Текст книги "Донесённое от обиженных"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

12

Автомашины проехали околицу, нагнали группку баб, что опасливо шарахнулись от дороги. Это были свинарки, возвращавшиеся домой с колхозной фермы. Житоров выглянул из эмки:

– Эй, вы, молодая в ушанке, подойдите!

Колхозница робко приблизилась.

– Покажите дом Сотскова! – начальник велел ей встать на подножку «чёрного ворона» и пропустил его вперёд.

Дом у Сотсковых отобрали ещё в Гражданскую войну, когда Аристарх ушёл с дутовцами; с тех пор семья жила в избёнке с двумя перекошенными оконцами, расположенными так низко, что желающий заглянуть в них снаружи должен был наклониться.

Житоров без стука распахнул дверь, за ним вошли сотрудники и Вакер. В избе было сумеречно, за столом сидели люди.

– Э-э, свет зажгите! – приказал Марат раздражённо и гадливо.

Из-за стола встал мужчина, чиркнув спичкой, зажёг керосиновую лампу. Осветились перепуганные лица: девушки лет шестнадцати и другой, помладше; миловидная женщина держала на коленях маленького мальчика. На столе стояли глиняные миски с надщербленными краями, лежали почерневшие деревянные ложки. Никто из хозяев не говорил ни слова, слышалось, как фитиль в лампе потрескивает от нечистого керосина.

У мужчины, который впился глазами в Марата, была худая шея, чахлая бородка. Вакеру его внешность показалась не по годам «стариковской». Юрий изучал его и с интересом осматривался. Несказанно обозлённый на приятеля за пощёчину, старался держаться с видом «да ни хрена не было!»

Сотсков продолжал стоять у стола, руки висели плетьми. Обращаясь к нему, Житоров назвал себя и словно гвоздь вбил:

– Конечно, не забыли?!

Лицо мужчины двинулось в усилии, как если бы он, страдая заиканием, попытался что-то сказать. Марат, повернувшись к нему вполоборота, молчал. Вдруг хищно шагнул к Сотскову:

– Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге!

Глаза человека блеснули и метнулись к двери, точно она должна была распахнуться… Житоров сунул руки в карманы шинели и бешено – девочка взвизгнула – рыкнул:

– Онемел?! С чего побелел так?

Мужчина неожиданно внятно и ровно произнёс:

– Ну что ж – Савелий Нюшин. Я его знаю.

Марат смотрел с застывшей во взгляде насмешкой, затем поманил пальцем Аристарха, и, когда тот обошёл стол, крепкая пятерня прикоснулась к его лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз.

– Почему я, о-очень крупный, занятой начальник, приехал самолично к тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы тебя вытащили в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя и на меня, ибо как коммунист могу понять сердце человека… Скажи два слова – и мы уйдём, а ты останешься с семьёй.

Вакер усмехнулся про себя: «Как бы не так!» Сотсков не открывал глаз, видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперёд голову, будто желая вцепиться в его лицо зубами.

– Нюшин участвовал в расправе над отрядом?

Аристарх отшатнулся, начальник обеими руками скомкал на его груди рубаху – женщина ахнула:

– Го-о-споди!

Муж тихо заговорил:

– Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И вы в Оренбурге вызнавали так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной – и Нюшин был там же. Праздновали Святого Кирилла.

– Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться?

– Дак всё время был у меня на глазах.

Житоров выговорил с переполняющей злостью:

– Интересно, что все вы друг у друга на глазах были! – бросил взгляд на детей. – Другое помещение есть? Туда пройдём!

Женщина вскрикнула: – Что же делается? – зарыдала. Старшая дочь взяла у неё захныкавшего ребёнка. Пришедшие меж тем слегка расступились, пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки.

Прошли в её полутьму – немного света проникало сквозь узкое окошко. По сторонам стояли кадушки с солёными огурцами, с квашеной капустой, горшки с отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука, мешочки с семенами, пучки сухого укропа…

Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане на полке сальную свечу и держать её перед лицом.

– Нюшин знает тех, кто напал на отряд?

– Вам бы у него лучше спросить.

– Но ты знаешь, что он знает?

– Нет.

