Текст книги "Измена"

Автор книги: Игорь Малеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

– Готовиться будем вместе?

– Можно и вместе, – ответил я, как всегда уклончиво.

Едва поужинав, отказавшись от обычных развлечений, мы стали просиживать целые вечера над книгами. Я занимался не хуже других товарищей по группе, но все-таки немножко трусил перед этими первыми зачетами. Жульничать, «сдавать на арапа» в те поры не умели. Даже простое подсказывание на лекциях квалифицировалось у нас как проступок глубоко антиобщественный, за который виновных частенько бивали.

– Не устраивай гимназию из рабфака! – учил своих жертв Андрей Малыгин – наш староста, судья и палач.

Леночка помогала мне готовить немецкий, но я зато старался быть добросовестным ее экзаменатором по геометрии. Строгий и педантичный, я усаживался и говорил Леночке:

– Расскажите нам, что вы знаете о вертикальных углах.

Она молчала некоторое время, а потом поспешно справлялась:

– О вертикальных углах?

– Да, о вертикальных.

Леночка смотрела в потолок.

– Постой, на какой же это странице?

– Вот тебе раз! – удивлялся я. – Так это ты и у комиссии будешь спрашивать? Говори прямо —знаешь теорему или нет!

– Скажи страницу.

– Брось!

– Подумаешь, задается. Комиссию из себя разыгрывает! Говори страницу.

– Не скажу.

– Ага, не скажешь? Так вот: ты провалишься по биологии. Ручаюсь. Сколько желудков у коровы? Товарищ, скажите, пожалуйста, сколько желудков у коровы?

Леночка ранила жестоко и без промаха. Я терпеть не мог биологии, и коровьи желудки меня смутили. Еще вчера кто-то из друзей поймал меня на ехидном вопросе: «Сколько ножек у сороконожки?» Теперь я уже не считал себя в праве быть учителем.

– При чем здесь это?.. Ну, на сорок восьмой, если тебе так легче.

Леночка победила.

– Вот так бы сразу. А теперь прочти мне это место. Я забыла о вертикальных углах ... Постой, постой, еще раз, сначала; и не так спеши, более внятно. Вообще глупо спрашивать такие легкие теоремы!

Нам перестало хватать вечерних часов. Запасшись дровами, мы просиживали ночи иногда до рассвета. В таких случаях я прямо из Леночкиной комнаты отправлялся на охоту. Леночка меня провожала. Она застегивала крючки на моей шинели, помогала затянуть пояс и, заботясь о том, чтобы я не отморозил себе пальцы, мазала их сурепным маслом.

– Теперь ты готов. Иди. А я протру дырочку в стекле и буду на тебя смотреть.

Она дышала на заиндевевшее стекло, а я, вместо того, чтобы подойти и поцеловать ее, зевал, страшно раздирая рот...

– Смотри, ворону проглотишь.

Это был каламбур: я шел стрелять галок и ворон.

«Нет, сейчас не время целоваться. Вот зачеты пройдут – тогда...» Даже в робости я был дерзким.

Кончилась неделя. Два дня оставалось до первого экзамена. Два дня и две ночи. Я отправился к Леночке, неся в руках бумажку, на которой был подробно изложен план занятий. Перечитывая его дорогой, я медленно спустился по лестнице и стал отворять дверь. На стене висело мужское пальто, рыжее с меховым воротником. «Фу, чорт возьми, куда меня угораздило?» Я решил, что ошибся комнатой, и захлопнул дверь.

Но нет, здесь, именно здесь жила Леночка. Ошибиться было невозможно: я слишком хорошо знал дорогу сюда. Эта дверь, – она ли мне незнакома? И, наконец, вот записка: на ней крупным почерком написана фамилия Леночки. Через стенку я слышу ее голос: кто же там? Впрочем, по боку анализ. «Глаза более точные свидетели, чем уши» – сказал Гераклит, и я отворил дверь.

Рыжее пальто – на прежнем месте. Что это? .. Оно висит на моем гвозде! Я его вбивал для себя одного, я не хочу разделять ни с кем мой гвоздь!

На комоде лежит мохнатая шапка и из-под нее, как хвост большой крысы, обернувшейся ко мне спиной, свисает длинная ременная плеть.

Теперь я знаю, кто в гостях у Леночки.

Губпрофсоветчик сидел на ящике. Он рассеянно перелистывал мой конспект по истории и улыбался. Чему? Может быть, орфографическим ошибкам. На губпрофсоветчике высокие сапоги, они почти касаются Леночкиных туфель. Однако, как она владеет собой! Ничто на этом лице не выдает волнения. А в том, что Леночка волнуется, что она смущена, я не сомневался тогда, хотя для такой уверенности у меня не было никаких серьезных оснований. Леночка могла свободно и не волноваться.

