Текст книги "Страх, который меня убил"

Автор книги: Игорь Алексеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Дикая смесь из одиночества, замкнутости, тщеславия и самолюбия рванула со страшной силой, когда в троллейбусе ко мне подошла небольшого росточка девушка, наша студентка, взяла меня за пуговицу и предложила познакомиться. Так случилась ошибка, которая дала результат в виде двадцатилетней семейной жизни с дочерью большого саратовского начальника. Скоропалительной свадьбе способствовала гибель отца. Система самоуничтожения сработала. Он утонул на рыбалке. Осенью. В реке Хопер. Под “бековским” железнодорожным мостом. Поезд, на котором сейчас я езжу в Москву, идет как раз по этому мосту, и я могу видеть место, где утонул отец. Но никогда не смотрю в эту сторону.

Мы поженились сразу после похорон. Меня просто приняли в семью как нового ребенка. В глазах окружающих я вознесся на неимоверную высоту. Меня уважали, но не любили. Я продался. И таким образом мгновенно превратился в мажора. Это тешило мое тщеславие. Я находился в состоянии постоянной эйфории. На какой-то момент страхи оставили меня. И наружу поперла моя тщеславная дурь.

Новой семье купили машину. Родилась дочь. Только два студента ездили на занятия на своих автомобилях. Сын известного торговца и я. Но покой длился недолго. Скорее всего, я сам искал страх. Сознание было наркотизировано страхом до последней степени. И отсутствие его начинало ломать и мучить разум и тело. К тому же оказалось, что половая близость со своей женой меня быстро перестала интересовать, и я ринулся на поиск настоящих ощущений. Измены посыпались одна за другой. Глупо говорить о том, что никто ничего не видел и никто ни о чем не догадывался. Тем не менее, я активно искал новые увлечения и романы. И страх вернулся. Теперь он носил одежды страха разоблачения, страха быть пойманным за руку.

Слух обо мне, как о человеке свободных взглядов, покатился по всем дорожкам и тропинкам. Однако замечаний или намеков мне не делали, и я подло пользовался этим. К концу института я уже был созревшей сволочью, сытой, довольной собой, трусливой сволочью. По окончании учебы тесть устроил меня в научно-исследовательский институт младшим научным сотрудником. Сразу, минуя интернатуру. И тут-то выяснилось, что я оказался абсолютно равнодушным к научной работе, да и к медицине тоже. Надо сказать, что я к тому времени уже сам стал попивать, а потом и серьезно напиваться. Появился медленно растущий страх перед алкоголизмом. Но я не выходил из общепринятых рамок. Пил только по праздникам, правда, напивался серьезно. На новой работе ко мне отнеслись с некоторым любопытством и неприязнью. А когда выяснилось, что я научная бездарь и медицинский лентяй, отношение приобрело резко отрицательный оттенок.

Я чувствовал это. Я видел, как сотрудники надсмехаются над моей безграмотностью и ленью. Чтобы как-то использовать мою энергию, шеф занял меня бестолковой комсомольской работой. Я собирал и проводил собрания, носился по институту галопом с предупреждениями о грядущем субботнике или еще с какой-нибудь ерундой. Научные статьи я не писал, так как просто не умел этого делать. А учить никто меня не собирался. По теме, которую закрепил за мной шеф, выходили статейки, где меня приклеивали как соавтора. Было противно и стыдно. И страшно. При мыслях о работе у меня сразу возникали тревожные ощущения и спазмы в животе. Я перестал просыпаться веселым и здоровым человеком. Начало рабочего дня было тяжелым и мучительным.

Только потом, к обеду ближе, день приобретал какие-то приемлемые очертания. Совмещать псевдонаучную работу и работу обычного врача было неимоверно трудно, потому что ни то, ни другое всерьез меня не интересовало. Я ехал на авторитете зятя большого начальника, и только.

Однако не все относились ко мне с неприязнью. Женское население больницы обратило внимание на мое сволочное обаяние. Я был прост в общении, прямодушен и не хитер. Да и подлостей никаких не устраивал.