Кулак приложился к правому подглазью Аристарха – стакан со свечой глухо стукнулся об пол. Сотсков упал. Подошва сапога опустилась на его скулу.

– Убью, блядь! Говори-и!

Марат убрал ногу с лица лежащего, в неполную силу пнул в правую сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара.

– Встань! Свечу!

Аристарх поднялся, подобрал потухшую свечу, зажёг. Житоров с удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев.

– Морду свою освети, та-ак! Даю тебе подумать три минуты. Или ты говоришь то, что знаешь, о Нюшине – и я ухожу. Или мы увезём тебя в Оренбург, и уж я тобой займусь… – поднял руку, приблизил к глазам Сотскова циферблат наручных часов. – Три минуты пошли!

– Жестоко вы меня пытаете… невиновен я.

– А Нюшин?

– Про него ничего не знаю.

Марат резко замахнулся – лицо Сотскова дрогнуло, глаза закрылись. Обошлось без удара.

– С нами поедешь! – обронил негромко Житоров; он, сотрудники и Вакер вышли во двор.

Сотскова пустили в комнату одеться, за ним последовали милиционеры, оставив дверь нараспашку. Из избы донеслись детский плач, женские причитания, окрик милиционера:

– А ну, поспешай! Некогда нам!

На дворе, несмотря на приближение ночи, температура была плюсовая. С крыши, крытой толем, срывались частые капли. Где-то неподалёку заржала по-весеннему неспокойно лошадь. Вакер, показывая, что чувствует себя прекрасно, всей грудью вздохнул и, топчась возле Житорова, высказал:

– Решил стойку держать. Тебя не знает…

Приятель удостоил ответом:

– Ну-ну, знаток ты наш!

Ночевать остались в колхозе. Сотскова под охраной сотрудника НКВД и милиционера поместили в сельсовете. Марат, его помощник по фамилии Шаликин, а также Вакер расположились в доме председателя сельсовета, человека в прошлом городского, направленного в село партией. Его жена была известна тем, что умела готовить по-городскому. Житорова снедала своя страсть, далёкая от радостей приёма пищи, Шаликин казался человеком малоразборчивым в еде – зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы.

В четверть седьмого утра Марат, за которым поспевали спутники, молодцевато взбежал по ступенькам сельсовета и, полный злой нетерпеливой энергии, шагнул в комнату, где на брошенном на пол тулупе провёл ночь Сотсков.

– Встать!

Аристарх и без того уже торопливо поднимался. «Ни минуты не спал», – отметил Житоров, всматриваясь в напряжённые, с багровыми прожилками, глаза.

– Ты крепко подумал?

На лице Сотскова появилось подобие улыбки, что вызвало у Вакера мысль: «Юродствует?»

– Всё зависит от тебя! – говорил Марат казаку. – Два слова о Нюшине – и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются!

Сотсков смиренно-сожалеюще развёл руками:

– Я бы рад всей душой, но не врать же…

– Нет! Мне нужна правда!

– Дак всё уже сказал.

Житоров произнёс неожиданно мирным тоном, со странным безразличием:

– Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей, если не вернёшься!

Сотсков без суеты надел полушубок и вышел. Дверца «чёрного ворона» захлопнулась за ним. Марат, идя к эмке, приостановился и, вспоминая, поглядел по сторонам:

– Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку…

Один из милиционеров услужливо пояснил:

– Ну да! Потом он сгорел. На том месте построили дом, где вы ночевали.

13

Хорунжий с женой с утра собирались в дорогу. Станицы не поднялись общей дружной силой – через несколько дней сюда беспрепятственно придут красные каратели. Нетрудно представить, что Прокла Петровича Байбарина ожидает смерть не из лёгких. Это его послушались самые обстоятельные, умные казаки, каких набралось в Изобильной и в ближних местах до полутысячи… Побитые ими отрядники свалены в наспех выкопанную яму.

Не одни Байбарины уезжают; тут и там грузят на возы поклажу. Станичники, которые оружия в руки не брали, глядят на отъезжающих со вздохом: какие тех ждут скитания по чужим бесприютным краям… Что самим впору бежать – не понималось. Весной 1918 революция ещё не приучила к истине: у нагана своя арифметика, а чтобы перед его дулом невиновным оказаться, – на то замечательное требуется везение.

