Текст книги "Зимние солдаты"

Автор книги: Игорь Зотиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Кладбище летчиков

В хорошую погоду Бабуся брала меня за руку, и мы шли к Ленинградскому шоссе в направлении построенной через десятилетия станции метро «Сокол». Там делали остановку огромные красные автобусы, на которые нам хотелось посмотреть. Мне кажется сейчас, что это были автобусы английской фирмы «Лейланд».

А потом мы пересекали шоссе и шли дальше, в сторону нынешних Песчаных улиц, где и начиналось для меня самое волнующее.

Пройдя через всегда открытые днем широкие ворота в высокой металлической ограде, мы попадали на центральную аллею, аккуратно посыпанную желтым песком. С двух сторон росли ухоженные деревья, но это был не парк. Между деревьями в обе стороны шли ряды памятников. Высокие каменные или чугунные столбы-обелиски, в верхней части каждого из которых располагалась под углом или почти горизонтально необычной формы перекладина, делающая эти сооружения похожими на кресты, правда, странной для крестов формы. Перекладинами были разной формы и размеров авиационные пропеллеры, напоминающие об удивительных самолетах Первой мировой войны и последующих за ней лет. Пропеллеры тех самолетов, на которых летали, а потом погибли летчики, тела которых и лежали теперь под этими памятниками. Так думал я и, наверное, Бабуся. Здесь располагалось военное кладбище, где похоронены были в основном летчики. Центральный аэродром, над которым гудели другие самолеты, находился рядом, и нам казалось, что многие из тех, кто лежал здесь, взлетали последний раз с этого аэродрома.

Мы с Бабусей ходили от одного памятника к другому и смотрели на красивые смеющиеся лица, изображенные на фотографиях. Бабуся читала эпитафии, даты рождения и смерти, плакала, громко причитала: «Ах, как жалко его! Он был такой красивый и умер таким молодым!»

Маленький, притихший мальчик молчал в это время, затаив дыхание. Он сразу понял вдруг, кем хотел бы быть. Да, он хотел стать одним из таких летчиков, чтобы летать на таких самолетах и умереть таким молодым. Что может быть лучше, чем умереть со своим самолетом таким молодым?.. И на могиле поставят памятник – высокий столб-обелиск, а к нему, чуть наискосок, прибьют пропеллер твоего самолета. И прекрасные женщины – такие, как моя Бабуся, – будут приходить на могилу, и плакать, и говорить: «Ах, как жалко его! Он был такой красивый. И умер таким молодым!»

Я с удовольствием гулял по кладбищу, и Бабусе это нравилось. Она не догадывалась, что, пока мы ходили по залитым солнцем, ухоженным дорожкам между этих обелисков, я мечтал о том времени, когда достигну каким-то образом высшего из возможных предначертаний для меня, и стану летчиком одного из таких же вот самолетов, и мне повезет, и я разобьюсь с ним совсем молодым.

Бабуся вряд ли могла бы даже подумать о том, почему я так внимательно смотрел на памятники. А я из десятков пропеллеров самых разных размеров и формы выбирал тот, который хотел бы считать своим. Пропеллером моего самолета. Я как-то не сообразил тогда шестилетним умишком, что при авиационных катастрофах пропеллеры разбиваются, разлетаются вдребезги или корежатся в первую очередь. И пропеллеры на памятниках – чаще всего имитация, плод воображения заказчиков или скульпторов, делавших памятники летчикам.

Игорь сфотографировал свой класс в последнее лето перед войной.

Знания о самолетах у заказчиков – друзей и родных погибших – были большими. На обелисках встречались и широкие, грациозно извитые пропеллеры, которые я потом видел на фотографиях самолетов зари авиации – первых «Фарманах», «Блерио» и подобных им. Бывали огромные четырехлопастные металлические пропеллеры, привинченные к памятнику так, что пара лопастей шла вдоль столба, а вторая – поперек, создавая силуэт креста. Или все лопасти были под углом к столбу, и силуэт памятника напоминал ветряную мельницу. Трехлопастные пропеллеры почему-то меня не трогали. Я считал их несерьезными. И хотя бывшие хозяева четырехлопастных пропеллеров летали, по-видимому, на огромных самолетах (на аэропланах, говорили мы с Бабусей), мне почему-то милее были обычные, двухлопастные, не очень большие.

