Текст книги "Год у американских полярников"

Автор книги: Игорь Зотиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Первый день новой Антарктиды

Задняя наклонная половина пола грузового отсека, заваленная ящиками, медленно, словно подломившись, поползла вниз, образовав широкий выход. Ослепительный свет солнечного дня, усиленный сверканием снега, залил помещение, погасив тусклое мерцание амбарных ламп под потолком. Пахнуло морозным воздухом. В просторном проёме этого выхода видны были фигурки людей в красных, как у меня, или ярких зелёных одеждах. Треща, подошёл тоже красный трактор с красными санями на прицепе. Люди в зелёном бросились внутрь самолёта и начали лихорадочно, как на пожаре, перебрасывать ящики и тюки на сани. Вновь приехавшие поспешили оттащить свои вещи в сторону. По-видимому, парни грузили «казённый» груз. Мы с Крери тоже бодро потащили свои мешки и ящики к выходу. Люди в красном подбежали к нам. Крери знал их всех. Беглые жизнерадостные приветствия, какой-то быстрый разговор. Парни с интересом взглянули на меня:

– А ю рашен? – И мои вещички взлетели на засаленные потёртые плечи парней.

– Кам он, бой!

Жест, сопровождавший эти слова, красноречиво показал значение слов «давай-давай!». В стороне стоял зелёный гусеничный тягач непривычного вида: восемь обычных автомобильных колёс, по четыре с каждой стороны, на колеса натянуты резиновые гусеницы. Сзади, как продолжение кабины водителя, помещение с окнами для пассажиров. Что-то вроде автобуса, только без удобств. Все грубо рабочее, железное, угловатое.

Вещи полетели в машину, все полезли за ними, разместились кто где. По бокам кузова – деревянные скамьи. Некоторые сели на них, остальные полезли на кучу вещей, сваленную в середине. Осмотрелся. На стене чёрной краской надпись: «Пятнадцать человек, не более». Слово «человек» зачёркнуто синим фломастером и над ним вписано: «заключённых».

Ага, это юмор местных полярников, причём, судя по настроению, середины полярной зимы.

Кто-то сел за рычаги, покопался на доске приборов. Собственно, приборов на ней не было, от них остались лишь пустые глазницы. Водитель достал из одной такой глазницы два проводка, соединил их. Сверкнула искра, мотор сразу завёлся, и мы рывком взяли с места. Впереди Мак-Мердо – цель пути. Позади километрах в двадцати, на противоположном берегу залива Мак-Мердо, – цепь заснеженных гор.

Тихо, солнечно, тепло. Хороший летний день в любом месте на побережье Антарктики напоминает солнечный день в первых числах марта в Подмосковье или в июле на ледниках Кавказа. Красок столько… Когда я вернулся домой после моей первой зимовки, то даже летом в лесу или на реке, на лодке, ловил себя на мысли, что дома в яркий летний день краски, их яркость, количество оттенков много беднее, чем там, откуда мы вернулись.

А вездеход рычит, клюя носом на ухабах. Ребята показывают нам тюленей. Они лежат совсем рядом с дорогой, спят. Лишь некоторые поднимают недовольно головы, когда рядом проходит машина.

Мелькает мысль: тюлени-то совсем ни к чему, ведь это значит, что мы на морском льду и не в самой его прочной части. Хотя какая может быть прочная часть в середине января, по-здешнему во второй половине лета? Соображаю: Люк наверху закрыт. Не выскочишь.

«Давно не ездил по льду, привыкай!» – говорю я себе, стараясь снять напряжение сразу подобравшегося тела. Посматриваю на соседей. Пассажиры, те, кто в ещё новеньких куртках, чуть подобрались, но тоже не подают виду, только разговаривают поменьше. Все как бы интересуются тюленями… Ситуация в точности как в Мирном…

Наконец, последний, самый сильный кивок носом в месте, где больше всего тюленей, у самого берега, и машина выезжает на землю. Все облегчённо заговорили. Все-таки всегда как-то неприятно проезжать живую трещину. Потом привыкаешь, а сначала неприятно. Как бы ни была засыпана такая трещина снегом, она всегда будет между морем и берегом. Ведь море «дышит». Прилив – отлив, метр вверх – метр вниз… Поэтому вдоль берега, на границе плавающего и лежащего на грунте льда, всегда трещина.

