Текст книги "Зимние солдаты"

Автор книги: Игорь Зотиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Отец. Депрессия

Обычно отец не обращал на меня внимания. (Но почему он должен был каждый раз Четвертого июля взрывать фейерверки на пыльной дороге против нашего дома? Даже шестилетним я уже думал об этом). В течение трех лет я ходил в школу и обратно мимо маленького домика почты, в котором мой отец работал почтовым служащим. И только раз или два он вышел ко мне поговорить или пригласил меня к себе. Только много позднее я узнал, что, возможно, в это время он больше интересовался почтальоншами. Это знание помогло мне позднее лучше понять свои поступки.

Почти все мы были детьми родителей, доведенных до нищеты депрессией. Мексиканцы, японцы, белые, негры, китайцы – мы были друзьями. (Те, кто ежедневно избивал меня, были белыми. И даже сейчас, уже почти стариком, я не принимаю расовых различий. Почему я был так чувствителен?) Японский мальчик и я сидели на ветках, недавно срезанных с эвкалиптовых деревьев, окружавших школьный двор, и представляли себя маленькими пилотами самолетов-истребителей, ведущих воздушный бой. А уже через десять лет я вел такой же воображаемый воздушный бой – только на настоящем истребителе и в настоящем небе. И меня учили расстреливать далеких братьев того японского мальчика, тогда как он вместе с родными, скорее всего, был сослан в пустыню, в лагерь для интернированных на время войны японцев.

Арлингтон, где мы жили, был маленьким городком. Население его не превышало пяти тысяч, в основном обитатели маленьких ранчо – убогих домиков на небольших клочках земли. Мои родители держали около пятисот кур, чтобы увеличить доход семьи продажей яиц. Одной из первых моих работ в жизни была работа по содержанию в чистоте клеток для кур. И здесь, на острове Хакамок, пятьдесят лет спустя всепроникающий запах высохшего куриного помета вернул назад ужасные воспоминания об этой работе.

Я жил жизнью маленьких происшествий, которые казались огромными. Однажды бежал домой из школы и прыгнул в кучу пальмовых листьев, оставшихся после обрезки пальм. Острый, похожий на пику зеленый лист впился мне в бедро. С криком боли я упал на бок и почувствовал, что не могу шевелиться. Кто-то побежал за мамой. До сих пор я верю, что в острых листьях этой пальмы есть какой-то яд.

И еще был случай, когда в ответ на вопрос учительницы я сказал: «У мине нету карандаша». Учительница чуть не потеряла сознание. Сто раз я должен был написать на классной доске: «У меня нет карандаша». В тот раз я вернулся из школы домой поздно. Но с тех пор начал обращать больше внимания на свою грамматику.

Заботы мамы

Мама очень любила наш маленький домик на пыльной улице под названием Авеню Давида и содержала его в идеальной чистоте. Все блестело у нее и вокруг домика.

Она все время пела, в основном религиозные гимны, которые я помню до сих пор. Помню всё – и каждое слово их, и мелодии. Иногда мама кипятила нашу одежду на улице, помешивая ее палкой в большом котле, под которым горел огонь. На этом огне она тогда же поджаривала нам и кур, до появления золотистой хрустящей корочки. А когда случилось знаменитое землетрясение на Лонг-Бич, мама сумела вывести нас, всех четверых, из дома самой первой. Правда, во время этой экстренной эвакуации я наступил ногой на гвоздь, что добавило переполоха в нашем семействе. Мама же обычно занималась и наказаниями. Хотя когда основание одной из труб для вентиляции домика нашли сломанным, а это было не моих рук дело, отец почему-то выпорол меня.

Я думаю, мама слишком беспокоилась обо мне. Может быть, это было связано с тем, что однажды она чуть не потеряла меня из-за ветрянки. Мне было только два месяца, а самой маме всего девятнадцать лет. Мы оба могли тогда умереть. Может, благодаря этому испытанию мы оба потом всегда наслаждались хорошим здоровьем? Несмотря на чистоту и порядок, которые любила мама, она позволила мне и брату вырыть на задней половине нашего участка целую сеть траншей. Мы покрыли их сверху старыми досками, щитами для корма кур и рваными кусками толя, и превратили в настоящий лабиринт.

