Текст книги "Иду на «ты»"
Автор книги: Игорь Подгурский
Соавторы: Дмитрий Романтовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Скуратов хмуро кивнул. Владимиров гневно обратился к Илье:
– Товарищ Муромец, вас предупреждали?
Необычно понурый Илья тяжко вздохнул и виновато потупился. Владимиров продолжал орать:
– А товарищ Муромец, игнорируя всю важность порученного ему дела, уснул на посту. В результате его преступного небрежения арестованный, который, между прочим, подозревался еще и в государственной измене, сбежал. Конечно, этим побегом он окончательно раскрыл свое гнусное лицо, но нам от этого не легче.
Владимиров остановился и ковырнул в песке носком сапога. Ему показалось, что на солнце блеснул серебряный полтинник, но это оказалась лишь пивная пробка, и командир разозлился еще сильнее:
– Мало того, той же ночью подлый наймит Задов беспрепятственно пересек аркаимо-лукоморскую границу и теперь фактически находится вне нашей юрисдикции. К вашему сведению, товарищ Попович за утрату бдительности оставлен мною дежурным еще на сутки. Он, кстати, Илья Тимофеевич, ваш непосредственный подчиненный?
Муромец, наклонив голову, сокрушенно молчал, всем своим печальным видом демонстрируя безмерный стыд. Владимиров, так и не дождавшись ответа, опять остановился перед строем и продолжал уже спокойнее:
– Тут некоторыми политически незрелыми товарищами в лице товарища Баранова предлагалось направить в Лукоморье карательный отряд для поиска преступника. Я, товарищ Баранов, удивляюсь вам и подобной близорукости. Нам еще не хватало настроить против себя местное население. А решение я уже принял. Во-первых, отряд объявляется на карантине, и покидать его расположение даже в пределах Аркаима запрещено. Во-вторых, сегодня после обеда кросс на пятьдесят километров. Ответственный – товарищ Баранов. В-третьих, товарищ Муромец командируется в Лукоморье сроком на сутки, чтобы найти и вернуть изменника Задова. Целым и невредимым!
Илья покорно вздохнул и вышел было из строя, но Владимиров еще не закончил:
– Можете взять в помощники пару коллег, Илья Тимофеевич. Слушаю вас по кандидатурам.
– Добрыню возьму, – почесал затылок Илья.– И Алешку, сукина сына.
Добрыня легко вышел из строя.
– Попович наказан,– напомнил командир, выковыривая из песка очередную пробку.
– Тады и вдвоем управимся.
– Разрешите мне, Дмитрий Евгеньевич? – неожиданно вякнул из строя Хохел.– У меня там связи какие-никакие, а имеются.
Пронырливый Хохел не врал. В поисках артефактов он частенько шатался по лавкам лукоморской столицы. Раритеты попадались редко, но все-таки попадались. А между делом Хохел вполне удачно толкал на местном черном рынке им же списанное имущество и излишки консервированной свинины Санкт-Петербургского завода. Тушенку эту все равно никто не ел – мяса в ней почти не было, а есть кожу, жилы и жир дружинники отказывались, предпочитая консервы из стратегических запасов двадцатилетней давности.
Владимиров удивленно поднял брови и едва заметно глянул на Скуратова. Тот так же почти незаметно пожал плечами: Хохел инициативу проявлял редко, но отказать ему в дотошности и пронырливости было невозможно. Официально числясь по административно-хозяйственной линии, в боевых операциях участие он принимал нечасто и только на вторых ролях. Однако в бою не отступал и однажды даже проявил чудеса героизма, отбив у отступающих из Москвы французов два воза ворованного сала.
– Что скажете, Илья Тимофеевич? – повернулся Владимиров к богатырю.
Тот насупился, но только махнул рукой:
– Нехай себе. Только под ногами не путайся, браток.
Хохел гордо вышел из шеренги и занял место рядом с Добрыней.
А спустя полчаса он вместе с Ильей, Добрыней и примкнувшим к ним Скуратовым уже подходил к заставе.
У шлагбаума навытяжку стоял мрачный, насупленный Попович. Стоял он при полном параде – в зеленой фуражке, надвинутой поверх легкого кожаного подшлемника, с мечом на перевязи и щитом в левой руке. На щите, расправив крылья, красовался двуглавый византийский орел. В одной лапе орла торчал букет живых реальностей, в другой – пучок расцветающих реальностей мертвых. Вид у орла был очумелый и слегка взъерошенный, а у Алеши совсем неприступный.