Дальше шла ровная, иногда на два-три метра выше окружающих её мест, насыпная дорога. Проехали один, потом второй развилок. Движение стало оживлённее. Навстречу все чаще попадались тяжёлые зелёные грузовики.

В машинах – молодые, деревенского вида загорелые парни. Зелёные засаленные куртки, странные шапки-ушанки вроде финских, с козырьками. Руки подняты в приветствии. По-видимому, это закон всех замкнутых коллективов. Вы встречаете машину соседа пять раз в день и каждый раз – салют друг другу рукой, сигналом или светом.

Проехали маленький перевальчик между холмами, и открылась новая перспектива. Дорога идёт вдоль залива, метрах в пятистах от берега. До самого берега нет снега. Там и сям кучи чёрной земли. Чуть посветлее наезженные ленты дорог. Беспорядочно разбросаны красные, синие, белые дома, полукруглые зелёные бараки, похожие на бочки, положенные боком и наполовину врытые в землю. Высокие, из гофрированного железа, с двухскатными крышами здания – то ли склады, то ли мастерские. Между зданиями виднеются бухты кабеля, листы металла, какие-то заржавевшие машины. В стороне виднеется островерхая возвышенность; это Обсервейшен-холм. Ближе к берегу – две небольшие ровные площадки. На чёрном фоне земли чётко выделяются ярко-красные вертолёты. А дальше, создавая резкий контраст, блестит снег на льду замёрзшего моря.

«Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр!»

Объекты исследований во время зимовки на острове Росса.

Дальше начался калейдоскоп срочных дел и встреч. Лишь к «вечеру», по-прежнему залитому незаходящим солнцем, я пришёл в себя в одном из клубов Мак-Мердо. Внутри длинной, утеплённой многими слоями изоляции палатки, похожей на бочку, положенную плашмя и наполовину врытую в землю, толпились десятки людей: военные в зелёных рубашках с золотистыми «птичками» на груди, бородачи в толстых, пропахших соляром и бензином свитерах, только что вернувшиеся из похода, люди в клетчатых, сшитых из толстого материала куртках – местной униформе учёных. Я тоже в такой куртке.

В клубе, а скорее, лёгком бараке темно, чуть освещена лишь стена напротив входа. На полках тускло блестят ряды незнакомых.бутылок Из-за спин видна стойка бара, а за ней и сам бармен – высокий, бородатый человек в зелёной рубашке нараспашку.

Слева в углу на нескольких стульях и прямо на полу между ними навалена целая гора курток Я тоже бросил куртку на верх горы одежды. Ещё один шаг к обживанию в месте, где предстоит провести больше года.

Бросил куртку, сделал шаг вперёд – и как в быструю реку вошёл. Понесла вода. Меня заметили. «Игор!» – позвал кто-то, перекричав шум толпы у стойки и стрельбу, доносящуюся из противоположного угла барака, где шёл какой-то фильм.

– Игор! Что будешь пить, Игор? – снова раздался крик.

Берт Крери был тут и что-то быстро и непонятно говорил окружающим его людям, каждый из которых держал в руке длинный узкий стакан, наполовину заполненный кусочками льда. Я понял только слово «русский», произнесённое несколько раз.

– Что будете пить, сэр? – потянувшись через стойку и решительно отодвинув руками стоящих между нами людей, произнёс бармен. По подчёркнутому вниманию и напряжённости его лица было ясно, что он слышал и понял слова Берта Крери,

Я ещё раз взглянул на ряды причудливых незнакомых бутылок. Ни одна из них не повторяла другую. Что же делать, что же делать?

– Пиво, пожалуйста!

– Какого сорта пива желает сэр? – не мигая, в стойке хорошей охотничьей собаки, продолжал бармен.

– "Будовайзер", пожалуйста! – вспомнил я, протягивая доллар.

Я ещё не знал его стоимости на Мак-Мердо, но решил, что уж доллара-то за глаза хватит.

«О'кей!» – внезапно расплываясь в улыбке, воскликнул бармен и театрально поставил передо мной коротенькую, пузатенькую, темно-коричневого цвета бутылочку.