С одной стороны от нашего дома росли деревья – сливы и грецкие орехи. Скоро я узнал, что сдирание зеленой кожуры с неспелых грецких орехов надолго делает руки темно-коричневыми. Я не знал, кому принадлежали эти деревья, но когда приходило время собирать с них урожай, всегда добывал свою долю.

Если же я шел от дома в другую сторону, то подходил к владению наших соседей Дроунов. Их немецкую овчарку называли «полицейской собакой». Я верил, что она такая и есть, и редко заходил в эту сторону так далеко.

Позади нашего довольно узкого, но длинного участка были поля люцерны и ирригационные канавы, отделявшие нас от соседней индейской школы – Шермановского института. Группы индейцев – учеников старших классов школы, которые казались мне тогда взрослыми, – всегда были видны из нашего дома или на их школьном дворе, или идущими в городок. Нам всегда говорили, чтобы мы не общались с ними.

В том уголке нашего участка, что был за домиками для кур, мы с братом построили «клуб» – домик из кусков фанеры и матов, на которых кормили кур. Как интересно было однажды, возвращаясь из школы, еще от перекрестка дорог увидеть пожарную машину, стоящую около нашего дома! Оказалось, что мой брат сжег наш «клуб», играя со спичками. Огонь не тронул его, зато тронули папа с мамой. Чтобы запомнилось, как велика сила огня, они подержали его руку над пламенем спички.

Рядом с нами находилась и христианская церковь. Мы не посещали ее как истинные верующие, но все-таки ходили туда довольно часто. И я стал ненавидеть каждое воскресное утро, когда надо было «хорошо одеться». А еще существовал и воскресеный день Пасхи, когда надо было «быть хорошо одетым» во все новое! Сейчас, легко вспоминая время, когда мы, четверо детей, одевались в церковь, я, к удивлению своему, не помню других моментов, например, дни их рождения. Почему? Что блокировало эти воспоминания?

На наклонных бетонных скосах ступеней у дверей церкви мы устраивали «бега» для тех улиток, которых нам удавалось поймать в окружающих церковь кустах. Чересчур медленные для наших темпераментов, почему-то эти соревнования очень возбуждали меня. Во всяком случае, были интереснее, чем происходившее внутри церкви. До сих пор я четко помню только гимны и то, что я должен был представлять на сцене. В те далекие годы я должен был петь, танцевать и декламировать, причем обычно в одиночку. И, кроме того, в нашей «грамматической», то есть начальной школе всегда была такая часть пьесы, которую должен был исполнять самый маленький из мальчиков. Позднее что-то, я так и не могу вспомнить что, заставило меня возненавидеть свое участие в любом представлении для публики.

Святое писание было всегда абсолютно недоступным для меня, и я так никогда в нем и не разобрался. Возможно, меня заставили изучать его слишком рано или знакомили с ним каким-то неинтересным образом. Позже меня всегда удивляла разница между учением церкви и тем, как члены ее жили.

Помню, как однажды я ходил с родителями на сеанс медитации и был испуган. Раз или два я видел горящий крест где-то в окружающих нас холмах. И я тревожился.

Несмотря на то, что для мамы самым привлекательным в церкви были ее любимые гимны, она была бы хорошей христианкой, даже если бы не было церкви рядом. Мой отец был другим. Он просто ходил туда.

Именно в этом маленьком городке я впервые заинтересовался аэропланами и начал учиться в авиамодельном кружке при одной из церквей. Здесь мы учились делать модели самолетов и планеров из дерева и бумаги с пропеллерами, вращающимися от «резино-моторов». В школе особенно хорошо шли у меня дела по классу живописи. Я даже получил направление в специальные классы живописи и рисунка. Они проводились раз в неделю в соседнем городке Риверсайд с примерно тридцатью тысячами жителей. До него было миль шесть-семь, и родители разрешили мне ездить туда на троллейбусе. Мои горизонты расширялись. И в этот момент в мою жизнь вошел человек, который ускорил этот процесс.

Великая тетя Кора

Примерно в четверти мили от нашего дома, там, где грязная дорога, которую только мы называли улицей, пересекалась с главным, обсаженным пальмами и перечными деревьями проспектом (в середине которого я садился на свой троллейбус) жили тетя Кора и ее муж.