Не знал я тогда и того, что в половине могил под обелисками почти, а иногда и совсем не было их «хозяев». У многих тело в момент страшного удара о землю и часто следовавшего за этим огненного урагана было разбросано на большом пространстве – иногда почти ничего нельзя было найти. Но если бы даже я и знал тогда обо всем, мечты мои не изменились бы.

По-разному настроенные, мы с Бабусей покидали кладбище, ставшее на некоторое время одним из обязательных для посещения мест, когда мы бывали в этих краях.

Потом жизнь унесла меня в другие места. Но через 20 лет, в 1952 году, моя мама получила комнатку в новом доме на одной из Песчаных улиц, и мы переехали туда жить. При этом на ближайшую станцию метро – «Сокол» мы ходили через небольшой парк со старыми вязами, в центре которого был построен кинотеатр «Ленинградский». И как только я прошел по этому парку первый раз, сразу понял, что это оно – то место. Только уже никаких обелисков, могил, пропеллеров. Просто парк. И все люди вокруг были, как и я, приезжими, и никто ничего не знал о том, что тут было раньше.

Но я-то знал, и искал хоть какое-то подтверждение… Нашел. В одном из углов парка, среди деревьев, на земле лежал большой, похожий на валун, черный камень – из числа недешевых памятников. Одна сторона камня отполирована, и на ней сохранилась надпись, что здесь покоится тело студента такого-то, который ушел вольноопределяющимся на Первую мировую войну, был смертельно ранен в Галиции, перевезен в Москву и здесь умер.

Конечно, именно здесь было когда-то кладбище летчиков. Только непонятно мне было и даже обидно, почему этот надгробный камень здесь остался, а гордые обелиски и их хозяева, лежавшие под ними, безжалостно и неизвестно куда выброшены разрушительной силой, которая называется варварство? Что же, в силу каких обстоятельств, действием каких неизвестных сил, сохранило могилу этого студента?

Рыцарский дух?

Но я отвлекся. Желание умереть смертью, какой умирают летчики, не исчезло у меня и после того, как мы с Бабусей переехали, наконец, из нашего чулана.

Лет через пять-шесть, когда я уже учился, наверное, в пятом классе, мы всей семьей приехали зимой в Перово, где жила моя «тетя Кланя». К тому времени она была уже матерью двух детей – мальчика Вовы и девочки Инны, которые стали моими друзьями. Родители хотели, чтобы мы покатались на лыжах в парке по соседству с домом тети Клани.

При встрече Вова взволнованным шепотом сообщил:

– Игорь, вчера рядом с нами разбился самолет-истребитель. Он падал как-то боком и ударился в глухую, без окон стену завода с нами рядом. Взорвался на кусочки, даже летчика не нашли. А на стене завода на высоте третьего этажа остался черный круг от колеса самолета. Побежали, я тебе покажу.

Конечно, мы тут же выбежали на улицу, одевшись потеплее. Долго смотрели на четкий след колеса на высоте третьего этажа, и я старался представить себе, что делал до последнего мгновенья летчик, которого потом, через секунду, совсем не стало. И вдруг в голове возникла другая картина. Я летчик самолета. Мой самолет падает так же, как и тот, боком, и бьет в стену. Но это не глухая стена завода, а стена нашей школы, рядом с нашим классом, как раз во время урока. Удар, шум, крики ужаса, стена пробита… И я в форме пилота – погибший пилот погибшего самолета – падаю посреди класса у самой доски. Глаза мои закрыты, ведь я погиб. Но девочки, лучшие девочки нашего класса узнают меня и плачут, как Бабуся, и кричат: «Он такой красивый! И умер совсем молодым!» И та часть меня – душа, что не умерла, чувствует, как они влюблены в меня. И я счастлив.

Что меня удивило больше всего – я не испугался этого видения, не отбросил его от себя. Наоборот, испытывал удовлетворение и гордость.

Только через много десятилетий я понял, что то было неосознанное рыцарское желание сделать все, возможное и невозможное, даже отдать свою жизнь, чтобы понравиться «прекрасной даме». Пусть ее имя тебе не известно, но она узнает о подвиге и заплачет о тебе, как плакала моя Бабуся над могилами летчиков. Вот так посетило меня – совсем маленького мальчика – то чувство, из-за которого мальчики-подростки, пажи, во все времена, без колебаний расставались с жизнью, даже не дотронувшись до своих прекрасных дам.