Это получило высокую оценку в глазах многих докториц и медсестер. Я всегда готов был помочь в какой-то мелочи, поддержать словом или делом в стремной ситуации. И с первого появления на работе находился под прицелом удивительно красивых, безумных серых глаз.

Но до поры не чувствовал этого. Служебный роман – штука кошмарно-притягательная. Она чревата всякого рода провалами и взлетами. Экстрим подобного рода постоянно держит в напряжении не только самих потерпевших, но и весь окружающий персонал. Это своего рода мыльная опера. Реалити-шоу, в котором участвуют все. Иногда служебные романы протекают мягко, быстро надоедают окружающим, и они оставляют в покое тщетно таящуюся парочку. Но если роман случается между людьми, которых недолюбливают или просто ненавидят в конторе, дело принимает другой оборот. Народ стразу делится на два лагеря: поддерживающих и топящих. Сплетни жужжат, как толстые шмели, и пребольно жалят влюбленных. Шеф в этом случае знает все. Ему докладывают лазутчики сразу из двух лагерей. Если шеф не дурак, он ждет, когда все затихнет само собой. Так было и в моем случае.

Роман грянул. Он потряс не только институт, но и весь город. Я по уши, с первого взгляда, влюбился в женщину, которая была намного старше меня. Даже страшно сказать, насколько старше. Она точно рассчитала ходы. И я попался. Ослеп и оглох. Потерял совесть и разум, что одно и то же. Я проваливался в новый всепоглощающий страх, как мальчишка проваливается в омут, едва ступив на тонкий, черный, тут же трескающийся под ногами лед. Я животным чутьем уловил мощные волны встречного возбуждения и желания. И практически не ухаживал за этой женщиной. Все случилось само собой. Естественно, на не случайно совпавших ее и моем дежурствах. Первый огневой контакт был стремителен и тщательно кем-то выверен. Обнаружилось феноменальное сходство. Физиологическое и духовное. Я сразу сказал себе, что если бы не фатальная разница в возрасте – эта женщина была бы моей женой. Несмотря на то что у меня была маленькая дочь, а работа оплачивалась мизерно, так что приходилось постоянно гробиться на дежурствах. Я ни о чем не думал. Я был влюблен. Впервые в жизни.

Навечно. Я жил своей любовью совершенно открыто. Это было скорее отчаяние, чем равнодушие к окружающим. И понимал, что семья стала рушиться, что никогда она уже не станет домом, спасающим и укрепляющим.

С этого момента началась моя жизнь на улице, как я определил это состояние. В гостиничных номерах, в случайных квартирах, на дежурствах и так далее. Страх вновь стал определяющей нотой моего поведения. Унизительное поддерживание статуса примерного семьянина, фальшиво-беспечная болтовня с женой. Такие же фальшиво-расторопные попытки услужить великому тестю. А с другой стороны – постоянный поиск разомкнутых временных рамок, позволяющих прыгнуть в машину и улететь в сторону совершенно противоположную, не боясь свалиться в кювет или просто попасть в случайную аварию. В моем случае страх имел амбивалентное значение. Он уничтожал защитные силы моего тела и сознания, но был сладок и притягателен, как наркотик, темный, восхитительно острый морок. У этого страха был еще один источник энергии. Обоюдная беспощадная ревность. Я ненавидел человека, который был мужем этой женщины. Ревнивые фантазии уносили меня на немыслимую орбиту зла. Я мучил свою любовь иезуитскими способами.

При ней я постоянно пребывал в депрессивном расположении духа и не упускал малейшей возможности уколоть или ударить ее своей ревностью.

В свою очередь я получал в ответ заряд ревности не менее мощной и опустошающей. Встречи были теплы и человечны. Расставания превращали нас в воюющих чудовищ. Наши глаза светились мертвым светом, мы скалили зубы, как матерые хищники. Мы были готовы убить друг друга.