Отец узнал об этом случайно, когда сортировал почту. Он увидел на конверте с обратным адресом «Буффало, штат Нью-Йорк» знакомое имя. Проведя исследование, он узнал, что мы жили на той же улице, что и его тетя. Она была родом с запада и вместе с мужем приехала в Арлингтон после долгих лет жизни в диких местах штата Аризона. Я узнал все это от самой тети Коры, слушая ее потрясающие рассказы о жизни в пустыне и приключениях ее, жены пионера. У тети Коры не было детей, и она вела себя так, будто усыновила меня.

Тетя Кора – настоящая леди, дарившая прекрасные дорогие книги к праздникам. Тетя Кора – великий знаток нашего мира. Книжные полки в ее доме были заставлены красочными журналами о путешествиях, которые я мог разглядывать, когда она была занята. Тетя Кора – преданная католичка (единственная в моей родне католичка). Никто из родственников, за исключением членов моей семьи, не вызывал у меня такого глубокого уважения, как она.

Итак, дом тети Коры стоял на углу главной улицы и нашей грязной дороги. Собственно угол образовывал не сам дом, а прекрасный парк перед ним. Это было место, около которого люди останавливались очарованные. Здесь были и пруды, полные рыбы, и подстриженные газоны, и ухоженные дорожки, и клумбы цветов, и деревья редких пород. И тетя Кора могла назвать каждое из них даже по-латыни. Я был потрясен. Она сама ухаживала за садом. Я часто видел тетю Кору поливающей свои растения, что было абсолютно необходимо в нашем сухом, жарком климате пустыни, или подрезающей ветки и листья, чтобы пополнить компостную кучу.

Но время от времени она садилась со мной на полосатое полотнище гамака у пруда, и передо мной появлялись картины Рио-де-Жанейро или хребты снеговых Анд. Она и ее муж пересекли эти горы на поезде всего несколько лет назад. Тетя Кора наполнила мой мир новыми героями, подарив мне детскую классику: «Двадцать тысяч лье под водой», «Айвенго», «Тома Сойера». О, тетя Кора! Это она подарила моей сестричке Джорджии в день рождения вечнозеленое деревце ели. Теперь в рождественские праздники мы могли наслаждаться настоящей живой елью у себя рядом с домом, измерять течение времени, наблюдая, как росло в высоту это дерево от праздника к празднику.

Тетю Кору я не просто любил – боготворил. Это она дала мне толчок в жизнь приключений.

Переезд с ранчо в город

Когда я учился в третьем классе, моя семья покинула наш домик у пыльной дороги, переехав на другую городскую окраину. Папа сменил место работы. Теперь он был не клерком в почтовом офисе Арлингтона, а разносчиком почты в Риверсайде. Я одобрял эти перемены. Я бы и сам предпочел разносить почту, а не сидеть в офисе. Зато моя мама оставляла свой маленький домик на ранчо с глубокой грустью, чувствуя, наверное, что покидает место, где прошел самый счастливый период ее жизни. Мы купили довольно некрасивый дом на очень застроенной улице из таких же некрасивых домов. Заплатили четыре с половиной тысячи долларов. Улица, на которой мы стали жить, была покрыта бетоном и имела даже тротуары, но бегать по ним босиком было не так приятно, как на нашей прежней пыльной улице. Вообще-то, здесь нам разрешали ходить босиком гораздо реже. И улица была обсажена какими-то деревьями, огромные плоды которых очень плохо пахли, если лежали на земле достаточно долго неубранными.

Я считал, что моя семья была бедной. Не знаю почему, но положение наше на социальной лестнице меня очень беспокоило. Хотя из-за того, что мой отец работал в государственном учреждении, мы прошли через депрессию без особых шрамов. Почему же тогда я так волновался, к какому из классов общества мы относимся? Особенно важно это было в старших классах школы. По-видимому, из-за моего чувства неполноценности, которое тогда называлось «инфериорити-комплексом». Я проверил значение этого термина в школьной библиотеке, чтобы быть уверенным, что мои чувства ему соответствуют.