– Пропуск.– Алексей мрачно уставился оловянным невидящим взглядом в Хохела, который подошел к шлагбауму первым.
Хохел Остапович победоносно улыбнулся и протянул стражу границы подписанную Владимировым увольнительную.
Алексей аккуратно воткнул меч между ног Хохела и, взяв в руки бумажку, минут пять ее внимательно изучал, периодически поглядывая на Хохела. Потом с неохотой вернул и потребовал предъявить к осмотру вещи.
Остап возмутился, но, поймав доброжелательный взгляд Добрыни и равнодушный взор Ильи, подчинился и скинул с плеча свой импортный рюкзачок. Что касается Скуратова, провожавшего их до шлагбаума, то тот делал вид, что происходящее его совершенно не касается.
Алеша брезгливо попинал вещмешок ногой, но развязывать его не стал и выдвинул последнее требование:
– Страховой полис!
Хохел побледнел от злости. Страхового полиса у него не было. Страхового полиса никогда вообще ни у кого не было, но Алешу, похоже, это ничуть не смущало. Он извлек из кармана потрепанную брошюрку трехсотлетней давности и назидательно сунул ее под нос Хохелу:
– Документацию изучать надо. Было такое требование: оформлять полис. Есть полис – давай, нет – вертай обратно.
– Ну-ка, ну-ка,– заинтересовался Малюта, бережно принимая в руки и перелистывая книжечку.– Ишь ты, а ведь и верно. Лет триста назад в Лукоморье эпидемия свинки две недели гуляла, и был приказ оформлять страхование у Дурова.
– Но свинка давно кончилась,– слабо возразил Хохел.
– Зато приказ остался,– отпарировал Алеша.
– Ладно-ладно,– поднял руки Скуратов.– Товарищ Попович, под мою ответственность. Приказ завтра же отменим.
Алеша недовольно буркнул себе что-то под нос и нехотя поднял шлагбаум.
Хохел с ненавистью поглядел на Поповича, хотел было сказать ему что-то умное, но потом передумал. В конце концов, Алексей вполне мог упереться и формально остаться правым даже под чрезвычайным трибуналом: с письменными приказами в отряде не шутили. Учитывая, что в этом месяце в «тройку-чрезвычайку» входил Железный Феликс, рассчитывать на взятку в виде бутылки самогона не приходилось. К тому же Алеша находился при шлагбауме и любое нелестное замечание в свой адрес мог истолковать как словесное нападение при исполнении. А значит, с полным на то основанием и большой долей вероятности мог огреть щитом.
Поэтому Хохел только мельком, змеиным молниеносным выбросом показал Алеше язык и благополучно пошагал по песчаной косе к видневшемуся за дюнами Лукоморью.
Илья и Добрыня миновали пост беспрепятственно, чуть задержавшись, чтобы попрощаться с Малютой и пожать Леше руку.
– Поаккуратнее там,– тихо напутствовал их Скуратов, едва богатыри сделали десяток шагов. Потом Малюта и Попович молча опустили шлагбаум и зашли на заставу.
Богатыри молча и неторопливо шагали в ногу около четверти часа, пока не перевалили песчаные холмики.
– В кабак? – поинтересовался Добрыня, когда они вышли на центральную улицу, ведущую к городской площади.
– Успеется,– откликнулся Муромец, расстегивая верхнюю пуговицу косоворотки.– Оно, конечно, жарко, но сначала надо дело сделать.
Добрыня хотел было напомнить, что все крупные победоносные дела в подобных командировках они неизменно начинали с кабака, но передумал. Своему побратиму он доверял безоговорочно.
На улице, по случаю тридцатиградусной жары, было тихо, и прохожие попадались редко. Правда, у некоторых домов чинно сидели на скамейках под липами степенные домовые, провожавшие их заинтересованными взглядами, но были они Добрыне и Илье незнакомы, а потому в расспросы богатыри не пускались. Один раз стрельнула из окна на Добрыню призывным взглядом молоденькая берегинька, но Добрыня в ответ только развел руками, и девица разочарованно отвернулась, мотнув длинной льняной косой.