Хорунжий запряг в тяжело гружённую телегу двух рослых рабочих коней. В возницы подрядил работника из иногородних – неженатого, склонного к перемене мест малого лет под сорок Стёпу Ошуркова, любившего, чтобы его звали Степуганом. Сам Прокл Петрович с женой поместился в крытой коляске; впряг буланого жеребца и неприхотливого меринка с сильной примесью ахал-текинских кровей. С обозом шли три запасных лошади, несколько коров и отара овец.

Байбарины встали на колени на крыльце, неотрывно глядя в проём распахнутой двери. Прокл Петрович с непокрытой головой, крестясь двуперстием, прочитал короткую молитву. Жена Варвара Тихоновна плакала в безысходном мучении, слёзы лились неостановимо. Оба поклонились зияющей пустоте дома, на добрых три минуты прижались лбами к доскам крыльца. Потом Прокл Петрович быстро взял жену под руку, с усилием помог ей подняться, грузной, ослабевшей, повёл к коляске и усадил под кожаным пологом.

Во дворе толпились люди, беспокойные, подавленные – смущённые сомнением в собственном завтра. С разных сторон раздалось:

– Прощай, родимый!

– Храни тебя Богородица!

– Счастливо возвернуться!

Байбарин, стоя в таратайке на передке, растроганный и горестный, крикнул:

– Прошу за нас молиться! А я за вас буду – я всех, всех помню… – голос пресёкся, хорунжий заслонил от людей лицо рукой в рукавице.

Лошади взяли с места машистой рысью – он пошатнулся, но продолжал стоять в повозке. Работник щёлкнул кнутом, погнал со двора овец, их блеяние походило на человеческий стон. Коровы не поспевали за повозками, и коней пришлось придержать, хотя и очень хотелось сократить минуты расставания.

Байбарин направлялся в станицы, которые не признали комиссародержавие, и там, по слухам, собирались антибольшевицкие силы. Первые дни путники держались Илека, на котором ноздревато припух, приобрёл оттенок серы подтаявший сверху лёд. Потом стали забирать севернее, и вот по правую сторону завиднелись придавленные линии грудящихся кряжей.

Низовой ветер обжигал холодом, и подмороженная ночью дорога не раскисала. Лошади шли размеренным шагом, под колёсами хрупко шуршал, сдавливаясь, сшитый ледком грунт. Часа в три пополудни поравнялись с зимовьем; огороженный плетнём загон пуст – казаки угнали скот, зная, что иначе его реквизируют красные.

Прокл Петрович слез с козел, заглянул за плетень: посреди загона темнела мёрзлая земля, местами покрытая навозом, а по сторонам ещё лежал снег, поблескивала ледяная корка.

– Хозяева отменные – потрудились и корм увезти! – сказал с похвалой и вместе с тем с сожалением: своего-то корма надолго не хватит.

Работник живо откликнулся:

– Увезли, да не всё! Сейчас увидим… У казака душа без скупости! Раздольем избалована. – Он перемахнул через городьбу, проломал руками тонкую корку, разгрёб снег и поднял охапку слежавшегося сена.

Варвара Тихоновна истово возблагодарила Бога. Муж её открыл ворота, и овцы, чуя сенный дух, устремились в загон. Мужчины кидали им огромные охапки сена, и Прокл Петрович соглашался со Стёпой, что оно – «тёплое, как на печи полежало!» Глядя на свою бездомную скотину, что с хрустом пожирала корм, Байбарин готов был заплакать от радости и оттого, что это чувство так щемяще-хрупко.

В сторожке развели огонь, подвесили котелок на треножнике, и хозяин опять поспешил к овцам – подбрасывал, подбрасывал им сено. Дыхание обступивших животных волновало его, он наклонялся и с нежностью трепал рукой шерсть на их спинах.

Когда присели вокруг огня поесть каши, он принялся с болезненным пылом хвалить здешний край. Вспомнил: недалеко от зимовья есть заросшая лесом долина, изумительно привольная летом, когда её берёзы, ивы, осины, ольху, черёмуху обвивает цветущий хмель и кругом свисают его желтоватые шишечки. Работник поддакнул:

– Богатое место! Тому уж десять лет – попалась мне в силки куница. Становой пристав услышь – велит меня к нему привести. Ты чо, грит, врёшь, будто куниц ловишь? Я в ответ: не я вру, а люди, мол, врут. Он: это хорошо, что не хвастаешь, правду говоришь. На-а – выпей! Напоил меня, я и сболтни: правда-де водятся куницы. Ну, он и стал ездить сюда. Ездил год за годом, пока не выбил всю куницу.