И в Риверсайде я находил возможности убегать на природу. Я нашел собственные тропки, ведущие на гору Рубидокс, которая возвышалась над городком. Конечно, это была не настоящая гора, но ее нельзя было назвать и холмом. И, кроме того, на ее склонах располагалось прекрасное, пусть и искусственное, озеро под названием Фермонт. В нем я ловил рыбу. Вокруг озера стояли деревянные столы и лавочки для пикников, а на воде было много лодок и можно было купаться. Парк Фермонт вокруг озера был просто создан для меня: прекрасное место, где можно было участвовать во всех событиях, которыми жил городок, и в то же время чувствовать себя свободным под сенью деревьев, ходить и бегать босиком, наслаждаться жизнью, лежа в траве.

Я учился в нескольких кварталах от дома в Центральной юношеской средней школе, размещавшейся в здании испанской архитектуры. Это была прогрессивная школа с целым рядом интересных предметов, которые можно было выбирать. Я выбрал такие интересные предметы, как техническое черчение, столярное дело, электрические мастерские и биология. Мистер Крайн, наш учитель, начал урок биологии с того, что открыл большую банку и выпустил из нее тарантула, дав ему возможность проползти по его руке, чтобы показать, что он не опасен, если его не испугать.

Три года, что я провел в этом новом месте, были хорошими годами учения и роста. На тележке я развозил толстые воскресные выпуски газет «Лос-Анджелес Таймс» и «Экзаменатор» еще до того, как всходило солнце. Большинство моих клиентов оставляли плату за эти газеты под половичками у входных дверей или в подобных местах: «Пожалуйста, не звоните в дверь! Пожалуйста, не создавайте шума!» Я молчаливо шел от дома к дому в темноте, стараясь не будить их. Они, в свою очередь, старались сделать мне приятное, оставляя, кроме денег, конфеты и другие подарки, особенно на Рождество.

Иногда приходилось разносить газеты под дождем. Тогда папа заводил автомобиль и вез меня в нем, ожидая в темноте, пока я бегал от дома к дому. А иногда бывали дни, когда перед рассветом температура опускалась ниже нуля, и апельсины на деревьях надо было защищать от заморозков. В местах, где росли эти деревья, люди жгли нефть и мазут. Тогда все вокруг покрывалось сажей, и я возвращался домой с черными ноздрями. Через несколько лет после этого, если я слышал по вечернему радио прогноз погоды о заморозках, я не ложился спать и ждал до часа или двух ночи, а после этого шел на улицу туда, где росли апельсиновые деревья, чтобы заработать немного денег, помогая расставлять тазы с нефтью для защиты апельсинов.

Однажды я разносил по домам рекламную книжечку, призывавшую покупать энциклопедии. А кончилось дело тем, что я сам купил энциклопедию на заработанные деньги, сделав таким образом свою первую существенную покупку.

Политехническая школа Риверсайда была тоже всего в нескольких кварталах от дома. И в ней был еще больший выбор предметов. Я углубился в изучение некоторых из них из простого любопытства: машинопись, латинский язык (желая чем-то удивить мою тетю Кору). И еще я начал слушать серьезные курсы геометрии (я любил ее), алгебры, тригонометрии, химии, физики. Я не мог рассчитывать на серьезную помощь в этих предметах со стороны домашних. Но отметки у меня были хорошие. Я помню также одну отметку «А с плюсом» по биологии. После этого я обнаружил, что моя учительница по этому предмету, рыжая мисс Кумингс, гораздо красивее, чем я думал раньше, и я даже сказал ей, что, может быть, я буду биологом. В те дни я колебался в выборе своего будущего, считая, что хочу быть или инженером, или ученым. Обе эти профессии казались мне очень престижными.

Большинство из тех предметов, которые я теперь изучал, были незнакомы ни моей маме, ни отцу. Перед концом Первой мировой войны отец бросил школу, чтобы записаться добровольцем во флот (позднее он служил некоторое время в армии). В семье, где росла моя мама, было девять детей, поэтому ей еще повезло, что она кое-как окончила среднюю школу. И все-таки мама изо всех сил поддерживала меня, заставляя делать домашние задания. Отец же выражал мало интереса к моим школьным занятиям. Вспоминая то время, я понимаю, что его внимание было занято совсем не домом.

Мама изо всех сил пыталась заставить меня учиться играть на скрипке и однажды даже заперла меня в своей спальне. Тогда я вылез оттуда через окно. Хотя не могу понять, кого я обманывал, ведь звуки скрипки перестали доноситься из комнаты. Как бы то ни было, в этом соревновании проиграл я, не научившись играть ни на одном музыкальном инструменте. У моего младшего брата Делмера был хороший баритон, пока его голос не изменился. Он пел как солист, а потом в компании с нашими младшими сестрами Бетти и Джорджией. Я же всегда был лишь слушателем.