Наверное, смерть кого-то из нас, в самом деле, была бы избавлением.

И кто-нибудь уцелел бы. Но не уцелел никто.

Ужас ситуации заключался в том, что агрессивно настроенная масса сотрудников, наши семьи, даже просто близкие люди были пассивны и напуганы размахом, казалось бы, тривиального служебного романа.

Никто не дал совета. Никто не встряхнул меня, как щенка за загривок.

А муж моей любовницы был давно ею сломлен и любил ее обреченно и жертвенно. А так бы врезал бы пару раз по рогам обезумевшей самке – глядишь, дело бы повернулось по-другому. Жалко, смертельно жалко, что у меня не было отца, не было старшего брата, которые бы не стали сюсюкать со мной или предпринимать попытки преодолеть мой гонор. Они вышли бы на прямой, мужской, тяжелый, очищающий разговор. Или – по зубам. Да не раз. Я уверен, что это спасло бы меня.

Но Небесам виднее. Они распоряжаются нами по своему усмотрению. И в их действиях бесполезно искать конкретный смысл или определяющий вектор. Не для наших нищих умишек промысел горний. Я был слабым деревом. Мне нужна была мужская серьезная опора. И на непростительный мезальянс со своей женой я пошел именно по этой причине. Я искал опору в чужой семье. Я мог бы обрести ее, но сам разрушил эту возможность. И к ужасу своему, понял, что моя зависимость от любовницы определяется именно тем, что я нашел в ней какую-то видимость защиты от окружающих меня страхов. Глупая и непростительная ошибка – спасаясь от множества страхов, пребольно бьющих, кусающих меня, но оставляющих надежду остаться в живых, я приобрел страх такого масштаба, который просто не вмещало мое сознание. Этот страх повис надо мной черным облаком, заполонившим небо до самого горизонта. И не было просвета между черной полоской земли и черным подножием облака страха. Оставалось дожидаться, когда оно закружится бешеным водоворотом, потемнеет еще пуще, соберет свои немыслимые силы и метнет в конце концов ртутно-белую молнию в мое издерганное сердце. И грома я уже не услышу.

Но развязка приближалась долго. Казалось, она никогда не наступит.

Мы жили открытой жизнью. Утром я заезжал за любимой женщиной, и мы ехали в институт. На первых порах высаживал ее метров за триста от центрального входа и подъезжал к стоянке как ни в чем не бывало, думая, что мир вокруг так же слеп и глух, как и я. Но суть этой женщины была в том, что она не терпела унижения перед людьми.

Скрывать что-то, таиться она физически не могла. И меня приучала к этому. Ее гордость за содеянный грех, ее отчаянное бесстрашие и бесшабашность отчасти передавались и мне. Вскоре мои жалкие попытки что-то скрывать были пресечены таких градом насмешек и презрительных замечаний, что я отказался от попыток прятать голову в песок, пытаясь заляпать очевидное отвратительной смесью лицемерия и лжи.