Байбарин хотел что-то сказать, но только дёрнул головой. Жена предложила ещё каши – отмахнулся. Утварь прибирали в неспокойном молчании. Варвара Тихоновна вытирала глаза рукой и шевелила губами, читая по памяти молитвы.

От зимовья поехали дальше не по дороге, а по тропке, что заворачивала на неровную поросшую мелким кустарником местность. Дорога же проходила через деревню, чьи жители, переселенцы из нечерноземных губерний, могли быть на стороне большевиков. Мужики на новой земле вышли в зажиточные хозяева, но так как между ними и казаками тлела застарелая вражда, они поверили, будто красные хотят отдать им на раздел казацкие угодья.

Байбарин знал: тропка приведёт к оврагу, где есть съезд и выезд, неопасные для умелого возницы. Он первым подъехал к спуску, и в груди неприятно толкнуло – в овраге стояла вода, схваченная ледяной плёнкой. Подошёл соскочивший с телеги Стёпа, снял и надел шапку.

– Только на пароме и переплывать!

Приходилось возвращаться на дорогу, катить деревней. Прокл Петрович, чтобы не пугать жену, зашёл, якобы по нужде, за повозку, вынул из кармана полушубка заряженный револьвер и проверил. Взявшись за вожжи, обернулся – подбодрил улыбкой сидевшую позади под пологом Варвару Тихоновну.

За таратайкой шли коровы, лошади, семенила отара, двигался воз. Дорога привела в обширный дол, куда за зиму щедро намело снегу; он успел здорово потаять, но всё же у зарослей ещё косо лежали небольшие сугробы. К концу дня выглянуло низкое солнце, и сугробы отливали стеклянной синью.

Проехали плотину, засаженную по сторонам редкими тополями. Навстречу, захлёбываясь злобным надсадно-хриплым лаем, помчались деревенские собаки. Обоз втянулся в непомерно широкую улицу, чьё пространство раскинулось сплошняком замёрзшей грязи. Однако приземистые бревенчатые дома справа и слева смотрели весело; оконные наличники светились жёлтой или небесно-голубой краской.

Из калитки вышел пожилой мужик, зорко пригляделся и застыл. Байбарин понял – считает овец. Другой мужик, стоя за заплотом, положив на его край руки, а на них – подбородок, проводил обоз внимательным неотрывным взглядом. Попавшийся навстречу парень нёс на спине мешок, в котором дёргался и взвизгивал поросёнок. Прохожий ни с того, ни с сего загоготал, крикнул Байбарину:

– Эй, бога-а-той! Куды едешь, бога-а-той? – скверно выругался: – В п… езжай!

Степуган, уважавший Прокла Петровича, ответил с телеги парню:

– Ты там уже был? Расскажи!

Парень, невероятно поражённый услышанным, остановился, глаза смотрели тупо и яростно. Байбарин, не глядя по сторонам, правил лошадьми с видом угрюмой сосредоточенности. Оставили позади колодец с торчащим ввысь журавлём, впереди показались группки берёз на равнине, деревня стала отдаляться. Прокл Петрович услышал воодушевлённый голос Степугана:

– Даром глазели, козлы! А одного волкодава я ожёг по самой морде!

* * *

Сосущая тревожность не отпускала, хорунжий решительно крикнул лошадям: – Тпру-у! – и сошёл на дорогу. Стёпа остановил воз, не понимая, чего хочет хозяин. А тот смотрел туда, где за юром скрылась деревня…

Так и есть: на юру появилась подвода, конь бежал рысью. Работник повернул голову:

– Может, это так… по своим делам.

Байбарин бросил:

– Держись поближе к коляске!

Обоз двинулся дальше. Позади нарастали конский топот, стук колёс. Чей-то манерный голос понукал лошадь и с шалой игривостью прикрикивал:

– А-ай, как по пуху вези-ии, ха-а-р-роший!