Миновав залитую знойным солнцем площадь так, чтобы большая часть дороги пролегла в тени раскидистого дуба, они подошли к двухэтажному зданию, перед которым в мраморном бассейне бил фонтан. Высокая рассыпающаяся брызгами струя навевала приятную свежесть. У фонтана стояли и сидели истомленные жарой туристы – пара почтенных джиннов в ватных халатах, пяток фей в просвечивающих, как паутина, платьицах, несколько гномов в плащах и какое-то африканское божество в набедренной повязке. В здании располагалась мэрия, и Добрыня слегка подтянулся. Он уже понял, к кому направлял свои богатырские стопы Илья.
Они поднялись на второй этаж. Приемная у Святогора была, но секретарша отсутствовала, так что в прохладный кабинет мэра они вошли без доклада.
– Приперлись, опричники,– делано мрачно приветствовал их Святогор, вставая из-за стола и направляясь навстречу.– А я уж заждался.
Илья удивленно поднял брови, но Святогор, облапив Илью, продолжал своим сочным веселым басом:
– Да все Лукоморье уже в курсе, что Задов от вас сбег. Садитесь ужо, потолкуем, ратники.
С Добрынею Святогор поздоровался тоже радушно, но без объятий.
Высокий, плотный и плечистый мэр Лукоморья излучал уверенность. Чувствовалось, что с рождения ни обаянием, ни юмором, ни характером он не обделен. Одежка местного покроя тоже очень шла к его сияющей здоровым русским румянцем харизме. Белая парусиновая тройка удачно скрывала легкую природную мешковатость, импортные белые же дорогие штиблеты вкупе с черными носками подчеркивали элегантный вкус. Рубашка и галстук были также безукоризненны.
Как мы уже говорили, Святогор считался личностью несколько таинственной. Дело в том, что его происхождение так и оставалось тайной даже для Ильи, не говоря уже о других его знакомых. В свое время Скуратов пытался – правда, пытался довольно вяло – даже подать в отставку, расписавшись перед Владимировым в своем бессилии выяснить социальные корни [17]17
Лукоморье в основном населено людьми и нелюдью. Н е л ю д ь в свою очередь представлена прилюдьем, олюдьем, нечистью и нежитью. К п р и л ю д ь ю относятся так называемые мифические животные, большей частью говорящие и очень редко человекоподобные. О л ю д ь е – существа если не добродушные к людям, то вполне лояльные и даже готовые помочь, если в общении с ними соблюдать традиционный такт отношений. Например, домовые, банники, берегини. Н е ч и с т ь – нелюдь злобная; злыдни, оборотни, вурдалаки и т.д. Н е ж и т ь – худшая разновидность нечисти, творящая зло и после смерти. Кроме того, в Лукоморье живут б о г и д о л ы – мелкие божества прежних эпох, а также имеются еще несколько других, очень немногочисленных, видов нелюди.
[Закрыть] мэра Лукоморья.
Доподлинно было известно лишь следующее. По молодости Святогор исступленно и неустанно истреблял нечисть, нежить и отдельных представителей богидолов, раз десять оказав при этом отряду неоценимые услуги. Прилюдье и олюдье он никогда не трогал или трогал лишь по крайней надобности.
С крещением Руси Святогор не то чтобы затосковал, скорее, принял случившееся как факт, с которым ничего нельзя поделать; решение Ильи окреститься он одобрил, но сам оставался язычником, тем паче что в паре реальностей сам почитался мелким богом.
Развернутую церковью поголовную охоту на язычников Святогор неожиданно принял в штыки. А когда на Брянщине на его глазах разорили гнездо предпоследней Жар-птицы и сожгли местное святилище, Святогор окончательно рассвирепел: разорителей избил прилюдно до полусмерти и, пользуясь старыми связями в Главке, эмигрировал в Лукоморье-столичное. Там он скоренько основал партию «зеленых» и с ходу успешно вмешался в конфликт на улице своего имени между местными людьми и бандой оборотней-отморозков, угомонить которых отчаялся даже местный авторитет Соловей.