Стихи авиатора

Прошло шестьдесят лет с того времени, как мы с Бабусей гуляли по кладбищу летчиков. Моя профессия, что не удивительно, оказалась связана с авиацией. Я закончил Авиационный институт, прыгал с парашютом, был пилотом маленьких учебных самолетов. Много часов находился в кабинах советских и американских самолетов над Антарктидой. У меня немало друзей-летчиков по обе стороны океана, с которыми мы вместе летали.

И вот однажды, сидя в офисе бывшего большого полярного американского летчика и моего друга по совместной зимовке в Антарктиде, я почему-то рассказал ему о чувствах, что испытал шестилетним мальчиком на московском кладбище летчиков, от которого не осталось и следа, а чувства живы во мне до сих пор.

Игорь Зотиков курсант-летчик 1-го московского аэроклуба

Дасти, так звали летчика, задумался, потом заглянул к себе в стол и достал книжку:

– Это, Игорь, стихи американского поэта Ховарда Хемероу. Он хороший поэт, а во время Второй мировой войны служил летчиком-истребителем, защищал Англию с воздуха.

Я открыл томик. Он назывался «Военные истории». И первое стихотворение, которое мне попалось, – «Война в воздухе». Показалось, что оно созвучно моему ощущению, что все мы, кто хоть немного летал и хотел этого, пропитаны каким-то общим настроением. Я переписал его. Прошли годы, и вот как я его сейчас перевожу:

Война в воздухе

 
Чтоб сохранить победный вид, его очарованье,
мы никогда не видели своих погибших.
Не часто беспокоились о том, чтоб дотянуть до дома,
коль становилось ясно, что умрем мы.
И лишь старались удержаться сколько сможем
в пустом пространстве, куда послали нас. В той пустоте,
которую мы звали войною в воздухе, своей войной.
 
 
Герои-призраки встречали нас не часто
рассказами о том, каков удар о землю
иль твердую, как сталь, поверхность моря голубого…
Те призраки так были невесомы, любому ветерку послушны,
Но тени их вонзались прочно в наши души.
 
 
О тех, кто не имел могил, напоминали только обелиски —
колонна, надпись, и пропеллер под углом.
И все ж, нигде столь многие не говорили о всего лишь горстке:
«Per ardores» – «крещенные огнем» – твердили слуги Марса,
«Per aspera» – «Прошедшие сквозь тернии ко звездам».
 
 
Да, то была хорошая война – война,
в которой победили мы. И нам казалось даже иногда,
что в ней никто из нас не умер, просто Бог помог,
Усилиями тех, кто проиграл свою игру,
и потому остался там, на небе – в воздухе пустом.
 

А на другой странице книги этого поэта-летчика я нашел еще одно стихотворение, которое тоже, не удержался, переписал (ксерокса тогда еще не было). Называлось оно длинно – «Ночные операции. Береговая служба Королевских ВВС». Текст брал за сердце:

 
Вспоминая ту войну, – я не могу поверить,
Что мы нуждались сильно во враге,
Хоть мы встречались с ним, – но это было —
Всегда случайно, только на мгновенье.
И нам казалось, гибли мы без помощи его, —
Кто жертвой глупости, а кто от невезенья.
 
 
Тот протаранил собственный аэростат загорожденья.
Другой чуть-чуть, но зацепил высоковольтку,
возвращаясь слишком низко.
Кто соскочил на взлете с полосы, а кто,
наоборот, – промазал при посадке.
А два иль три забыли выпустить шасси.
 
 
И были те, кто приняли поправку к компасу за курс,
навечно улетев. Куда? Никто уж не узнает.
А были и счастливцы: сочли Венеру низкую за свой
маяк родной и врезались в ночное море.
Умение, сноровка, время, тренировки —
Но каждый раз необходимы сто шагов, с закрытыми
глазами, в темноте, – а ведь достаточен всего один неверный.
 

Почему-то мне кажется, что каждый, кто занимался делом, описанным в этих стихах, еще в детстве готов был умереть за те слова прекрасных женщин: «Он был такой красивый! И умер таким молодым!»

Недаром японские мыслители за сотни лет до нас писали, что умирать надо совсем молодым – пока ты красив и готов расстаться с жизнью легко.

Рыжие Скоты

Прошло лето, в нашем чулане у поля орошения стало холодно, но мы продолжали там жить, несмотря на то, что папа каждый день обещал, что мы завтра переедем в новую чудесную квартиру.