Губпрофсоветчик захлопнул тетрадь:

– Спойте еще. Мы с товарищем послушаем.

Она пела ему. Все кончено. На меня нашла сонливая апатия, я даже заулыбался, обретя вдруг безмятежное спокойствие, как замерзающий путник. Только бумажка выпала из моих рук и мягко спланировала на пол.

– Споете?

– Нет, нам нужно заниматься.

И сказала она это так деловито, так просто, что надежды снова стали возвращаться ко мне. А с надеждами – и возбуждение и гнев.

Губпрофсоветчик поднялся и надел пальто.

– Ладно, не буду мешать. Но вы помните о нашем условии?

– Помню, – ответила все тем же тоном Леночка, и я при всей своей мнительности не мог заподозрить здесь ничего ужасного.

Они распрощались. Губпрофсоветчик вышел. Леночка подобрала с пола мою бумажку, прочла ее очень внимательно и сказала:

– Почему же только до декабристов? Мне кажется, что сегодня можно повторить всю историю.

Я молчал, стараясь разгадать, думала ли она в самом деле о декабристах. Потом мне вдруг захотелось попросить ее спеть. И я сделал бы это, но Леночка опередила меня:

– Ты еще не раздет? Ведь и так он столько времени отнял. Раздевайся.

Я снял шинель, долго держал ее в руках и, наконец, положил на ящик. Леночка доставала учебники, потом стала крошить анилиновый карандаш, чтобы развести чернила.

– Он славный парень. Только не во-время пришел: самая горячка... Садись поближе к свету и читай.

Я читал про Иоанна Грозного. Страницу за страницей. А думалось совсем о другом: «Если они просто товарищи, как говорит Леночка, то почему же они называют друг друга на вы?» Это казалось очень подозрительным.

К полуночи мы разделались с историей. Леночка была довольна.

– Вот хорошо! Теперь давай математику, чтобы сегодня закончить.

Такой академический азарт окрылил меня. Губпрофсоветчик не так уж страшен, если Леночка готова всю ночь просидеть над книгами.

Только с рассветом я ушел к себе, усталый, без сил и без мыслей. Зато весь курс был пройден, и у нас оставался целый день на повторения. Ох, как бы добраться до койки! Уж я наверстаю за все бессонные ночи. А лекции? бог с ними, – лекции прочтут и без меня.

Проснулся я много часов спустя. Ужасно хотелось есть. Но ведь есть-то нечего. Решил попытать счастья на кладбище. Там, мне говорили, гнездятся особенно большие и жирные галки.

Далеко за заставой хоронили людей. Дорогу найти было нетрудно: меня поминутно обгоняли мертвецы. Они неслись рысью в крытых фургонах, просторных и вместительных. Единственный катафалк, предназначенный специально для покойников, промчался хорошим аллюром, громыхая стеклянным кузовом на поворотах. Я едва разобрал надпись: «господи, прими душу усопшего раба твоего». А сзади уже догоняла почтовая карета с лозунгом во всю стенку: «почта сближает людей». Случайно распахнувшаяся дверца выдала тайну кареты: ее тоже мобилизнули для санитарных надобностей.

За кладбищенской оградой у самых ворот красноармейцы рыли братские могилы, широкие, как траншеи. Я прыгал через них с разбега. И только одну траншею обошел: как-будто скошенные пулеметным огнем неприятеля, на дне ее лежали мертвецы.

Мне сказали правду: подальше, среди старых акаций, водилось множество галок. Превосходство этих птиц над городскими можно было заметить при первом же взгляде на их добротное оперение и гордый, независимый стан. Я прятался за крестами, выслеживая стайку, и стрелял почти без промаха. Не помню точно размеров добычи, но она была велика. Нас с Леночкой ждет небывалый ужин. Хватило бы только масла. Обвешанный галками, я не стал возвращаться прежним путем, а попросту перемахнул через забор. И здесь повезло: только-что я ступил несколько шагов, слышу, мне кричат с фургона:

– Садись, прокачу!

Оказывается, товарищ-политехник служит кучером в коммунхозе. Всю дорогу он прохвастался:

– Санитарам действительно скверно, а у меня работа чистая. Только за лошадьми смотрю.

Из чувства признательности я радовался вместе с ним. Зато в полчаса он довез меня до самого общежития.