Так что мы стали вместе подъезжать к фасаду нашего гадюшника. Она таскала меня по ресторанам, знакомила со своими подружками. Она отучала меня от суетливости и убогого крохоборства. Она просаживала на меня всю зарплату. Фактически я был альфонсом, потому что палец о палец не ударил ни разу ради устройства наших темных дел. Место встречи, транспорт, еду обеспечивала она, а не я. И я не казался себе подонком или сволочью. Я воспринимал все как должное. Как жертву, приносимую за грех развала моей семьи и разрушение моего сознания. Однако именно этот человек, видя мою незащищенность, заложенную во мне на генетическом уровне и активированную детскими и отроческими страхами, пытался всеми силами воспитать из меня хотя бы не героя, но отпетого расчетливого циника. Она доказывала простыми примерами, как можно перенастраивать людское сознание, использовать его или нейтрализовать, если первое невозможно. Она специально при мне таскала в кабинет шефа дорогостоящие букеты. Стала постоянной пациенткой, а потом и подружкой его жены, которая консультировала у нас в клинике отоларингологичесих больных. У нее была масса связей в самых различных местах, вплоть до милиции и КГБ. Одна несчастная барышня, рискнувшая оскорбить меня, была уничтожена на моих глазах самым иезуитским образом. У нее просто была сорвана поездка за границу, к которой она готовилась несколько лет. В известных органах ей сказали, что документы ее потеряны и находятся неизвестно где. И все. Тишина. Вступая в борьбу за свое достоинство моя любовница, а фактически жена, не щадила никого, была изобретательна и дьявольски хитра. В ней неимоверным образом уживались удивительная нежность и тяжелая мужская раздумчивость. Хватка ее была железной. Многие люди просто боялись ее и предпочитали помалкивать, когда она находилась рядом. Другие безмерно уважали и поклонялись ей. Она была очень проста в общении. Многим реально помогала по жизни. Вечно кого-то куда-то устраивала. Спасала чужого сына от наркомании, одалживала деньги санитаркам-алкоголичкам, которые считали за честь вернуть ей занятые перед запоем деньги. Медсестры и нянечки просто обожали ее.

Само собой, она был в цепкой дружбе со старшими медсестрами всех отделений. А старшая сестра в больнице – это страшная сила. У нее прямой доступ к дефицитным лекарствам, удобным палатам. Она наушница зав. отделением, которая полностью доверяет ей. Они работают в паре, когда надо обслужить по полной программе сильного мира сего. И я учился этим простым, но в то же время крайне необходимым для жизни правилам. Я впал в неконтролируемую зависимость от постороннего, в сущности, человека. Нет, уже не постороннего, а данного мне в испытание и муку.

На каком-то этапе мы перешли некий барьер. Пропала острота ощущений.

Мы жили как муж и жена. С приливами острой похоти и периодами длительного равнодушия. Причем равнодушия с моей стороны. Моя женщина мгновенно ощутила эти перемены. И однажды принесла на свидание бутылку конька, которую мы и ухлопали за вечер под неистовый секс на полуразрушенной кровати.

С этого момента алкоголь стал постоянным спутником наших встреч.

Сначала дело ограничивалось бутылкой конька или водки. Потом мы, вернее, в основном я, дошли до дозы двух бутылок за ночь. У меня был сильный, хотя и измотанный страхом организм. Я ухитрялся утром вставать и идти на работу. Где мучился до обеда, а потом, дождавшись конца рабочего дня, летел домой и опохмелялся. Меня просто спаивали, и очень скоро я стал пить каждый день. Хотя бы понемногу. Нет, вру, понемногу я не пил никогда. Я всегда напивался. Скорость моей деградации была равна скорости превращения в запойного алкоголика.

Надвигалась организованная тестем защита диссертации. Это требовало неимоверных усилий, учитывая то, что я был лентяем и бездарщиной в науке. Постоянное похмелье отнюдь не помогало в псевдонаучных изысканиях. Мне помогала моя женщина. Она собрала литобзор, организовала выпуск диссертационной методички. Знакомому фотографу дала задание подготовить модные слайды. Всячески угождала шефу.

Невероятно, но она приблизила меня к нему, и я его не очень раздражал своей тупостью.

В институте не догадывались, что я сильно пью. Только немногие доверенные лица знали об этом. Это были те люди, у которых я выпрашивал спирт на опохмелку. Страх, который, казалось, не мог быть уже острее и больнее, тем не менее, усиливался похмельными состояниями до такой степени, что иногда утром я не мог подняться с кровати и умолял тещу, благо работала она в поликлинике, выписать мне фальшивый больничный лист. И я устраивал себе отходняк дня на три. Чудовищное давление страха превращало меня, умного, тонкого, разносторонне одаренного бабника, в импотента и полуидиота.