Я не чувствовал напряжения взрослых, мне уже было хорошо и в нашем чулане. Все дни я проводил с Бабусей в прогулках, а ночью и в этом чулане мне было хорошо и тепло. Я научился, засыпая, после того как Бабуся накрывала меня поверх одеяла всем, что только возможно, для тепла, спать всю ночь, поворачиваясь во сне очень осторожно. Если какая-то дырочка, через которую шел холод в мое гнездышко, была прикрыта Бабусей чем-нибудь вечером, эта вещица оставалась не сдвинутой до самого утра. Я сохранил этот навык на всю жизнь, он не раз выручал меня и в военное время, и во время моих альпинистских походов, и на туристских ночевках.

Я, конечно, не мог предполагать, что в это время мой папа вел титаническую, неравную борьбу со спекулянтами и жуликами квартирного фронта и уже проигрывал ее.

Вот как рассказывал об этом папа через пятьдесят лет:

– Когда мы с твоей мамой уже кончали Тимирязевку, к нам приехала моя младшая сестра Кланя и осталась в Москве, поступив работать воспитательницей в детский сад Академии. Там она познакомилась со студентом Академии Сашей Тарасюком. Он был из Белоруссии, приехал учиться, как и я, как бывший участник Гражданской, балтийский матрос, один из тех, кто делал революцию. Он, влюбившись, женился на моей красавице сестре, которую легко покорил.

Кстати, из рассказов папы я понял, что в Тимирязевке практически все студенты не москвичи почему-то женились или выходили замуж за тех, кто тоже не были москвичами.

Но продолжу. Итак, Саша был студентом факультета механизации и его собирались оставить при одном из конструкторских бюро в Москве. Надо было найти жилье. Единственным способом сделать это было вступление в жилищный кооператив, называвшийся тогда Рабочим жилищно-строительным кооперативным товариществом или сокращенно по первым буквам слов: Эр-Же-Эс-Ка-Тэ. Они много лет были его пайщиками, ждали очереди, их дом уже почти построили. Но вдруг Саше предлагают работу, от которой он просто не мог отказаться – должность главного конструктора вновь строящегося гигантского Саратовского завода комбайнов. Конечно, он согласился, и их пай и очередь они передали мне. Все было оформлено официально, со всеми согласовано. Но я недоучел того, что в народе слово Эр-Же-Эс-Ка-Тэ заменялось обычно презрительным: «Рыжие Скоты» – за вероломство этой организации и частые обманы. Было обычно всего несколько человек так называемых организаторов, которые получали себе квартиры, а остальные не получали ничего. Так и со мной получилось. Меня неожиданно известили, что списки пересмотрены, и дом укомплектован. А нашу семью сделали первой в списке жильцов нового дома, который будет построен через четыре-пять лет наверняка. Или мы могли занять одну из освобождающихся квартир тех, кто переезжал в новый дом.

И я сломался, согласился, взял то, что они мне предложили. Ведь за мной были жена, дети в чулане, и приближалась зима; тебе в школу, в первый класс надо – другие дети уже пошли. А предложили мне комнату площадью одиннадцать квадратных метров, с кухней, которая принадлежала еще одной семье. Но официально в эту кухню имелся отдельный (только для нас) вход – черный ход, и этот кусочек жилья именовался квартирой. Я посмотрел ее: комната оказалась сухой, солнечной, на втором этаже еще хорошего бревенчатого дома в тихом переулке, хоть и на окраине. И я согласился. Адрес ее был: Второй Лазаревский переулок, дом 3, квартира 3. Я думал, что мне удастся быстро переехать в место получше, а прожил там двадцать лет.

Правда, кое-каких улучшений я все-таки добился. Да иначе и нельзя было бы жить. Ведь в комнате длиной 3,7 и шириной 3 метра должны были разместиться, для того чтобы спать ночью, ты с братом, мы с мамой, Бабуся, которую я уговорил быть с вами, и мой младший брат Коля, к этому времени вернувшийся в Москву из армии. Бабусе в комнате просто не было места для сна, и она ночевала на кухне, дождавшись, когда улягутся спать соседи.

Я стал активничать в делах домоуправления и сделал так, что меня выбрали председателем нашего ЖЭКа. До этого там командовали бывшие хозяева этих домов Кулаковы.