Справившись со своими делами, я отобрал лучших птиц и пошел к Леночке. Странно, ее комната оказалась запертой. Пришлось возвращаться к себе. Голод меня одолевал и тем тяжелей было переносить ожидание. Прошел час, а может, и больше; чтобы как-нибудь отвлечься, я переписал несколько протоколов бюро ячейки... «Ну, теперь-то она дома». Что за оказия – дверь попрежнему под замком! Я сбегал на рабфак, посмотрел доску об'явлений – не на собрании ли Леночка? Но в этот день не было ни одного собрания. Так значит самому готовить ужин? Да, ничего лучшего не придумаешь.

На черном дворе, разбросав снег, я накопал глины. Было совсем темно. Дворик не освещался даже из окон. Народ спал.

Огонь разгорался медленно. Я приготовил тесто. Галки, покрытые глиной, лежали в печке, словно вылепленные.

Хорошо отдохнуть в ожидании ужина, раскинувшись на кровати и протянув ноги к теплу. Но я не воспользовался этими благами. Началось с маленького: хочется есть, галки сейчас поспеют, если Леночка к тому времени не придет, – ужинать мне или не ужинать? «Почему же ее все-таки нет?» Я стал вспоминать во всех подробностях события вчерашнего дня и чем дальше углублялся в воспоминания, тем тревожнее себя чувствовал. «О чем они уславливались? Может быть, он пригласил ее в гости или в театр?» За несколько минут мною была создана довольно стройная теория. Вчерашнее Леночкино усердие я об'яснял уже не иначе, как порочными побуждениями: попросту ей хотелось от меня избавиться. Они в театре. Я даже знаю ложу губпрофсовета во втором ярусе.

Но, нужно сказать, ни один из самых пессимистических вариантов не предусматривал возможности, что Леночка вовсе не придет ночевать к себе в комнату.

А случилось именно так.

Галки давно были готовы. Я с полчаса раздумывал, ужинать ли мне одному, и, наконец, с’ел трех птиц, выбирая, которые помельче. Огонь в печке еще не погас. Я все лежал на кровати и так, незаметно для себя, не раздеваясь, уснул. Уж очень я, видно, утомился, потому что спал беспросыпу и без сновидений до утра.

Собственная нога, обутая в сапог, было первое, что я увидел, открыв глаза. Она напомнила мне всю вчерашнюю ситуацию.

«Так поздно пришла, что постеснялась зайти» – думал я, поднимаясь и отряхивая измятую одежду. «Послушаем, что она будет брехать. Любопытно». С полотенцем в руках я отправился вниз к умывальникам.

На Леночкиной двери висел замок и моя записка. Она пожелтела, углы повисли вниз, как лепестки на увядшем цветке.

Спасительная апатия пришла мне на помощь. Довольно спокойно я скомкал бумажку, не забыл воткнуть кнопку в каблук и пошел умываться. Покончив с этим, я вернулся и сел завтракать. Волнение, может быть, выразилось только в том, что незаметно для себя я одолел четырех галок, самых крупных.

В коридоре зазвонили. Начинался первый день зачетов.

Леночка вошла в аудиторию уже когда члены комиссии сидели за своим столом. Вошла, кивнула кому-то из подруг и заняла место на первой скамье.

Моя соседка Кулагина сказала:

– Бедная Ленка, ее сейчас вызовут. Нехорошо, когда фамилия начинается на «А».

Я мрачно пожевал губами:

– Ладно, теперь она может называться другой фамилией.

На Кулагину эта фраза произвела неожиданно большое впечатление. Она приблизила ко мне свое лицо. Глаза ее и рот улыбались:

– Расскажи!

До чего девчонки любопытны. Кулагина шептала почти с мольбой:

– Расскажи, пожалуйста!..

Я отмахнулся от нее:

– Не приставай.

Действительно, Леночку вызвали одной из первых. Она, как всегда, гладко отвечала по алгебре. Комиссия была довольна и только преподаватель геометрии улыбался, как-будто хотел сказать: «Погодите, она у меня попляшет!» Мне казалось, что я разгадал эту улыбку. «Правильно! – кричал я про себя. – Она попляшет!» Я ничуть не стыдился этого чувства: «Руку, профессор!»

– Теперь побеседуйте с Петром Ивановичем, – сказал наш декан Леночке. Мой союзник поклонился ей очень вежливо и стал диктовать теорему. Это была та самая теорема о вертикальных углах. Леночка ее доказала.

– Так, – сказал профессор с довольной улыбкой (я нашел ее почти изменнической), а каковы свойства параллелограмма?

«Ну, это безобразие! Спрашивает как раз то, что Ленка знает. Пифагором, Пифагором кройте ее!» Профессор задал еще несколько вопросов и, выслушав ответы на них, приятно удивился.

«У-у, интеллигентишка, размазня!»

– Можете итти, – сказал декан, – до завтрашнего дня вы свободны.