Политическая жизнь Лукоморья с появлением Святогора резко оживилась. Местное кладбище пополнилось тремя свежими склепами оборотней-отморозков, а местная оппозиция в лице Соловья-барыги, бывшего разбойника, отнеслась к появлению конкурента добродушно – для серьезных претензий на власть у Соловья не было оснований, поскольку актив оппозиции составляли личности известные, но одиозные и электоратом недолюбливаемые. Так что три-четыре места в местном парламенте Соловья вполне устраивали.
Правящая партия Кощея, конечно, истошно завопила о человеческой экспансии в Лукоморье в лице Святогора, но подавляющее большинство олюдья и прилюдья отвернулось от давно наскучившего Бессмертного. Во-первых, глубокомысленное молчание Святогора относительно своего происхождения сыграло роль: у многих появились серьезные сомнения в его человеческой сущности. А во-вторых – и это главное,– Кощей на своих набитых златом-серебром сундуках откровенно зажрался.
Последней каплей был демонстративный переход к Святогору местной знаменитости – кота Баюна. Национальный герой Великого лукоморского противостояния, изображенный на гербе и воспетый в фольклоре, потребовал от Кощея повысить всему прилюдью социальные дотации, а себе лично пытался исхлопотать персональную пенсию в виде ежедневного блюдца сметаны.
Кощей унизанными перстнями перстами с трудом показал бывшему сподвижнику бриллиантовый кукиш и указал на дверь. Это было глупо, но жадность губила политиков и покрупнее рангом. Баюн высказал Кощею весь свой богатый запас изощренных ругательств, хлопнул дверью, нажрался жидкой валерианы и, с трудом вскарабкавшись на родные цепи, обвивавшие дуб, в тот же вечер толкнул горожанам обличительную речь.
Дело было как раз перед очередными выборами, и послушать пьяного вусмерть Баюна пришли многие. Той хренотени, которую понес неистовый кот, могли позавидовать все ораторы, вместе взятые. Толпа пришла в экстаз. А когда Баюн в очередной раз отвлекся, чтобы хлебнуть валерианы, ему подали запечатанную богатырским перстнем цидулку [18]18
здесь: записку.
[Закрыть] от Святогора, который в самых изысканных выражениях восхищался былыми подвигами революционера и возмущался отсутствием у оного персональной пенсии.
Баюн допил валериану, зажевал ее запиской и без всякого перехода призвал всю честную нелюдь голосовать за Святогора. Людей Баюн в своей речи попусту проигнорировал, верно рассудив спьяну, что они и так в своих симпатиях определились давно. Закончил Баюн свой спич, поворотившись к зданию мэрии. Потрясая лапой в сторону резиденции Кощея, он пожелал Бессмертному поскорее сдохнуть, обозвал тираном с подростковыми комплексами [19]19
У некоторых восточных славян кащей – мальчик-подросток.
[Закрыть] и обвинил в сексуальных домогательствах к представительнице рода людского Василисе Прекрасной, что действительно имело место лет двести назад и тщательно Кощеем скрывалось, поскольку серьезно портило лелеемый им имидж непримиримого человеконенавистника.
Толпа разинула рот, и когда это осознала, то ей оставалось либо кричать «ура!», либо прилюдно признаться в том, что и ее, нелюдь, можно чем-то удивить. Не желая признаваться, большинство тут же выбрало «ура!», а на следующий день выбрало Святогора.
Надо сказать, что электорат практически не прогадал. Святогор, в отличие от Кощея, не воровал, ближний круг не подкармливал и протекцию составлял исключительно за личные заслуги перед Лукоморьем. Кроме того, он упорядочил налоги, отвел дачные участки всем желающим и занялся благоустройством города и окрестностей. Главным же его достижением стали многочисленные льготы и послабления для местной нелюди и большей части местных человеков. Льготы он выбил через Главк, а большей частью – неформально у руководства Аркаима.
Не забыл Святогор и Баюна, который, протрезвев под дубом к обеду следующего дня после своей пламенной речи, схватился лапами за голову. Что ни говори, а фортель он выкинул знатный и воздух былой цветной революции подпортил изрядно.
Однако, опохмелившись, наглый котяра толкнул вечером вторую речь. Ее суть сводилась к тому, что революция продолжается и ее новые кадры в лице того же Святогора творчески развивают богатое наследие основателей, к коим с полным на то основанием кот причислил себя и впавшую в маразм Недолю.