Когда в соседнем доме, который тоже принадлежал нашему ЖЭКу, умер одинокий человек, освободилась его комнатка. Борьба за нее разгорелась страшная. Но у меня не было выхода, и я добился, чтобы комнатку дали мне. Хотя ее и комнатой-то нельзя было назвать – какой-то маленький закуток в 5 квадратных метров, проходной из кухни в другую, основную комнату, где проживала еще одна жилица. Но все же в этой комнатке можно было поставить Бабусе ее собственную высокую, с перинами кровать, о которой она так тосковала. В середине комнатки напротив окна встал ее стол, и даже диван поставили у стола. Кроме того, в квартире Бабуси была маленькая темная кухонька, которую Бабуся должна была делить с женщиной, ходившей через ее комнату, и еще одной соседкой. Но соседки, к счастью, не пользовались кухней, так что она была фактически для нее одной. Кроме того, ей принадлежала еще и холодная терраса (все это было на втором этаже).

Очень скоро к Бабусе перешел жить Коля, поэтому наша первая комната стала много свободнее…

Ну, а Бабусе пожить спокойно не удалось. Та жилица, что ходила через бабушкину комнату, была молодой женщиной. Еe звали Нюра. Коля – молодой мужчина. И как-то само собой получилось, что сначала Коля стал подолгу просиживать у нее в комнате, а потом она вышла за него замуж, и пошли у них дети – сначала Коля-Младший, а потом Алеша-Младший.

Кончилось все тем, что у Бабуси с Нюрой начались трения. Нам с мамой и вами – тобой и Женей – пришлось бросить свою комнату и, поменявшись с семьей Коли, переехать в комнату Нюры, чтобы спасти этим Бабусю от нападок Нюры, которая оказалась грубой и жесткой женщиной.

– Папа, а почему Бабуся не сохранила свой дом в Мичуринске, она дала вам деньги для «Рыжих Скотов»?

– Нет, но Бабуся вынуждена была это сделать, чтобы получить постоянную прописку со мной в Москве.

– А она бы не продавала!

– Нет, Игорек, время было такое. У нее бы там отобрали дом все равно, когда узнали бы, что она живет со мной. Ведь тогда была система продовольственных карточек и прописок: если прописан, обязан получить карточку. Если нет – живешь без прописки, карточек не дадут, значит, есть нечего будет, а еще и милиция оштрафует, а потом и выгонит. И следили строго, чтобы карточки получали, но не были прописаны в двух местах. Сажали в тюрьму за это.

Поэтому ей пришлось решать. Трудный был выбор. Ведь у нее был свой хороший дом. И, кроме того, Бабуся была красивая, еще не старая женщина, ей было тогда лишь 55 лет. И вдова. Вполне могла бы создать себе новую жизнь. Ведь за нее там сватались. Но она решила быть с детьми и внуками в этот трудный час, добровольно предпочла жить с нами в чулане. А потом, пока я не получил для нее свой угол, спала на раскладушке в общей коммунальной кухне, дожидаясь каждый раз, когда все лягут. И ни разу не пожаловалась. Не пожалела, во всяком случае вслух. Хотя перед продажей дома и колебалась…

Ну а я, как только получил комнату для бабушки (я называл ее квартирой), сразу решил уйти из ЖЭКа и снова попробовать заняться работой по специальности. Я ведь не зря закончил Сельскохозяйственную академию. Тем более что появилась возможность заняться тем, что нравилось, хоть мы и вынуждены были жить в большом городе. Меня приняли в Государственный Политехнический музей научным сотрудником сельскохозяйственного отдела. Через год я стал уже старшим научным сотрудником и работал в этом музее до самой войны.

А мама сначала работала химиком в Крахмало-паточном институте, а потом перешла на работу учителем химии средней школы. Так и работала до пенсии.

Этот второй рассказ папы я записал на магнитофон, когда ему было уже за 80.

Рай во Втором Лазаревском

А тогда, в 1933 году, сразу после переезда из чулана на краю поля орошения во Второй Лазаревский, все там мне очень понравилось. Проведите прямую линию от Уголка Дурова к башне Телецентра в Останкино и идите от Уголка к телебашне. Весь этот путь займет, пожалуй, часа два. Но через первые пятнадцать минут хода вам придется пересечь улицу, по которой, как и шестьдесят лет назад, ходит трамвай, соединяя Белорусский и Рижский вокзалы. Улица, по-прежнему, называется Трифоновской. По дороге к телебашне она сужается, и вся левая сторона ее на протяжении более километра почти не имеет строений – только ограда, а за оградой – то густые, то более редкие, старые разномастные деревья какого-то парка.