Но что-то случилось. Зажатый в гибельный угол, потерявший остатки воли и совести, я сумел уйти от алкогольной зависимости. Это произошло неким совершенно естественным образом. Я нашел в шкафу старую записную книжку со своими стихами. Прочитал и понял, что отупел и огрубел до последней степени. Мне не хотелось быть таким! Я не хотел повторять судьбу отца! В этот же вечер я демонстративно вытащил все свои заначки и, показав это добро жене, объяснил ей, что с этого момента завязываю с пьянкой. Ответом были недоверчивый взгляд и горькая усмешка сломанной, потерявшей надежду на нормальную жизнь, но безгранично любящей меня женщины.

Ломка была страшной. Мне пришлось воспользоваться заочной консультацией нарколога, организованной моей любовницей. Долгое время я пил разные таблетки. Но я выдержал эту борьбу с самим собой.

Парадокс был в том, что мне помогал впитанный всеми клетками страх перед пьянством отца. Один страх стал препятствием для другого. Я не раздумывал об этом. Я не пил. Занимался спортом. Возился с диссертационными заморочками. И не заметил, как моя любимая женщина стала постепенно удаляться от меня, медленно, но неумолимо исчезая во времени и пространстве, оставляя меня наедине с моим страхом. Она стала часто говорить, что скоро умрет, интонационно придавая словам иной, не буквальный смысл. Приближалось ее сорокалетие. И я уже начал чувствовать, что это некий этап для нее, предел, за которым начинается новая жизнь, где для меня не было уготовлено место.

Собственно, этот роман отчасти стал тяготить и меня. Но я привык к присутствию рядом этого человека. Секс потерял остроту и превратился в обыденщину. Я стал посматривать по сторонам. Но моя пугливая, алчущая острых ощущений душонка чувствовала опору, пусть зыбкую, но опору. Первый раз в жизни. И было страшно лишиться ее. Тем не менее, я ее лишился. Отвратительно натуралистическим, грязным и уродующим мою непросто сбалансированную натуру путем.

Это произошло на улице, когда мы встретились, чтобы идти вместе на работу. Мне было сказано, что меня оставляют. Оставляют навсегда, без возможности дальнейших встреч. Что есть человек, который ждет любимую мною женщину. И впереди маячит очередное ее замужество. Это был не удар. Это был крах всей системы жизни. Это было то состояние, когда сама жизнь теряет всякий смысл. Пустота, пустота впереди.

Пропасть. И страх. Черный, непроницаемо-черный страх. Я потерял лицо. Я умолял ее не делать этого. Я даже согласился на то, что она родит ребенка от меня. Я даже плакал, по-моему. Но я столкнулся с железной стеной ее мощного темперамента. Ей было мучительно больно расставаться со мной. Но ходы были просчитаны. Сорок лет. Рядом мальчишка, который рано или поздно увлечется чьим-то молодым телом, и – нет его. Ее, как и меня, пугала пустота впереди. Жизнь с ненавистным мужем. Отсутствие детей. А тут подвернулся зрелый, успешный в то время, разведенец, который втюрился в нее, как мальчишка, с первого взгляда. Появился шанс. Шанс уйти от пустоты и саморазрушения. Появилась возможность жизни рядом с новой любовью, которая, как известно, убивает старую.

Расставание было тягучим, крайне мучительным и нелепым. Я преследовал ее несколько месяцев кряду. Она отвергала все мои попытки вернуть прошлое. Причем использовала садистские методы. Она ненавидела мою молодость, мою внешнюю привлекательность, мою социальную устроенность. Она мстила мне за это, подробно рассказывая по телефону о любовных утехах с новым мужчиной, об их планах на будущее. А я, как дурак, слушал. Слушал и изнемогал от ревности, бессилия и страха. Иногда она не могла увернуться от моего неутомимого преследования, и мы предавались беспощадному от взаимной ненависти сексу. Но это были редкие случайные встречи. Я просто находил слабину в ее обороне. Этому способствовал затянувшийся скандальный развод ее будущего мужа. Гром гремел на весь город.

Бушевали бразильские страсти с колоритным поволжским оттенком.

Странно, что я не вернулся к алкоголю тогда. Что-то спасло меня.