Подвода обходила слева; обогнала запряжку Стёпы, поравнялась с коляской. Стоя в телеге на коленях, мужик в саржевом чекмене правил вспотевшим чересчур раскормленным конём. Два молодых мужика сидели на грядке подводы, свесив ноги в новых сапогах. Сбоку от того, что сидел ближе к задку, торчало из телеги ружьё. Он взял его на изготовку и остервенело, будто не в себе, завопил:

– Вста-а-ли, как вкопанные!!

Байбарин осадил лошадей и, не слезая с сиденья, повернулся к подводе. Он увидел: направленное на него ружьё – однозарядная берданка. Второй мужик, крутнувшись, достал из телеги трёхлинейку пехотного образца; она была длинна, и он задел стволом того, что держал вожжи. Ткнув приклад в землю, опираясь на винтовку, как на палку, с важностью спросил Байбарина:

– Почему нарушаете?

– Что я нарушаю?

– Едете и не кажете бумагу! У нас, чай, сельсовет есть! – На крестьянине – защитного цвета шаровары: побывал в солдатах.

Его товарищ закричал Стёпе, сидевшему на передке воза: – Иди сюда! – и выстрелил. Пуля звучно клюнула ребро телеги – на ширину ладони от ноги работника. Тот моментально спрыгнул наземь, невольно пригнулся, затем стал неуверенно приближаться.

Прокл Петрович медленно, тяжело, как бы неохотно сошёл с коляски, вдруг выхватил из кармана револьвер и левой рукой взвёл курок (револьвер был устаревший, не самовзводный). Бывший солдат, вскидывая винтовку, рванул затвор – и тут же в грудь вошла пуля.

Тот, что с берданкой, успел нашарить в кармане патрон и поднести к казённику – опять треснул выстрел. Хорунжий целил в ногу, но попал мужику в надпашье. Ружьё упало, человек грянулся на дорогу боком и стал извиваться.

Возница, обомлевший было, погнал коня вскачь. Раненый в солдатских шароварах (от удара пули он стал заваливаться в телегу), упал с неё. Байбарин подобрал винтовку, крикнул вслед удиравшему мужику: – Сто-о-ой! – и, прицелившись повыше конской головы, выстрелил. Возница съёжился, хорунжий пальнул ещё раз – теперь по подводе. Мужик натянул волосяные вожжи так, что лошадь завернула голову – удила раздирали губы.

– Воротись!

Крестьянин, перепуганный, подъехал.

– Распрягай! – Байбарин держал его под прицелом.

Мужик стал суетливо выпрягать взмыленного коня, с удил срывалась кровавая пена. Лёжа на дороге ничком, раненный в надпашье стонал; он, видимо, в бреду; руки шарят по подмороженной грязи, а ноги не шевельнутся. Другой раненый сел на земле, рот, дёргаясь, приоткрылся, по подбородку потекла кровь, голова склонилась на грудь.

В коляске причитала, охала за полстью Варвара Тихоновна. Стёпа то и дело отбегал от повозок в поле, глядя в сторону деревни. Появятся вооружённые мужики – и конец придёт не только хозяину, но и ему. Он не провинился ни перед красными, ни перед белыми и, при всей симпатии к Проклу Петровичу, не желал терять жизнь за чужие счёты. Стёпа мысленно клял себя за то, что подрядился ехать.

Хозяин указал:

– Гляди – овцы разбегутся!

Когда велел привязать к задку таратайки крестьянского коня, работник заметил:

– Прибавить бы надо – за риск!

Прокл Петрович произнёс не без обиды:

– Неужели я забуду?!

Поехали, оставив возле раненых возницу с подводой. Он неожиданно кинул вдогонку:

– Отплата будет!

Байбарин остановил запряжку. Взбешённый, шёл назад, поднимая руку с револьвером. Варвара Тихоновна высунулась из-за полсти:

– Упаси тя Бог, батюшка! Брось ты его, отец!

Мужик прятался за телегой. Хорунжий плюнул и вернулся к лошадям.