– Добро пожаловать на Мак-Мердо, сэр! Надеюсь, вам будет здесь хорошо, сэр, – вдруг посерьёзнев, произнёс бармен и удалился к другому концу стойки.

– Эй, послушайте, а деньги? – крикнул я вдогонку, махая зелёной бумажкой.

Бармен обернулся:

– Деньги? – И обращаясь уже не ко мне, а ко всем, громко:

– Меня всегда учили, что если я встречусь с живым советским русским, то это будет только на поле битвы и один из нас убьёт другого. И вот я встретился с первым таким, но только за стойкой своего бара, и я буду брать с него деньги? Сэр! Это пиво за счёт бармена.

Бармен, отстранив мой доллар, достал из кармана пару монеток и бросил их в ящик кассы.

– Послушайте, так нельзя, – пытался было я построить английскую фразу, но понял, что это бесполезно.

Меня окружили со всех сторон, оттеснили от стойки, начали расспрашивать, хлопать по плечам. Я в ответ лепетал что-то на моем в то время ужасном английском. Лепетал и с интересом оглядывался по сторонам. Привыкшие к темноте глаза уже различали ряды кресел в той стороне барака, которая оканчивалась светящимся экраном. Ещё ближе к стойке бара можно было разглядеть стол, на котором громоздились закуски: куски жареного мяса, нарезанный небольшими кусочками сыр, маслины.

Оказалось, что бородатые владельцы золотистых «птичек» над нагрудными карманами – это лётчики, которые провели здесь уже больше года зимовки и завтра улетают наконец в Крайстчерч, а оттуда домой. Сегодня их прощальный ужин.

Я знал чувства людей в такой день. Это и удивительная радость, и ощущение, что весь земной шар будет отныне твой. Ведь ты же так выстрадал эту зимовку! Но все же к радости в этот день примешивается тревога: как-то на самом деле встретит тебя Большая земля?

Большой рисованный плакат над стойкой бара говорил о том же. На нем с левой стороны был нарисован уже знакомый мне Обсервейшен-холм Мак-Мердо, от которого вправо улетал самолёт.

Посередине плаката было размашисто написано: «Сегодня Мак-Мердо – завтра весь мир» – и три восклицательных знака. А дальше, в правом верхнем углу, был нарисован залитый солнцем пляж, пальмы, а на переднем плане девушки в «бикини». Раскрыв объятия, они ждали самолёта. Так, по-видимому, авторы плаката представляли себе «весь мир».

Но здешним полярникам было ясно, что случится не так. И поэтому уже другим почерком после слова «весь мир» – было добавлено «на Си-47».

Может быть, кому-нибудь эта надпись и не говорит ничего, но мне она сказала много. Ведь Си-47 – это название двухмоторного американского транспортного самолёта фирмы «Дуглас», который был в период Отечественной войны построен и в СССР и широко известен под названием Ли-2. Самолёт этот и у нас и в Америке давно снят с производства и эксплуатируется только в самых отдалённых местах далёкого Севера, тропического Юга, Антарктиды, то есть там, где нет аэродромов для «настоящих» самолётов. Поэтому добавление «… на Си-47» значило: ваш «завтра весь мир…» окажется опять какой-нибудь глухой дырой, где женщин можно увидеть лишь на фотографиях из журналов. Но местный фольклор на этом не кончился и ниже слов «на Си-47» кто-то добавил красным карандашом «на лыжах». Ну а где, кроме Антарктиды, Аляски и льдов Арктического океана, сейчас летают Си-47 на лыжах?

Найдя какой-то предлог, я покинул гостеприимный клуб и вышел на улицу. По-прежнему светило солнце. Однако теперь, «ночью», свет его приобрёл такой нереальный, таинственный оттенок покоя, который я видел только в Антарктиде.

На Южном полюсе

Утром кто-то тряс за плечо:

– Вставайте, вставайте! Через час вылетает самолёт на Южный полюс!

И действительно, через час мы снова летели. Тот же самолёт и тот же экипаж, который доставил нас вчера в Антарктиду, сегодня отправился дальше на юг. Три часа в воздухе. Посадка. Открылась задняя стенка, и в салон врывается теперь уже ледяной, разреженный, лишённый запахов и влаги воздух.

