как во время следующей ходки второй курсант так же быстро и воровато сожрал мандарин. Дальше Ромку не пришлось упрашивать, он жадно схватил оранжевый шарик, крупно откусил, тут же засунул в рот оставшуюся половину и судорожно начал жевать, перемалывая молодыми, крепкими зубами и горьковатую корку, и сочную, брызжущую мякоть. Кстати, это оказалось непросто, даже самый маленький фрукте трудом помещался во рту целиком. Но разве такие мелочи могут остановить вечно голодного солдата-первогодка Советской Армии? Когда, толком не разжевав, проглотил терпко-сладкую кашицу, стало очень хорошо – и в желудке, и на душе. Угрызений совести – никаких. Только очень захотелось ещё. Интересно, а ящики взвешивают? Оказалось, что нет. За ними не надзирали, не взвешивали и не считали. Они заполнили ящиками небольшую подсобку и, не зная, куда складывать дальше, присели в коридоре на корточках. У каждого в объёмистом солдатском кармане было по нескольку мандаринов. Теперь уже не спеша они их чистили и ели, складывая корки обратно в карман. В коридоре было тепло, витамины вкупе с глюкозой заметно насыщали организм и поднимали настроение, а впереди маячил ещё как минимум час халявы. Вот оно, армейское счастье, пока остальные мёрзнут на плацу. Снег, наверное, уже убрали, но теперь, скорее всего, Осокин зарядил Омельчука отрабатывать с батареей строевую подготовку. Или ещё хуже: разбились повзводно и замки лично контролируют индивидуальные «подход-отход». А что им, замкам? У них шерстяное бельё под гимнастёркой и шерстяные же носки в сапогах, а не тонкие полоски портянок, многократно севшие и свалявшиеся после многочисленных стирок, давно переставшие быть байковыми, но скорее напоминающие носовые платки. И вот весь взвод стоит на морозе перед казармой и смотрит, как каждый по очереди ходит строевым шагом и выполняет повороты на девяносто или сто восемьдесят градусов. Стоит и мёрзнет совершенно бессмысленно. А они сидят здесь в тепле и жрут мандарины. И сожрали уже – не счесть. Вот это и есть солдатское счастье! А не то, что в кино показывают. Да, кстати, про кино. Его привозят раз в неделю, по воскресеньям, и показывают в клубе перед ужином. В основном про войну. И теперь он совсем другими глазами смотрит эти фильмы. Гораздо лучше понимая, каково оно – быть на войне. И, понимая это, понимает, что они здесь – в санатории. И ныть нет никаких оснований. Кстати, многим приходится гораздо хуже, вон друг и одноклассник Женька пишет… Пользуясь теплом и бездельем, он достал из нагрудного кармана письмо с обратным адресом – Приморский край, Шкотовский район, п/о Петровка, в/ч 60098 «У»:

«Привет, Ромка!