Такая трактовка исторического материализма популярности Бессмертному явно не добавила и окончательно легитимировала Святогора в качестве преемника вождей-освободителей, из которых Кощей был исключен Баюном как ренегат. Далее Баюн вновь, и уже вполне сознательно, вернулся к истории межличностных отношений бывшего мэра и Василисы и на этот раз просмаковал ее с такими подробностями, что у мужской части аудитории потекли слюнки, а у женской – слезы. Судьба несчастной, пусть и человековой Василиски, претерпевшей столь ужасные домогательства, глубоко тронула домовых, русалочек, берегинь, Баб-яг и прочую слабую половину нелюди. Сама Недоля горько рыдала над озвученной Баюном «лав стори» и в тот же вечер побежала к Василисе с утешениями. Василиса про себя поклялась Баюна утопить, но дело было уже сделано. К тому же Прекрасная быстро вошла во вкус скандальной славы и в тот же год укатила с Соловьем в отпуск на Тамбовщину.
В дальнейшем Святогора переизбирали еще дважды, и оба раза – со значительным перевесом…
* * *
Святогор слушал Илью внимательно, но было заметно, что проблемы Аркаима его трогают, как шерифа-куклусклановца зубная боль негра.
– Понятно,– подытожил он, в очередной раз разливая по граненым стаканам медовуху.– Теперь меня послушай, мой юный друг [20]20
По меркам нулевой реальности Святогор значительно старше Ильи.
[Закрыть]. Мне головной боли хватает и без этого твоего, как там его, Задова. Поймаете – вывозите. Но только ночью и нелегально. Официально же, если этот придурок ко мне явится, я воленс-неволенс выдам ему вид на жительство. Мы хоть и доминион, но доминион вольный. К прилюдью и олюдью он, пожалуй, не пойдет, не дурак, чай. Богидолы вашего брата не жалуют – ни верного, ни неверного. Так что ищите его у нечисти или нежити. Они его, несчастного, вполне могут приютить, тем более что после Калинового моста у нас тут стали поговаривать, что он и сам не из простых. Правда ли, что он разгульного вампира так укусил, что тот издох?
– Чепуха,– вздохнул Илья, протягивая руку за густо пересыпанными сахарной пудрой оладьями.– Это вампир его за выю тяпнул.
– И что? – полюбопытствовал Святогор, двигая миску с печеностями поближе к Илье.
– Издох вампир.
– А Задов?
– А что ему сделается…
– Ну вот видишь,– заржал Святогор, невольно напомнив Илье, что Сивку-Бурку пора отвести на прививку от сапа к Дурову.– Он теперь у местных кровососов в авторитете, а ваши с ним «контры» ему в ба-а-льшой зачет пойдут, зуб даю. Так, Добрыня?
Добрыня согласно кивнул. В разговор он не встревал не по природной отсталости, как полагали некоторые идиоты, а исключительно из врожденной белорусской скромности и философского взгляда на жизнь. Его свободолюбивая натура была замешана на терпении и понимании того, что для хорошего человека любые изменения – к худшему. Похоже, что Святогор, до сих пор знакомый с Добрыней лишь шапочно, наконец-то это прочувствовал, потому что он неожиданно расщедрился и полез в стол за второй бутылкой.
– Разливай, хлопче, люб ты мне нынче,– загромыхал Святогор.– Не зря бают, что от тебя даже злыдни не шарахаются. Не то что от Ильи с Лешкой. Где он, кстати, побратим ваш закадычный?
– В наряде,– нетерпеливо отмахнулся Илья.– Послушай, чем это ты так озабочен, друже, что наши дела тебе по ударным инструментам?
Святогор помрачнел, минуту помолчал, сжимая в руках стакан, а потом все же решился:
– Баюн пропал.
Илья недоуменно переглянулся с Добрыней, залпом опустошил свою емкость и осторожно уточнил:
– Это сказитель твой местный, что ли?
Святогор согласно моргнул, и Илья все так же осторожно продолжил:
– Ну и какого лешего ты переживаешь? Нагуляется – придет. Он тут у вас популярен вроде.
– Не то слово,– вздохнул Святогор.– Все Лукоморье на ушах, да и ваше начальство тоже психует.
– Мы-то с какого бока?
Святогор мрачно усмехнулся, бросил взгляд на дверь и понизил голос:
– У вас с прана-маной перебои?