Мы берём свои вещмешки с дополнительной тёплой одеждой и личными вещами, выходим, неуверенно озираясь, привыкая к обжигающему морозу, ослепительному солнцу, разреженному воздуху. Ведь здесь около трех тысяч метров над уровнем моря. Вокруг ровная как стол, безбрежная белая пустыня. Только в стороне видно нагромождение каких-то тёмных ящиков, построек, мачт, флагов и флажков. Конечно, это станция, которая называется Амундсен-Скотт по имени победителей Южного полюса.

Откуда-то из морозного тумана появились заиндевелые фигурки, начали возбуждённо хлопать меня по плечам, что-то радостно кричать. Потом вырвали из рук мешки и убежали на станцию, пригласив нас за собой. Это возбуждение, и эта радость, и эта почти навязчивая готовность помочь тебе и отобрать у тебя все, чтобы ты легче привыкал к высоте, – удивительно похоже на то, как встречают самолёт на такой же одинокой советской станции Восток, расположенной на высоте почти четыре тысячи метров над уровнем моря.

– А где же сам полюс? – спрашиваю я, озираясь.

– Где-то там, – показывает Крери в открытое белое поле.

Станция Южный Полюс в то время состояла всего из нескольких домиков, засыпанных выше крыш снегом. Станция маленькая, её экипаж – два десятка моряков и человек десять учёных.

Приезжему сначала показывают помещение, где он будет спать. Узенький коридор, по обе стороны маленькие каютки. В каждой две койки, одна над другой. Откуда-то доносится храп. Шёпотом объясняют, что здесь всегда спит кто-то, сменившийся с вахты, показывают, где моя койка. Там уже положили мой вещевой мешок.

Ну а дальше, как и везде в экспедициях, гостя ведут кормить. Маленькая, почти квадратная комната кают-компании отделана под тёмное дерево. Слева от входа стоят несколько столов, накрытых клеёнкой, справа у стены – электрическая плита с множеством конфорок Между плитой и столами – стойка с чистой посудой и тарелки с закусками, соусами и хлебом. Каждый берет тарелку, подходит к плите, на которой кипят или греются разные блюда, и накладывает то, что ему нравится. Поев, моет свою посуду в специальной мойке и кладёт снова на полку с чистой посудой. Повар – крепкий мужчина в огромном белоснежном колпаке и переднике. Из-под широко расстёгнутой рубашки виднеется тельняшка. Гладко, до синевы, выбрит. Лицо типичного героя с плакатов «Вступайте в наш флот», которые здесь развешаны повсюду. Во время обеда он сидит где-то в стороне, ревниво следя за тем, кто что ест, и перекидываясь с каждым какой-нибудь шуткой.

В углу комнаты стоят четыре бачка: кофе, сок, неизменное мороженое и холодный чай, который американцы даже здесь, на полюсе, любят пить со льдом. Кусочки его лежат в специальной миске. Приглушённо играет музыка.

Поели и, не сговариваясь, пошли с Бертом «на улицу», на полюс. Он оказался метрах в пятистах от станции. Просто мачта, на ней флаг. Вокруг утоптанный снег и тропинка к станции. Когда-то, лет десять назад, место полюса было обложено пустыми бочками, расположенными по окружности диаметром метров двадцать. Тот, кто обошёл бочки, мог в киоске станции купить за один доллар огромный красочный диплом, удостоверяющий, что обладатель его совершил кругосветное путешествие. Ведь он действительно пересёк все меридианы Земли.

Сейчас бочки, как и станция, ушли под снег. Ведь на полюсе ежегодно выпадает около 20 сантиметров осадков (приведённых к плотности льда), поэтому снег, по которому ходили Амундсен и Скотт, расположен уже на глубине более 10 метров от поверхности. Да и съехал он с точки полюса. Ведь ледниковый покров, на котором стоит станция, бочки, мачты, движется, и скорость его более 10 метров в год. Поэтому мачта, указывающая точное положение полюса, время от времени переносится.

Теперь вместо диплома кругосветного путешественника за тот же доллар можно купить диплом члена клуба «Южный Полюс», клуба, в который принимаются люди, побывавшие на Южном полюсе Земли.