На пути темнела осиновая роща, густая даже без листвы. За осинником оказалось перепутье: одна дорога вела на северо-запад, другая уходила к югу. Байбарин разнуздал чужого коня, шлёпнул его ладонью по крупу: гуляй! Обернулся к работнику:

– Решат – мы в станицы повстанцев спешим, – показал на северо-запад. – А мы кружным путём поедем.

За обочиной раскинулась огромная лужа, покрытая ледком. Прокл Петрович выдернул затворы из отобранных ружей, забросил в разные стороны, а винтовки швырнул в лужу: ледок проломился, и они легли на дно.

14

Дорога пролегала по косогору, с которого уже сошёл снег. Низко стлались сумерки, как будто пространство заволакивал дым. Вдали на возвышенности виднелся верховой, по войлочной шляпе Байбарин признал башкира. Всадник пересёк дорогу и пустил коня торопким шагом по дну яра, далеко объезжая встречных. С воза Стёпа крикнул хозяину:

– Ну и лисица – башкирец! Боится, как бы не подстрелили!

Прокл Петрович подумал: «А ведь и впрямь подстрелят…» Для красных этот всадник – вероятный «буржуазный националист», для белых – инородец, не желающий, скорее всего, воевать на их стороне.

Взошла ущербная луна, обоз приближался к замершему в темноте маленькому селению. Там так тихо, что подумалось: уж не покинуто ли оно? Но вот несмело забрехала дворняжка, метнулась за полуразвалившуюся постройку. В другом строении Стёпа разглядел едва теплившийся огонёк – повернули туда. Вокруг избы торчало несколько кольев – остатки плетня; труба над крышей дымила. Пригнувшись в дверном проёме, вышел хозяин.

– Живём в нужда, хорош человек! Конь нет, быки нет… – Это был старик-башкир.

Прокл Петрович поклонился ему в пояс и попросился переночевать. Чего башкир не ожидал, так это поклона. Стоял безмолвно и недвижимо, затем, опомнившись, поклонился сам до земли, показывая руками на дверь. Стёпа, стаскивая с воза торбы с овсом, обронил:

– Загон-то вон, а коней всамделе не видать.

Байбарин провёл в избу смертельно уставшую Варвару Тихоновну, он и сам едва переступал от утомления. Посреди помещения в грубо сложенном из дикого камня открытом очаге догорали, сильно дымя и почти не давая света, кизячные лепёхи: дым утягивало в расположенный над очагом дымоход. У огня сидела на корточках женщина, трое ребятишек возились на постланных на земляной пол овчинах.

– Господи, бедность-то какая… – перекрестившись, Варвара Тихоновна прилегла на лавку, что тянулась вдоль бревенчатой стены.

Башкиры, в не столь давнем прошлом кочевой народ, приноровились умело рубить избы, нередко украшая их искусной резьбой, но жилище, где нашли приют путники, оказалось не из таких.

Старик бережно положил в очаг дрова, они быстро разгорелись, затрещали, и в избёнке стало светлее. В ней почти ничего не было; на прибитой к стене полке стояло несколько деревянных мисок и чашек. Прокл Петрович увидел: у женщины симпатичное лицо, из-под платка спускаются на спину две толстые чёрные косы. Она вскипятила котёл воды и бросила в неё немного измельчённого в порошок вяленого мяса. Стёпа, коверкая язык, как обычно делают русские из простых в разговоре с инородцами, спросил башкира:

– Почему баран не резал? Почему нет свежий мяса?

Старик испуганно, жалобно поглядел на Байбарина, и тот поспешно сказал:

– Не надо мяса! У нас всё есть! – Послал работника к повозке за припасами, принялся раздавать принесённую снедь хозяевам, детям. Ребятишки стали жадно есть, старик и женщина (очевидно, молодая жена) сдерживались, но было видно, что и они не избалованы сытостью. Стёпа взглянул на башкира, осенённый догадкой:

– Может, тебя кто мал-мал грабил?

Тот закивал, возбуждённо заговорил на родном языке. Байбарин и работник, немного понимавшие по-башкирски, узнали: с осени на посёлок нападали дважды, потому в нём и не осталось почти никого – люди бежали в большие сёла. Банда убила несколько мужчин. Один из бандитов выстрелил в дочь старика – девушку, когда она, перепуганная, бросилась в поле. Трое суток она мучилась от раны, пока умерла. У семьи забрали лошадей, коров, жирных баранов – оставили дюжину овец… Женщина отвернулась, плечи вздрагивали от плача.