Илья окаменел было от богатырской прямоты, но обманывать старого приятеля не стал:
– Со вчерашней ночи как отрезало. Карусель на профилактике. Я, собственно…
– То-то,– вздохнул, оборвав Илью, мэр.– В Баюне все дело. Пока он по цепям вокруг дуба своего шлялся – прана и качалась. Дуб – генератор, кот – проводник. Даром, что ли, Сергеич с него начинал. Забыл, чай?
– У Лукоморья дуб зеленый… Златая цепь на дубе том,– напомнил Илье Добрыня.
– С цепью перебор,– поморщился Святогор.– Это он зря загнул, пришлось Кощеевы сундуки реприватизировать, чтобы туристы на обман не жаловались. Пудов двадцать переплавили на цепи. Но по сути все верно.
Илья задумчиво отставил стакан в сторону и решительно поглядел в глаза Святогору:
– А ежели исчезновение Баюна и побег Задова связаны? Ты об этом не думал?
– Думал,– неожиданно засмеялся Святогор.– Сидел, ждал тебя и думал. И верхним чутьем чую, что бифштексы отдельно, а мухи отдельно. Не те продукты, чтобы мухи на них садились. Но если вы в поисках Задова и кота мне отыщете, то бо-о-ольшущую Лукоморью службу сослужите. А я уж в долгу не останусь.
– Навоз вопрос, Святогорушка,– решительно покачиваясь, поднялся из-за стола Илья.– Но и ты имей в виду, что Задов с котом очень даже связаны.
– Полосатые оба,– понимающе кивнул Святогор, провожая богатырей к двери.
– Постой,– притормозил у выхода Илья.– Тебе кот нужон для нас, для города али лично?
– Во всех трех смыслах, Илюш, в трех. И живым. У меня перевыборы на носу, а тут такой конфуз. Кощей меня с потрохами сожрет в своем «Лукоморском пергаменте», если я Баюна не найду. И так уже слухи поползли, что я соратника своего утопил за компромат финансовый какой-то.
– Найдем,– пообещал Илья, крепко пожимая дружескую руку Святогора.
– К отцу Ивану зайдите, может, что дельное присоветует,– уже сверху крикнул Святогор спускавшимся по лестнице богатырям.
На улице Илья встряхнул патлатой головой, прогоняя хмель, и решительно двинулся к дубу. Под восхищенными взглядами туристов, щелкавших фотоаппаратами развесистое дерево, Илья, тяжело кряхтя, поднырнул под ограждение, подошел к обвивающим ствол цепям и провел ладонью по блестящим звеньям. Добрыня остался снаружи.
– Золото-золото,– раздалось за плечом Ильи, и он обернулся. Рядом с ним с метлой в руках и тлеющей самокруткой в зубах стоял невысокий, пожилой, но крепкий леший, иронично посмеиваясь над незадачливым туристом:
– А ходить сюда не треба. На то и ограда, мил чело… Вот те раз. Звиняйте, пан. Не признал зараз, очки дома оставил.
Леший отвесил Илье поясной поклон. Илья приветственно хмыкнул. Сам он лешего узнал тотчас еще по выговору. Лешак Онуч происходил из старинной и славной традициями семьи лесовиков западной Руси. Последние пятьсот лет он обитал где-то в районе Беловежской Пущи, прекрасно владел белорусским, украинским, русским, польским, литовским и немецким языками, которых (языков) брал лично в многочисленных войнах и нашествиях.
Особо славен был Онуч своей изумительной, вызывающей зависть даже у Сусанина, коллекцией шлемов и касок. Вот и сейчас на голове его красовался фашистский головной убор времен гитлеровской Германии. Каска отлично дополняла русские кирзачи, хлопчатобумажные галифе и гимнастерку с одинокой медалью «Партизану-ветерану». Коллекцию свою Онуч собирал проверенным веками способом: стоило зазевавшимся вооруженным пришельцам забрести к нему в лес, как Онуч был тут как тут. Два-три дня блуждания по бору, подходящее болотце со знакомым водяным, и Онуч плелся в свою хижину, нагруженный звенящими железяками, которые он надраивал до блеска.