Ночуем на берегу океана

Нечастые наши поездки с ночевками в палатке и рыбалкой я любил больше всего. Особенно запомнился кемпинг в сосновом лесу в горах, где лесной рейнджер по какой-то причине должен был срубить дерево недалеко от нашей стоянки. Он учил меня обращаться с топором и валить им деревья. Так я узнал, что значит слово «таксидермия». В дупле дерева жили горные летающие белки, чучела которых хотел сделать этот человек. Мне так понравилась его работа, что я целый день думал, что я хотел бы быть таксидермистом. Много лет спустя, убивая и разделывая своих собственных животных, чтобы съесть их, я с удивлением думал, как мне вообще могла прийти в голову такая дурная идея в моей далекой молодости.

Однажды мы спали прямо на песчаном берегу океана у публичного пирса Ньюпорт-Бич. Дружественный огромный сенбернар, ошалело бегавший по пляжу в то утро, поднял меня из испачканного в песке спального мешка. Изысканная, тонкая, потрясающая красота океана внезапно пронзила меня в то утро и осталась во мне навсегда. В другой раз мы поставили палатку на песке залива Ньюпорт около городка Бильбао. После того как я несколько дней ходил вокруг маленькой пристани, где выдавались напрокат каяки, мне удалось уговорить хозяина, и он дал мне работу на все оставшиеся дни, что мы жили там. Работа заключалась в том, что я должен был на своем каяке мчаться к тем лодкам, хозяева которых просрочили время, и сообщать им об этом; а после того как они возвращались, вытаскивать лодки на берег. О, я был на вершине счастья! Мне не нужно было никакой платы за такую работу, и, по-видимому, хозяин почти ничего и не платил мне. Я впитывал в себя солнце и море и не сказал моему хозяину, что почти не умею плавать.

Временами мы сочетали наши походы к океану с путешествиями в местах, где могли насобирать что-нибудь, способное сократить расходы нашей семьи на питание. Например, мы проводили несколько часов в маленьком приморском городке Коста-Меса, проходя через уже убранные поля бобовых плантаций в поисках оставшихся неубранными бобов. Нам всегда удавалось насобирать их целый большой рюкзак, даже несмотря на то, что мы, дети, никогда не принимали такие походы за едой всерьез, превращая их в беготню и игру. Мне кажется, я шалил сильнее остальных. Но всегда где-то рядом была мама, которая принимала все всерьез, особенно если это было связано с опасностью для меня.

Примерно в это время я начал интересоваться созданием разных вещей, более сложных, чем те, что можно было собрать из готовых деталей детского конструктора. У нас с братом за много лет накопилось большое количество различных деталей и рельсов от игрушечных железных дорог. Единственное, чего нам не хватало, это вагонов, которые слишком часто были жертвами игрушечных железнодорожных крушений, которые мы любили устраивать. Но теперь мне хотелось сделать что-нибудь по-настоящему серьезное, что могло бы служить долго. Мой отец построил во дворе каменный камин для жарения мяса. И я до сих пор хорошо помню, как он сделал это, потому что замысел казался мне гениальным. Он построил деревянный ящик как форму для печи, оставив впереди открытое пространство.

Затем прорезал сзади и вверху ящика отверстие и на него как форму для трубы поставил другой, открытый с обеих сторон, длинный, узкий деревянный ящик. Он выложил эти формы камнями и осколками кирпича, залил цементным раствором и положил сверху на первый ящик стальной лист. Через несколько недель, после того как раствор окончательно высох, папа зажег огонь в камине и сжег деревянную форму. Печь работала превосходно, и через пятьдесят лет я видел ее еще целой.

А я решил рядом с этим камином построить навес, увитый вьюнками-граммофончиками для защиты от жаркого летнего солнца. Смастерил и деревянный стол для пикников на свежем воздухе, разместив его под навесом. Еще сделал красивые подставки для электрических ламп, чтобы можно было использовать это помещение, когда стемнеет. Помню те вечера Южной Калифорнии, когда дневная жара спадала, сменяясь приятной прохладой, и я работал над своим проектом. Я учился мастерству от отца, стараясь делать, как он, что называется, простым осмосом. Не помню, чтобы он специально учил меня чему-нибудь или даже приглашал поработать с ним.