Наконец-то Данила прислал твой адрес и появилась возможность написать тебе письмо. Я даже не знаю, с чего начать. Столько всего произошло за эти два месяца, как нас призвали. Ты знаешь, что я хотел попасть во флот, чтобы служить на корабле и ходить в боевые походы по морям и океанам. Какой же я был дурак! В Пензе на ГСП я попросился зачислить меня в команду на флот, от которой все бегали, и меня легко туда записали. Кстати, мы попали в одну команду с Федей Пулиным. Помнишь, он тоже у Михалыча занимался одно время – левша, который Даниле нос сломал. Так Федя по дороге свалил. Я тогда думал, он просто отстал, а сейчас понимаю, что Федя оказался не дурак. А мы сначала ехали поездом до Куйбышева, а потом вылетели в Хабаровск с посадками в Новосибирске и Иркутске. А потом почти сутки ехали поездом от Хабаровска до Владивостока. Эта поездка оказалась единственным хорошим за всё это время. Ели и спали вволю. Во Владике нас сдали в экипаж формирования и комплектования ВМФ. Мы прошли медкомиссию и ждали распределения. Распределение шло независимо от нашего желания. Большинство попало в учебки для подготовки к службе на кораблях или подводных лодках. Я опять просился на корабль, но меня, поскольку я окончил водительские курсы при ДОСААФ, направили в береговую часть проходить переподготовку шоферов. Ноя буду служить всего два года! Теперь-то я уже понял, какое это счастье и как мне повезло! Особенно когда узнал, что творится в экипажах. В письме этого лучше не писать. Скажу только, что на кораблях молодыми считаются до полутора лет со всеми вытекающими. Полтора года ты просто не человек, ты хуже животного. А я попал в “отдельный дорожный батальон морской пехоты". Правда, морской пехотой здесь даже не пахнет. Работаем целыми днями в автопарке или на территории. Это всё на улице – на ветру, на морозе. Климат здесь хреновый – сильные ветра с океана и очень высокая влажность. А сейчас ещё морозы ударили до минус тридцати. Днём работаем, а по ночам чистим картошку на камбузе или кидаем уголь в кочегарке. Но хуже всего – это разгрузка угля: всю ночь на морозе до самого утра. По морде получаю почти каждый день, как и все из нашего призыва, и никакой бокс здесь не поможет. Мы же “духи” и прав никаких не имеем. Любой “годок" может ударить чем угодно и без всякого повода. А если огрызнёшься, налетят толпой и так отмудохают, что сразу в госпиталь. А им ничего не будет. Никто даже не разбирается. “Упал с турника” – и всё! Офицеры всё знают, но их это устраивает. “Годки” поддерживают дисциплину, и они всегда правы. Я пробовал с другими “духами” договориться, чтобы всем вместе ответить “старикам”, но они – кто в лес, кто по дрова. Каждый думает только о себе. Все в основном из деревни. С Украины, из Татарии и чурбанов много – они и по-русски-то почти не говорят, терпят всё молча. Один парень нормальный из Тулы, но у него с ногами проблемы, наверное, комиссуют скоро. Или он вообще тут загнётся. Постепенно привыкаю ко всей этой ерунде, но иногда тоска нападает страшная и ужасно хочется домой или хотя бы поближе к дому, меня же закинуло дальше не бывает – сто километров от Владивостока, как раз между Японией и Китаем. Кругом одни сопки. Мы считаемся прикомандированными к батальону для переподготовки и живём не в казарме, как все, а в клубе, который почти не отапливается, и температура такая, что изо рта идёт пар. Умывальника и туалета у нас нет. Воду для приборок сливаем из чуть тёплой батареи. Сушиться тоже негде, ботинки постоянно промокают и сохнут на ногах. По ночам спим не раздеваясь, укрываемся шинелями. От холода и сырости постоянно хочется ссать и на улицу приходится выскакивать по три-четыре раза (и всегда на пределе терпения). Такая ерунда у всех и днём и ночью, бегаем постоянно. Болячки и царапины очень подолгу не заживают, а загнивают и нарывают. Говорят, это тоже от климата. У меня на руке болячка гниёт уже почти месяц, и ещё чирьи по всем ногам пошли. Еле отпросился в санчасть, а там пьяный фельдшер дал зелёнку и сказал мазать. Она ни хрена не помогает, я уже начал хромать. Снова пошёл в санчасть, а мичман опять пьяный и разорался, что я хочу от работы сачкануть. В общем, выгнал меня и пригрозил, если опять приду, он “годкам” скажет, что я от нарядов пытаюсь косить. А если писать о службе, то это вообще труба – гоняют как скотов. Никакой переподготовкой никто с нами не занимается. По плану у нас должны быть занятия по устройству и эксплуатации машин и вождению, а также политподготовка и физуха, но ничего нет. Вместо этого мы постоянно ходим в наряды, часто и подвое суток подряд – за стариков. В наряде я и встретил новый год, стоял на шлагбауме всю ночь, смена через два часа. Вообще, праздники здесь не радуют, а только создают дополнительные проблемы – старики напиваются и пиздят всех подряд. Недавно сдавали экзамены по правилам и вождению. Но всё это только для отмазки. Правила все сдавали по шпаргалке, а вождение – вместо пятисот километров марша проехали по пять, и то не все. А штамп о переподготовке поставили всем. Никакой строевой у нас нет. Нет ни зарядки, ни физподготовки, и я чувствую, что худею и хилею с каждым днём. Жрать хочется постоянно. Хлеба к еде дают две буханки на десять человек, но всё равно – как его не хватает! Даже когда работаешь в столовой и нажираешься до сильной боли в животе, глаза всё равно жадные – и ещё ел бы и ел. Мама прислала посылку с тёплыми носками и перчатками и пензенскими конфетами, конечно. Перчатки спёрли в первый же день, а носки отняли “годки'’. Только конфеты успел распихать по карманам. Воруют очень здорово, ничего нельзя оставить без присмотра, никакого товарищества нет и в помине. Каждый сам за себя. Подлецов и говна всякого очень много, но есть и хорошие ребята. Здесь сразу видно, кто есть кто. Эх, как жаль, что ты не рядом! Вместе мы бы отмахнулись даже от толпы, мне кажется. Или вместе поехали бы в госпиталь. Но главное, вместе легче оставаться человеком. А то я смотрю на некоторых, они уже превращаются в животных. Естественно, домой я ничего этого не пишу, только тебе, да и то далеко не всё. Мало ли, куда письмо попадёт. Домой пишу, что всё заебись и служу, как положено. Но так хочется поделиться тем, что на душе. Помнишь, как мы всё обсуждали раньше – и девчонок, и планы на жизнь. Какие же мы были наивные. Сейчас ты, наверное, это тоже понимаешь! Ладно, заканчиваю. А то пишу это письмо уже неделю урывками, боюсь и не закончу. Хотя рассказать хочется ещё очень много – что я уже пережил и понял здесь. Ну ничего, будет и на нашей улице праздник! Очень жду от тебя письма. Крепко жму руку. Женя».