Зарок был крепким. Цементирующим составом его был страх.

Как-то по пути сама собой защитилась диссертация, что породило новую волну зависти и ненависти в родном рабочем коллективе. Высказывания были подчас прямыми. А я в ответ заряжал, что диссертацию защитили мой тесть и мой шеф. Это обескураживало нападавших, и от меня скоро отстали. Осуществился мой переход из научно-исследовательского института, где от меня не было никакого проку, в систему медицинского ВУЗа, где я стал ассистентом кафедры. Это была почетная

“сенаторская”, как говорил один из сотрудников, должность. Причем хорошо оплачиваемая. Эти перемены, попутные короткие контакты со случайными тетками – немного сгладили остроту болевых ощущений. Но меня продолжало корежить еще лет пять кряду.

Семья была разрушена. Я находился дома только физически, а душевно, мысленно кружил между чередой посторонних женщин, стихами и какими-то неопределенными надеждами. Не знаю, на что, не знаю, на кого, не знаю, на “когда”. В стране, тем временем, происходили ожидаемые вполне изменения. Страна перестала быть страной. Вокруг рушилось все, что раньше казалось прочным и практически вечным.

Постепенно затрещали стены и нашего института, который во все времена был островом, где царили свои законы, хранящие покой и порядок. Естественно, что рухнула, прежде всего, финансовая система.

Нам прекратили платить зарплату. Несмотря на величие моего тестя, уже больного и безработного, благополучие моей семьи держалось на зарплатах двоих врачей. Жена работала окулистом в глазной клинике, которую постигла та же финансовая катастрофа. И в доме просто не стало денег. Машина была поставлена на прикол. Особого ужаса никто не испытывал, потому что это было всеобщим явлением. Все наши друзья и знакомые перешли на голодный паек. Спасали дачи, огороды, развернутая семейная структура, где помощь шла с разных сторон. То привозили мясо из деревни, то тетки с дядьями подбрасывали мешок картошки, а малым детям перепадала одежда от повзрослевших детей каких-нибудь совсем дальних родственников.

Забота о хлебе насущном создавала скорее истерическое напряжение, нежели страх. Постепенно тонкой кровянистой коркой затягивалась любовная рана. Однако потрясение, которое я испытал, резко изменило меня. “Это как под трамвай попасть”, – говорил я другу. Нет, не другу, какому-то другому человеку. Друзей у меня не было. Приятели были, друзья – нет. Вернулось состояние полного космического одиночества. Писание стихов, которые являлись диалогом с внешним миром, держало чаши весов в неустойчивом равновесии. Охота на женщин продолжалась сама собой и давала результаты, которые не приносили ничего, кроме раздражения и всплесков липких волн страха. Именно волн, потому что озерца, озера, моря моих страхов уже слились в необоримый океан, по которому я плыл на утлой лодчонке под названием

“жизнь”.

На работе ситуация была сложной. Я был молод, но понимал, что вечно в ассистентах кафедры ходить не смогу. Стареющий ассистент – жалкое зрелище. Надо было предпринимать попытки вырулить на должность доцента. Тесть уже не был помощником. Он мучительно умирал от рака кишечника. Позже я удивился совпадению. Пригодилось сближение с шефом, которому я постоянно оказывал мелкие услуги. Скоро я стал для него необходимым инструментом для решения разного рода бытовых задач. У меня была пробивная сила, основными элементами которой были внешнее обаяние, искренность, настойчивость, абсолютное отсутствие совести. Поэтому, когда мой патрон завел разговор о доцентстве, я ничуть не удивился. Стали осуществляться необходимые шаги. Шеф руководил одновременно и кафедрой, и институтом. Это было очень удобно. Для всех. Количество статей, где я был соавтором, резко увеличилось, была определена тема докторской диссертации. Я часами пропадал в кабинете шефа, что поднимало меня в глазах окружающих.