В последнюю войну Онуч свою коллекцию пополнял раз сорок. Местных партизан он поначалу не трогал исключительно потому, что одеты те были в ушанки и картузы. А позже, совершив с ними несколько совместных операций и укомплектовав оккупантами все близлежащие болота, Онуч как-то привык к таким же бородатым и основательным белорусским мужикам, как и он сам. К тому же, проведав о вполне безобидной мании своего пожилого лесного приятеля, партизаны завалили его касками не только немецкими, но и дефицитными итальянскими.
Командир местного партизанского отряда специально включил в очередную шифрограмму в Москву запрос на пяток английских и американских касок.
На Большой земле пожали плечами, но, здраво рассудив, что партизанам на месте виднее, странную просьбу выполнили, и очередной борт доставил из Москвы не только взрывчатку, медикаменты и продовольствие, но и ящик с касками союзников, а заодно и касками отечественными. Так что к началу 1944 года надобность топить вернувшихся в Белоруссию советских солдат у Онуча отпала в принципе, и конец войны он встретил счастливым обладателем нескольких тонн железных горшков – наголовников разных стран и конфигураций.
После войны Онуч благополучно и успешно разводил зубров, топил, чтобы не потерять квалификацию, браконьеров, охотящихся безо всяких лицензий и правил; в Лукоморье же уехал на должность местного лесничего и смотрителя дуба только по настоятельной и пятой по счету просьбе Святогора.
– Никак Добрыня там? – близоруко прищурился Онуч, вглядываясь за ограждение.
– Он самый,– усмехнулся Илья.– Позвать?
Добрыня легко перемахнул ограду и тотчас попал в объятия старика, который неожиданно пустил слезу умиления.
– Заеди тебя комар, землячок, ети его коромыслом,– всхлипнул Онуч, но, заметив, что за Добрыней следом потянулась стайка туристов, вспомнил о должности и погрозил зевакам метлой. Те тотчас к штурму ограды интерес потеряли и перешли к фонтану.
– Брось, дедок,– засмеялся Добрыня, не без труда освобождаясь из крепких рук лесничего.– И так про меня бают невесть что. Да и помню я, как ты меня три дня по лесу мотал.
– Шлемчик твой приглянулся,– откровенно признался Онуч.– Кабы не доброта твоя, что ты стрелу пана польского из ноги зубренка вытянул, то плавал бы ты у меня и по сей день в Черных гатях.
– Ну то еще бабушка надвое сказала,– усмехнулся Добрыня.– Слышь, дед, мы по делу. Скажи как земляк земляку, по старому знакомству, кто вашего Баюна уходил?
Онуч отступил назад и нахмурился:
– Язык что помело у тебя. Треплешь попусту. Уехал Баюн, сказано, по делам уехал.
– Брось, старик,– вступил в разговор Илья, которому на жаре хмель снова слегка ударил в голову.– Ты мне-то зубы не заговаривай. А то я твои посчитаю и не погляжу, что ты при исполнении.
Добрыня решительно отстранил Илью плечом в сторону и, слегка понизив голос, вновь обратился к Онучу:
– Дедок, слушай меня внимательно. Мы от Святогора, и он в курсе наших дел, а мы – его. Баюна живым хочешь увидеть – говори, что ведаешь. У нас дело общее, сам знаешь, если знаешь…
Добрыня ничем не рисковал. Онуч и верно был доверенным лицом, крепким активистом партии Святогора и, что еще важнее, надежным его собутыльником. Про дубовый генератор и роль Баюна в поставках прана-маны он мог, конечно, ни лешего и не знать, но мог и знать. А еще мог не знать, но догадываться. В любом случае Онуч явно относился к олюдью, а не к нечисти.
Лесничий слегка расслабился и сумрачно проворчал:
– Ладно, слухай, Добрынька. Вчерась Баюн свое тут отгулял до девяти и двинул к Василиске. На нее, подлую, грешу. Эта шалава еще лет сто назад извести его клялась прилюдно. Котик мой письмо давеча от нее получил, разволновался что-то, вот и двинул в Человечий квартал. Мне-то к ней хода нет, но ежели к завтрему хвостатый мой не вернется, я не я буду, если дом Василискин не попалю.
– Сам попалишь? – вполне серьезно поинтересовался Добрыня.