Часть дороги, правая сторона которой похожа на старинный парк, называется Второй Лазаревский переулок. Так он назывался и тогда, когда папа привез нас туда на автомобиле-полуторке, в котором разместились и наша семья, и весь ее скромный багаж.

Сейчас левая сторона переулка начинается у перекрестка улицы Трифоновской домом номер один – большим, типичным для средних школ четырехэтажным зданием довоенной постройки, окруженным со всех сторон большим садом. Это московская средняя школа номер 607, а за ней, вдоль переулка, идут многоэтажные, безликие жилые дома с номерами 3, 5 и так далее.

Десятки лет назад, когда мы приехали сюда, окрестности выглядели совсем иначе. Школы 607 не было. На ее месте раполагался парк грузового транспорта, только вместо автомобилей – огромные битюги-лошади, запряженные по две в большущие, на надувных резиновых шинах телеги. Собственно, телегами их можно было назвать лишь условно. В передней части каждой помещалось на возвышении похожее на автомобильное сидение возницы или водителя – широкое, на двоих, со спинкой. Сходство с сидением водителя дополнялось тем, что в центре, перед сидением, был огромный рычаг ручного тормоза. От автомобиля это сооружение отличалось лишь отсутствием руля. Мотор же вполне заменяли лошади.

Дом № 3, в котором нам дали комнату, фактически состоял из трех. Два добротных, многоквартирных двухэтажных бревенчатых дома под железными крышами выходили своими фасадами на улицу, и их соединял высокий деревянный сплошной забор с огромными воротами, создавая единый ансамбль. А во дворе стоял одноэтажный дом бывшего хозяина этого домовладения инженера Кулакова, до революции сдававшего квартиры внаем.

Наш дом находился очень близко от конного двора, и два окна на втором этаже смотрели в его сторону, они были выше каменной стены, ограждающей двор. На первом этаже окон в сторону парка не было – упирались бы в стену. Мне повезло. Наша комната была как раз на втором этаже, и одно из двух ее окон выходило на конный двор. Кстати, это была еще и южная сторона, поэтому днем в ясную погоду у нас всегда было радостно-солнечно. Окно не поглощало звуков, и я каждое утро просыпался под ржание коней, цокот копыт, зычные крики возниц и конюхов. В теплое время года, когда окно было открыто, доносился запах свежего сена, колесного дегтя, пота недавно вычищенных и вымытых здоровых лошадей. Это было так прекрасно! Даже запах свежего навоза не портил радости пиршества настоящей жизни, производимого этим местом. Оно, как мне и сейчас кажется, было, по-видимому, сродни маленькому порту парусных лодок у морского берега огромного города. Ведь и лодки, и лошади перевозят людей и грузы простейшим, стариннейшим способом, в основе которого физический труд людей. Только в первом случае им помогает сила ветра, наполняющая паруса, а во втором – сила прирученных животных.

Я, конечно, не понимал тогда до конца своих ощущений, но интуитивно сразу почувствовал благородную поэзию места. Не хватало только большой воды. Моря я еще не видел, и думал – не увижу никогда. Ведь даже Бабуся за свою длинную жизнь не видела моря, хотя мечтала увидеть. Она считала, что побывать у моря – удел избранных. И я долгое время думал так же.

Отдел гляциологии ИГ АН СССР на лыжной прогулке в Подрезкове. Зотиков 6-ой справа

Потом, когда я вошел в силу, и мне посчастливилось переплывать не раз океаны, и появились деньги, достаточные, чтобы свозить постаревшую, но не потерявшую интереса к морю Бабусю к месту ее мечты, я предлагал ей путешествие. Но как-то не настойчиво, без конкретной даты – ведь все дела, дела. Так, незаметно, пришла к Бабусе настоящая старость и немощь, и поездка оказалась ей не по силам. То же у меня получилось и с идеей свозить папу в места, где он родился и провел детство. Так же, наверное, получится и с моей мечтой бросить все и уехать куда-нибудь, где живущие рядом будут с уважением относиться к тому, что делаю и пишу. Почему-то, вопреки мнению близких, кажется, что написанное достойно уважения, может, даже сохранения, и не является собирающим пыль мусором, годным лишь для помойки.