Меня стали слегка побаиваться, появилось уважение, крепко замешанное на ненависти и зависти. Хотя завидовать можно было только внешним проявлениям успешности. Если бы кто-то знал, какие волны страха постоянно обрушивались на меня – удивился бы до обморока. Но я не подавал вида. Я отчаянно сопротивлялся. Маску мажора я не снимал даже во сне. Вскоре были собраны документы для утверждения меня на новую должность. Я стал вести профессорский курс лекций, который всегда вели доценты. Я уже видел себя делающим обход отделения, окруженным свитой ассистентов, врачей и медсестер. Мне мерещилось, что звание доцента как-то поправит мои финансовые дела. Но это была чистой воды фантазия, потому что доценты получали чуть больше, чем ассистенты, а в ту пору и эти гроши не выплачивали месяцами.

Умер тесть. Я уважал его всегда. За мужество и выдержку, за врожденную деликатность и интеллигентность выходца из дремучей деревенской глухомани. Не стало еще одной опоры. Но шеф проявил некие признаки благородства. Он не отключил механизм превращения меня в доцента, а наоборот резко ускорил процесс. Это слегка настораживало, потому что поползли упорные слухи об отъезде его на историческую родину. Я отмахивался от них. Они тревожили океан страха, и он отвечал на это длинными тяжелыми волнами, которые едва выдерживала моя убогая лодчонка.

Новый удар был неожиданным и нокаутирующе мощным. Шеф стремительно уехал, бросив на полдороге хлопоты о моем доцентстве, не перепоручив меня никому. На кафедре появился другой заведующий, пользующийся поддержкой великого московского друга. Он мгновенно затеял войну с только что вступившим в свои обязанности новым директором научно-исследовательского института. Я был человеком шефа. И карьера моя рухнула в один день.

Мне представилась скучная жизнь стареющего человека, издерганного постоянными нападками вздорного заведующего кафедрой. Темная глухая тоска. Постоянный страх, который рано или поздно прикончит меня, ударив в мозг, или в сердце, или в живот. Я отвернулся от своей профессии. Я понял, что хода дальше мне не будет никогда. А мне всегда не нравились темы жизни, которые не имели возможности развития. Я сразу терял к ним интерес. Медицина не давала денег.

Было ясно, что в стране, несмотря на ее феноменальные изменения, бюджетникам много платить не будут. А взятки я не смогу получать, потому что все богатые пациенты будут перехватываться заведующим кафедрой или, если он проморгает, хищными новыми доцентами. В городе наращивала обороты воронка стихийного базара, который называли то бизнесом, то коммерцией. Я стал осторожно поглядывать в эту сторону, несмотря на то, что началась настоящая война воров. Банды уничтожали друг друга под корень. На улицы вылезла подворотная шпана в дорогих спортивных костюмах, кроссовках и кепках. Да, забыл короткие кожаные крутки. Непременный атрибут. Надевались поверх спортивного костюма.

Я стал искать возможности каким-то образом проникнуть в новую и опасную среду. Что меня толкало? Казалось бы, наоборот, надо было тихо сидеть в конторе, грызть свою нищенскую кость и помалкивать. Но мне нужны были новые страхи. Океан требовал постоянного притока свежих кошмаров и мучений. Именно это, а не жажда денег или необходимость спасения семьи, руководило моим сознанием. Но мне не приходило в голову, что теперь страх является не просто пассивным орудием моего уничтожения. Он стал поводырем, который вел меня к краю бездны. Я наводил всевозможные справки. Впитывал новую, подчас самую необычную, информацию. И понемногу стал намечать пути ухода из медицины.

Рвать полувысохшую пуповину было и страшно, и больно. Но процесс был уже необратим. У меня появилась мощная доминанта, которая маскировала все страхи: я мужик, я должен добывать деньги. Каким образом – неважно, хоть сидением в ларьке или копанием могил. Благо у меня были друзья-могильщики. Они приходили в спортивный клуб, где я до изнеможения работал со штангой и гантелями и быстро сдружился с этой братией. Но участь могильщика миновала меня. Мои постоянные расспросы привели к тому, что однажды поступило предложение поработать в страховой компании.