Первая ночь на полюсе прошла неважно. Перепутал ночь с днём, проснулся – часы показывали два. В помещении приглушённый свет. Как всегда, откуда-то доносится храп, ведь примерно половина людей работает ночью, половина – днём. Оделся, вышел – светит солнце, а где оно должно быть здесь днём, где ночью, ещё не знаю. Пока нашёл. кого-то и выяснил, что это ночь, совсем разгулялся.

Во время завтрака кто-то заговорил со мной на вполне сносном русском языке. Оказалось, это известный во всем мире метеоролог Мортон Рубин. Он недавно зимовал на советской станции Мирный. Там и выучил язык.

После завтрака поехали с Мортоном отбирать пробы снега для определения горизонта, соответствующего времени начала испытания ядерного оружия. Дело в том. что в годы интенсивных ядерных испытаний в атмосфере снег, выпадавший на всем земном шаре, содержал повышенное количество радиоактивного стронция и других изотопов. Поэтому, зная момент испытаний ядерного оружия и на какой глубине от поверхности находится горизонт повышенной радиоактивности, можно определить точную величину средней интенсивности накопления осадков за время, прошедшее с начала этих испытаний. Но, для того чтобы определить слой максимального содержания изотопов, надо взять образцы снега со всех горизонтов. При этом надо выбрать такое место, где бы не сказывалось влияние станции.

Её начальник выделил нам трактор с закутанным в негреющие одежды молодым матросом, и мы поехали в сторону от станции, прыгая на твёрдых застругах. Наконец Мортону показалось, что мы достаточно далеко отъехали. Действительно, позади нас мачты станции были еле видны. Мы слезли и начали рыть шурф. Мы – это Мортон и я. У матроса нашлись какие-то дела с трактором. Твёрдый, как камень, снег плохо поддавался, мы с Мортоном с трудом вгрызались в него. Матрос начал терять терпение и ясно показывал это. Наконец он подошёл к Мортону и сказал ему, что у него ещё много дел на станции, дал понять, что он торопится. Но. как можно торопиться учёному, который прилетел сюда из США только для того, чтобы самому лично взять эти образцы и быть потому уверенным, что все сделано как надо. Я-то понимал его, но матрос всем видом говорил, что «думать надо было раньше, начальник». И Мортон отпустил матроса с трактором. Взаимоотношения его с ним были точно такие же, какие возникают у каждого из нас, например, с таксистом, когда он говорит, что ему некогда.

Почему-то, когда некогда хозяину грохочущего железного существа, это всегда понятно. И вот здесь, в экспедиции США, я с удивлением смотрел на большого учёного и чиновника Мортона Рубина, который тоже не смог заставить водителя тягача помочь нам. И мне вспомнилось, как мы с Бертом Крери бурили шурф на леднике Росса около снежного аэродрома. Берт обладал властью тратить миллионы. Вокруг, обеспечивая его научную работу, летали самолёты, стрекотали вертолёты, переговаривались морзянкой радисты, а в центре всего этого стоял на коленях одинокий Берт и бодро крутил ручки бура. Потом, кряхтя и пошатываясь от напряжения, мы с ним вдвоём вынимали длинную, гнущуюся от собственной тяжести многометровую плеть штанги. Но ни ему, ни мне, ни стоявшим рядом матросам не пришло в голову, что эту работу должен делать не сам Берт. В Мирном было бы то же самое, но, пожалуй, мы постеснялись бы демонстрировать такое бурение перед американцем.

Мы с Мортоном закончили свою работу в шурфах только через несколько часов. Потом, замёрзшие, падая и задыхаясь, мы долго волочили через заструги тяжело нагруженные сани с образцами. Притащились на станцию к вечеру почти на коленях.

В мой третий день зимовки с американцами я не встал на завтрак. Не встал на завтрак и Мортон. Лишь к обеду приползли мы в кают-компанию. В этот день у меня по плану было знакомство с научной группой станции. Теперь Мортон был моим помощником, помогал в переводе. Язык мой был ещё плох.

Научную группу станции возглавлял темпераментный, похожий на молодого Ландау американец испанского происхождения – Луи Алдас. Он ведёт меня в домик науки. Размер его тот же, что и кают-компании. Половина домика разделена на клетушки – кабинетики без дверей. Вдоль свободной стены снизу доверху полки с книгами. Рядом стол с магнитофоном и проигрывателем. Слышна приглушённая музыка. Теперь третий концерт Рахманинова. Луи с горящими глазами рассказывает о своей станции. Он зимует здесь уже второй раз, поэтому ему знакома тут каждая мелочь. Сейчас его увлечение – русский язык. Поэтому он уговаривает:

– Слушай, оставайся у нас, ведь тут во льду есть глубокий шурф-шахта. Работал бы там. Сколько интересных разговоров было бы у нас за год! Я выучил бы русский язык!