У Байбарина тонко, переливчато зазвенело в ушах – подскочило кровяное давление. Он сидел на овчине у очага, смотрел на свои ладони и не вытер побежавшую по щеке слезу. Душила ненависть к бандитам, изводило сознание своей беспомощности. Спросил башкира:

– Кто грабил… у них шашки были?

– Рус грабил! Шашка – нет. Ружьё был. У всех был ружьё. Морда чёрный был. Сажа.

«Не казаки! Казак без шашки не поедет, – отметил про себя Прокл Петрович. – И не станет сажей мазаться: прикроет низ лица платком».

Стёпа, понимая его мысли, сказал:

– Переселенцы делают! Распоясались мужики. Сколько их пришло с войны с оружием!

Сладко зевнул и лёг спать, завернувшись в тулуп, раздался могучий храп. Прокл Петрович думал – волнение не даст уснуть. Но тоже провалился в сон как в смерть.

Когда наутро собрались ехать, Байбарин сказал хозяину, что оставляет ему лошадь из запасных и корову. Тот долго не понимал, но и когда как будто бы понял – сохранял насторожённость, предполагая коварство. Щупал бабки у молодой рослой кобылы, осматривал корову, а Прокл Петрович повторял:

– Отгони в лес и там паси, чтобы не отобрали.

Старик в немом напряжении глядел вслед уезжающим.

Когда ближе к полудню расположились на привал, Стёпа высказал с завистью:

– Коня и корову подарить чужому башкирцу!.. Простите меня за слово, но верно говорят – блаженный вы, Петрович!

Байбарин стал горячо говорить о справедливости – разнервничался. Показывал рукой на север, на пологие, а местами крутые холмы – отроги Уральских гор, – показывал на юг, куда уходило широко раскинувшееся поле, поворачивался лицом на восток:

– Всё это раздолье принадлежало башкирам, они – исконные хозяева этого огромного края! Я читал книги путешественников, да и старики вспоминали – какое невероятное было изобилие зверей, птиц, рыб… Роскошные пастбища, леса: оленей, лосей, косуль, кабанов, белок, лисиц – несметно! Все породы диких гусей, уток, куликов плодились тут и там… На лесистых холмах – пропасть тетеревов, в степи в великом множестве – дрофы, стрепеты, кроншнепы. Табуны башкирские ходили – взглядом не окинуть их. А как понаехали государевы чиновники (каждый второй – немец, – отчего и взялось название «Оренбург»), как полез народ с истощённых расейских земель, как стали хватать да гадить! Нынче поверь-ка, что водилась в здешних речках форель? В лесах нет ни оленя, ни кабана, ни медведя, ни диких пчёл, да и сами-то леса посократились изрядно. Сейчас поедем – будет бор. В мою молодость по нему катили целый день. А в прошлом году я был – и часу бором не ехал. И разор дальше идёт! Да притом как поступают с башкирами?

Работник пытался понять, к чему ведёт хозяин.

– Насчёт разора вы верно… Но по-чудному выражаете: вроде сами вы нерусский.

Прокл Петрович махнул рукой:

– Уже слыхал я это! Подумай над стихом – я прочту тебе. Его написал о здешних землях русский человек, в старину ещё написал: «Край вольных пастырей и паств! Прервут твой век благословенный добытчики чужих богатств. Нахлынут жадными толпами, твоё раздолье полюбя, и не узнаешь ты себя под их нечистыми руками! Тук сей земли неистощённой всосут чужие семена, чужие снимут племена их плод, сторицей возвращённый!» – Байбарин с настойчивостью обратился к Стёпе: – Подумай, кто был здесь чужим в старое время? Переселенцы, что имели денежку на взятки чиновникам: россияне из-под Вязьмы, из-под Калуги, Курска, Твери!

Степуган догадался:

– Ага-ага! А вы – казацкого рода. Вы – на особицу.

Байбарин в досаде издал что-то похожее на рык.

– Мои предки – такие же незваные гости здесь! На мне – те же грехи!

Работник аж крякнул: не подозревал в хозяине этой страстишки – «представляться», валять дурака.