У меня всегда шла борьба с мамой за мою все бóльшую самостоятельность и свободу. Она чувствовала мое неотступное желание освободиться от ее постоянного беспокойства обо мне, как покрытая водорослями, чуть выступающая скала, всегда чувствует осаду наступающего на нее моря. Но я постепенно подтачивал, эродировал эту скалу. Вероятно, со скоростью, наиболее соответствующей моим собственным интересам, хотя я и не задумывался тогда об этом. Единственное, что я знал твердо, – она любила меня. Одним из памятных случаев, когда я уловил происходящую эрозию, был момент, когда дедушка подарил мне свое старое одноствольное ружье 22 калибра марки «Винчестер». Мама ненавидела ружья, но я уговорил ее. Правда, для этого пришлось пройти краткий курс безопасного обращения с оружием на местном стрельбище.

Кроме того, я вступил в организацию местных бойскаутов, и мои горизонты еще больше расширились. Однажды наш отряд ночевал в палатках на поляне, где обычно проводились гуляния общекалифорнийского значения. Мы готовили тогда густую похлебку в посуде из консервных банок, пекли картошку, обмазанную в грязи, и делали шашлык, используя только что срезанные с кустов прутики вместо шампуров. В другой раз мы ночевали в горах рядом с местечком Палм-Спрингс, и нас учили там мастерству лесорубов. Было так много того, что хотелось знать. Иногда мы бегали ночью с фонариками в поле за церковью, в которой проходили наши еженедельные встречи. Однажды мой фонарик погас, когда я шел среди высокой густой травы. И я увидел вдруг голый зад мужчины, который лежал на девушке! Почему они были почти полностью раздеты? Ответ я нашел у скаутов постарше, более умудренных жизнью.

Вернувшись после недели на маленьком ранчо дяди и тети в Педли, я по наивности спросил своего отца, что значило прочитанное там объявление: «Наш козел Билли к вашим услугам»? Когда он объяснил мне, что у них жил мужчина-козел, который за деньги оплодотворял женщин-коз, я заплакал. Почему это простое объяснение так смутило меня и даже вызвало чувство стыда?

Через некоторое время мы поехали с отцом на машине на вершину горы Рубидокс. Сидели вдвоем на переднем сидении нашей машины, смотрели на далекие огни городка внизу, и он рассказывал мне своим неуклюжим языком о том, что такое секс, а я плакал. Почему? Единственное объяснение, которое я нахожу – отец пытался передать мне свое легкое и бесстыдное отношение к тому, что для меня было почему-то запретным.

В другой раз отец позвал меня на охоту на оленя, куда он собирался вместе со своим другом и его сыном. Это был мой первый и единственный такой поход. Радость распирала меня. К сожалению, вечером, за день до охоты, сына папиного друга и меня нашли в постели изучающими детали тел друг друга. Так, не начавшись, закончилась наша охота, и я был буквально раздавлен волной охватившего меня стыда. Но еще более сильным было чувство горечи из-за разрушенной мной возможности сделать вместе с отцом по-настоящему мужское дело. Нас так легко сломать!..

На 33-летии Зотикова (2-ой слева) в Антарктиде, 1959 (1-й слева профессор Б. А. Савельев, 3-й − инженер транспортного отряда В. А. Панов)

В некоторых походах случались остановки у одного из двух маленьких аэропортов, точнее, просто покрытых травой полей. Удивляясь, разглядывал я их странную жизнь, а потом познакомился с несколькими механиками и даже помогал заталкивать самолеты в ангар. Я начал собирать информацию о разных типах самолетов, учился узнавать их по «аэропланным карточкам», которые вкладывались тогда в коробки с жевательной резинкой. Все были радостно взбудоражены, когда советский самолет, совершив беспосадочный перелет из России, сел на одном из этих травяных аэродромов в двадцати милях от нашего дома, израсходовав горючее. Я помню, как смотрел на этот самолет через день или два после того, как он приземлился. Он выглядел таким одиноким с того места, откуда я на него смотрел. Казалось, прошло столетие прежде, чем я смог увидеть бронзовый бюст пилота этого самолета, установленный на надгробной плите его могилы в Москве.