Страховые компании плодились, как головастики. Неожиданно громко возникали, а потом бесшумно пропадали. В каждой компании имелся отдел медицинского страхования. Когда я спросил о зарплате, то был ошарашен. Даже половина ее, а я собирался работать одновременно на кафедре и в компании на полставки, перекрывала мой нынешний заработок, включая дежурства и мелкие взятки. Взяли меня сразу.

Одной из причин было то, что руководили компанией бывшие военные врачи, а другой то, что я был хорошо представлен работницей компании, с которой меня познакомил брат ее, такой же нищий профессионал, как и я.

С новой знакомой мы сразу нашли общий язык. Сдружились моментально.

И образовали крепкий, основанный на обоюдном страхе перед окружающей средой, тандем. Тем более что я интересовал ее как мужчина. На это нюх у меня был остер. Началась бесконечная гонка. Полдня я был на основной работе, потом летел в страховую компанию, где занимался всякой ерундой. Медицинское страхование населению, напуганному начавшимися грабительскими обманами, было не нужно. Для проформы мы с Ириной (так условно обозначу в повествовании свою знакомую) мотались на машине, которую я расконсервировал, по разного рода фирмам и предприятиям, вяло расписывая прелести медицинского страхования. А живым делом, приносящим легкие и потому столь радостные деньги, была торговля шмотками. Вот тогда-то я и почувствовал вкус денег. Ради этих удовольствий мы были готовы ехать в любой район, чтобы разложить в зале собраний какого-нибудь заводика диковинные китайские товары, в основном одежду. Иногда обувь. Иногда купальники или белье. Было весело и страшно. Мы снимали небольшую маржу с продажи всего этого барахла. Основную выручку тащили в компанию, вернее банду, которой, собственно, и являлась страховая компания. За хорошую выручку нас благодарили и давали новую партию шмотья.

На кафедре, тем временем, копилось напряжение. Все видели, чем я занимаюсь. Некоторые уважали меня за изворотливость в критической ситуации. Начальство же тихо злилось. Рвануло тогда, когда я поменял машину, скопив необходимую сумму денег. Да, деньги у меня появились.

Сначала я перестал курить дешевые сигареты, потом стал покупать более дорогую еду. Следом за этим появилась возможность приобретать одежду ребенку и жене. Про себя я тоже не забывал в этом случае.

Далее произошла замена бытовой техники. И наступило время смены автомобиля. Когда я подкатил на нем к дому, жена надулась ревниво и испугалась. Мать впала в какую-то дурацкую истерику. Никто не понимал, что произошло. Это непонимание и отсутствие поддержки озадачило меня. Было горько и больно. Потом я забыл об этом. Потом об этом забыли все. Пришло время настоящих денег.

А на кафедре меня стали потихоньку прижимать. Давать занятия в поздние часы, заставляли читать лекции, что крайне осложняло жизнь.

Наваливали больных для консультаций. Во мне раздражало все. И новая одежда и новая “шестерка” у парадного подъезда. И мерзкая привычка на глазах у всех есть банан, запивая дорогим кофе. У окружающих меня на это не было денег. Шеф делал окольные намеки. Однако я, подсчитав однажды, что заработал сумму денег, которую, гробясь на кафедре, не получил бы и до пенсии, обрел неведомую раньше свободу. Мне стало все равно: вылечу я с кафедры или нет. Поэтому, когда заведующий вызвал меня на приватную беседу и стал нудно объяснять, что кафедра для меня только “крыша и не более”, я неожиданно прервал его отвязно-наглым заявлением. Я тихо, но внятно произнес, что если он не будет трогать меня, то я не буду трогать его. Я воспользовался тем, что размах мафиозной деятельности в стране имел уже галактические масштабы. И “пацанобоязнь” была общим недугом. Им страдал и мой начальник. А по больнице давно шел слушок, что я связан с бандитскими кругами. Это сработало. От меня отстали и на этот раз.