– Сам-то стар я на такое дело. А вот нечисть кой-какую подобью. Эвона сколько молодежи по кабакам околачивается. А тебе, милок,– обратился Онуч к Илье,– так скажу… Ты задницей в седле сиди, да головой думай, а не наоборот. Ну пришиб бы ты меня, и что? Не совесть бы, так Святогор замучил упреками. Дурак вы, батенька, хучь и богатырь.
Багровый то ли от стыда, то ли от злости Илья смолчал и только плюнул на мостовую.
– И плевать тут неча. Чай, не Лондон. Мы хотя и нелюдь, да не нечисть и чистоту блюдем-с.– Онуч ловко провел метлой, и след богатырского плевка сгинул бесследно.
Илья резко развернулся и резво пошел с площади в ближайший переулок.
К дому Василисы они дошли без приключений. Илья всю дорогу молчал, а Добрыня, редко когда выбиравшийся в Лукоморье дальше ближайшего кабака, с удивлением отмечал, что центр города и впрямь стал почище.
Дом Василисы с розовыми занавесочками и резным крылечком они в Человечьем квартале нашли легко. Изящный дворик в розочках и гладиолусах миновали тоже без труда. Натасканная на нечисть собака высунулась из будки, вяло тявкнула, признав в них людей, и забралась обратно. Проблемы возникли у двери. На трезвон Ильи им открыли только спустя пять минут. Василиса вышла в легкомысленном халатике на голое тело, сладко зевнула и сонно поинтересовалась, чем обязана столь раннему визиту. На расположенных во дворике солнечных часах время было между тем далеко за полдень.
– Не признала, красавица? – поинтересовался Илья, замечая, что приглашать их в дом не торопятся, и присаживаясь на скамейку.
Василиса вяло кивнула и села прямо на крыльцо, вытянув и подставив солнцу безукоризненно стройные ноги, которые Илья и Добрыня оглядели с откровенным восхищением.
«Хорошо, что Алешки нет»,– мысленно похвалил себя Илья за то, что не стал давеча настаивать на своем и оставил поповского сына на заставе. В одной из реальностей у юного тогда Поповича завязался с Василисой весьма бурный и, увы, горький для Леши роман. Стервозная Василиска обобрала юношу до последней деньги, научила всем премудростям любви, в которой разбиралась получше чем «Камасутра» и «Камасвечера», вместе взятые, и сбежала. Итогом неудавшегося союза двух сердец стал двухнедельный запой Поповича и «Алешкина любовь» – шлягер 60-х годов двадцатого века в пяти реальностях. Впрочем, Алексей и сам дал повод Василиске, буквально накануне разрыва поймавшей юного богатыря в компании очаровательной шестнадцатилетней торговки пирожками в ситуации, совершенно исключающей платоническую любовь.
Илья отогнал воспоминания и, чтобы не спугнуть красавицу, приступил к делу издалека:
– Баюна ты укокошила, чувырла крашеная?
Василиса, оторопев, выпучила глаза, но Илья, не давая опомниться, продолжал нападать:
– Пошто киску до смерти любовью замучила? Али совсем стыд потеряла? Письмами забросала, телеграммами.
– А может, она любит мохнатеньких? – искренне заступился за Василиску добрый Добрыня.
И тут Прекрасную прорвало. Господи, как же она орала, как орала! Говорят, что банда залетных орков-гастролеров, намечавших в эту ночь обчистить в соседнем квартале дом, внезапно отказалась от своих намерений и спешно убыла восвояси.
Между тем от Василисы Илья и Добрыня узнали много нового о себе, своем друге Алеше и человечестве в целом. Кроме того, выяснилось, что «этот кретин Баюн» действительно вчера прискакал к ней по ее вызову, чтобы утрясти свои амурные дела со знатной чеширской иностраночкой, которая неосторожно понесла от «этого молью траченного ублюдка». Она же, Прекрасная Василиса, как последняя дура, забыла, что «хвостатый репродуктор» в свое время ославил ее на весь честной народ, и только желание помочь несчастной кошечке, еще ребенком смотревшей на королеву, впутало ее в эту постельную историю.
Василиса еще продолжала голосить, когда Добрыня и Илья были уже на другом конце квартала у старенькой, чистой и ухоженной церквушки отца Ивана.
Зашли они туда по двум причинам. Во-первых, в данной реальности это была единственная православная церковь, да и единственная церковь вообще, а во-вторых, Илья советами Святогора не пренебрегал никогда.