Из даты следовало, что письмо шло три недели. Ромка невидяще уставился в угол. Рядом что-то бубнил казах Сулейменов, но он не слушал – мысли унесли его в недавнее, но кажущееся невыносимо далёким прошлое. Год в Москве будто канул в Лету, вспоминался выпускной класс. Какие же они были счастливые и не понимали этого! Вот идут с Женькой с тренировки через старый парк и строят планы на будущее. Женька собирается поступать в военно-медицинскую академию в Ленинграде, как и его дядька, который после её окончания четыре года отслужил на подводной лодке, ходил в дальние походы. А сейчас служит в Грузии, заведующий кардиологическим отделением в госпитале ВМФ, уважаемый человек в Поти. Женька рассказывает, что все в городе стараются попасть к нему на приём, потому что почти все местные врачи-грузины свои дипломы купили. И все знают, что они в медицине ни хрена не петрят. А дядя Гена – грамотный специалист, у него в отделении первоклассное оборудование, к нему запись на месяц вперёд. «Никто на приём без подарка не приходит – в Грузии так не принято, – свежие фрукты, домашнее вино и коньяк, живые барашки, а что ты смеёшься?» Да чего только нет – всё, что душа пожелает. У него уже машина «шестёрка», гаишники честь отдают. А один раз тормознули в воскресенье, а он выпивши. Ну перепугался, конечно, – сейчас, думает, права отнимут, какой позор! А ему гаишник говорит: «Товарищ доктор, откройте багажник, пожалуйста!» Он ничего не понимает, открыл, а гаишники как начали из своей машины таскать ящики с виноградом, с орехами, бутыли с вином трёхлигровые, банки с горным мёдом, сыры, колбасы домашние – и всё ему складывают. Он говорит: «В чём дело, ничего не понимаю?» «А… – говорят, – ты Дато Чхеидзе смотрел на прошлой неделе?» – «Смотрел». – «Ему лучше стало. Выздоровел! Это дядя начальника ГАИ – нашего начальника, и он велел передать тебе маленький презент!» А презент уже в багажник не помещается, и они на заднее сиденье складывают. А потом с мигалкой до дома проводили! Помнится, Ромка ещё посмеялся тогда, что Женькины мечты густо замешаны на материальном, и это как-то не вяжется с клятвой Гиппократа. Сам же он мечтал стать бойцом невидимого фронта, как герой романа Кожевникова «Щит и меч». А стал фарцовщиком…

– Эй, чего расселись? – это недовольный водитель грузовика.

Они вскочили;

– Нам складывать некуда… – Быстрее всего в армии учишься «включать дурака» и «косить» от любой работы.

– А что, не можете вдоль стенки ставить?

– Команды не было…

– Вот черти! – водитель решительным шагом направился на поиски заведующей или кого-то из продавцов. Тем временем в коридоре появилась пожилая уборщица:

– Ишь, натоптали, идолы! Ну-ка, марш отседова!

Они выскочили на улицу. Халява заканчивалась, как и всё на свете. Через пару минут на крыльце показалась заведующая:

– Так, мальчики, ящики ставим в коридоре вдоль стенки.

Это была холёная моложавая женщина лет сорока. Явно офицерская жена. Причём кого-то из комсостава, потому что должность у неё блатная – в гарнизоне вообще рабочих мест мало, а уж таких… Она скользнула по ним равнодушным взглядом, задержалась на Ромке, потом снова вернулась к нему и посмотрела прямо в глаза. Его аж в жар бросило. Несмотря на юный возраст, он был уже опытным мужчиной, как-никак год провёл в женском общежитии, и в таких взглядах разбирался. Она улыбнулась задумчиво, но не ему, а каким-то своим мыслям, развернулась и ушла, качнув приличным задом. Вместо неё на крыльце появился водитель грузовика и напутствовал их неакадемическим языком. Они бодро принялись таскать ящики, тем более что дело шло к ужину и затягивать процесс уже не имело никакого смысла. Всё это время и потом, когда они уже шли в казарму мимо горящих окон гарнизона, где за занавесками шла обычная и такая прекрасная цивильная жизнь, он не мог забыть этот взгляд и то, что за ним скрывалось. За два месяца он свыкся с мыслью – нет, хуже – в него вросло ощущение, что он не человек в полном смысле этого слова, но скорее представляет из себя неодушевлённое существо, стоящее на низшей ступени социальной иерархии и подчинённое буквально всем вплоть до тварей и идиотов. Что-то вроде евнуха в гареме, при котором прекрасные одалиски могут не стесняясь переодеваться, и при этом ни у них, ни у него ничто не дрогнет, не взволнуется. К счастью, эта корка уничижительного самоощущения оказалась весьма тонкой. Пока.