– Нет, Луи, мне надо лететь обратно, у меня ведь уже есть программа.

Ещё один молодой парнишка застенчиво тянет меня к себе в кабинетик размером с телефонную будку. В лучах искусственного дневного света я увидел оранжерею с засохшей зеленью. Он бережно достал одну веточку с сухими, но не опавшими листьями и дал мне её понюхать. Поняв, что я ничего не чувствую (слишком недавно с Большой земли), горестно покачал головой:

– Они засохли два месяца назад. Сейчас мы получили новые семена и начнём их сажать. Если вы интересуетесь, я напишу вам об этом.

Когда мы улетали со станции, я уже забыл об этом разговоре. Но ко мне подошёл тот парнишка и, смущаясь, протянул конверт. На нем было напечатано: «Агрикультура Южного полюса». Внутри лежал пакетик с семенами и инструкция, напечатанная им для меня. К сожалению, я так и не занялся организацией оранжереи в Мак-Мердо.

Оказалось, что станция, несмотря на небольшой состав, выполняет обширный комплекс метеорологических наблюдений: запуск шаров-зондов, автоматическую запись скорости ветра и температуры на различных горизонтах. Гордость станции – длинный, уходящий наклонно вниз шурф. Глубина его около 30 метров. Здесь на различных горизонтах ведутся наблюдения за деформацией снега под нагрузкой, измеряются температуры, берутся образцы снега для изучения его превращения в фирн.

Военный контингент на станции живёт своей особой жизнью. Его командир и начальник станции – лейтенант морского флота, по специальности врач. Его основная забота, как и у всех командиров в таких местах, – постоянно занимать людей делом. По-видимому, это ему удаётся. После обеда заглянул в столовую – сидят человек десять матросов и что-то старательно пишут. Обстановка контрольной работы в школе вечерней молодёжи. На цыпочках вышел лейтенант, объяснил, что туда сейчас нельзя. Идёт экзамен по каким-то военным предметам. Здесь любят подобные экзамены. Впоследствии я часто был свидетелем таких контрольных в столовой Мак-Мердо.

Однако основное место отдыха военных не столовая, а клуб. Под клуб на полюсе также отведён целый домик. В середине его – огромная стойка бара, высокие табуретки. Между стойкой и стеной, украшенной фотографиями голых девиц из журнала «Плейбой», сидели командир и бармен. На самом верху над ними надпись: «Южный клуб-900». Намёк на исключительность места – полюс, широта 90 градусов. Поодаль, в стороне от голых девиц, на стене висит резко контрастирующий с окружением портрет скромной девушки в простеньком платьице. Портрет вставлен в широкую золотую рамку иконы. Под ним маленькая, вроде лампадки, лампочка подсветки. Ниже строгая надпись: «Сейчас время воспоминаний».

Для тех, кто не хочет стоять у стойки, на противоположной стороне комнаты стоит длинный стол неизменной здесь в клубах игры в шайбу или же в стрелки. Рядом с местом игр – холодильник, полный пива в жестяных консервных банках. Возле холодильника – копилка-касса для денег. Цена пива известна. Если нужна сдача, открываешь копилку и берёшь её.

Стены и потолок клуба обиты отполированной, тонированной в тёмный цвет фанерой. Однако кое-где на потолке листы почему-то сняты или отскочили. Видные в проёме трубы, обледеневшие стальные конструкции, провода возвращают тебя к тому, что ты не в обычном баре.

На стенах висят большие групповые портреты экипажей станций, зимовавших ранее. В первом ряду обычно командир, лидер научной группы, и перед ним – собака.

Зачем здесь собака?

«Чтобы гладить её» – таков везде чуть варьируемый ответ. И собаки на станциях чувствуют это. Они ласковые и очень ручные.

Вот и теперь, когда все свободные от вахт в баре, собака тоже сидит тут, уютно устроившись под проигрывателем.