«Сдала, – думал я, провожая глазами Леночку. – Ну, а разве без меня она б выкрутилась? Теперь – свободна. Верно, опять убежит на всю ночь». В подобных размышлениях прошло несколько часов. Я сидел на «горе». Профессора отсюда казались все низенькими и толстыми. Скамьи по соседству давно пустовали. Наконец, была прочитана и моя фамилия. Я отвечал медленно, с усталой сдержанностью. Это придавало убедительность моим ответам, и через десять минут я вышел из аудитории.

Дома было грязно и холодно. Скелеты птиц валялись на столе среди учебников и глиняных черепков. Весь этот мусор я хотел высыпать в платяной шкап, но потом решил, что и мусору и шкапу лучше сгореть в огне. Мой штык должен был участвовать в этой операции. За ним пришлось итти к Леночке. «Просто попрошу штык и уйду» – наметил я образ своего поведения.

– Можно войти?

– Конечно, – ответили мне.

Посреди комнаты стояла Кулагина со щеткой в руках.

– Что ж ты не сказал сразу? Теперь я все знаю!.. А комнату отдали мне. Ты здесь был прежде? Правда, хорошо?

Я страдал как-будто от резкой перемены температуры. В этой комнате живет другая. Здесь все по-старому: старая мебель; мой гвоздь в стене, матерчатый абажур, и только кровать покрыта непривычным ярко-зеленым одеялом. Сутки переполнены событиями. Думал ли я вчера, на кладбище, что это кончится так?

– Слушай, Кулагина, Лена брала у меня штык. Отдай-ка его.

– Штык?.. Ах, вот этот, противный? Я хотела его выбросить.

– Попробовала бы!

– А что? – пусть не оставляет вещей в чужих комнатах.

«В чужих комнатах?» И верно – ведь это чужая комната. Я вышел в коридор. По лестнице поднимался Федя Комаров.

– Вот хорошо. Зайди ко мне.

У Феди топилась печка. Уже ради этого одного стоило зайти. Хозяин превратил свою комнату в мастерскую. К столу были привинчены тиски и маленькая наковальня. У стен по углам лежали куски водопроводных труб. Под ногами хрустели металлические опилки.

Федя занялся производством могильных крестов. С тех пор как на православном кладбище в одну ночь пропали все деревянные кресты, родственники умерших стали предпочитать памятники из водопроводных труб. Федя работал у подрядчика. Трубы доставались даром – их много было на развалинах бани.

– Кошек ты забросил?

– Пока да. – Федя поставил перед собой стул, как это делают некоторые ораторы, и продолжал громко:

– Ленка женилась.

– Слыхал.

– И знаешь на ком? На твоем любимчике, который ответственный паек получает.

– Тоже слыхал.

– Прекрасно. Так вот: я знаю, что ты думаешь о наших девчонках, вполне с этим согласен и именно потому хочу договориться с тобой. То, что сделала Ленка, не имеет себе названия. Это измена!..

«Измена? Неужели он знает, что Леночка изменила мне?»

– Это – измена пролетарскому делу, – успокоил меня Комаров, – это – шкурничество, это – дезертирство! В то время как весь рабфак голодает, она будет роскошествовать, есть на серебре бутерброды с маслом, будет ходить в калошах, как последняя гимназистка! ..

И все-таки его гнев был ничтожен по сравнению с моим. Именно поэтому я мог сохранить внешнее спокойствие.

– Верно я говорю?

– Ну...

– Таким не место в комсомоле. Нужно поставить вопрос об ее исключении. Пусть десять раз он ответственный: дезертировать с фронта нельзя ни к какому мужу. Я рассчитываю на твою поддержку.

– Посмотрим. Боюсь, что из этого ничего не выйдет.

– Эх, ты, революционер! Добиваться надо. Давай руку!

Я очень вяло ответил на рукопожатие. К чему? В этом мире не найти равного мне союзника. Комаров говорит, в конце концов, глупости. «Дезертирство, шкурничество» – пустое. О, если б Леночку можно было исключить за измену! Но разве за измену мне исключат?..

На завтра уже весь рабфак знал о Леночкином грехопадении. Комаров рассылал гневные послания с надписями в правом углу: «Прочти сам и передай другому». Большинство читало их с улыбкой. Но, прочтя, передавали соседям. В аудитории становилось весело; декан несколько раз стучал карандашем по графину, стараясь водворить тишину. Федя дулся. Он не рассчитывал на такой эффект и теперь послал эстафету вдогонку своим декларациям: «Прошу добавить – только для действительных членов РКСМ».

Я следил за Леночкой. Она уткнулась в книгу, не придавая значения приглушенным взрывам смеха, хотя, по-моему, в ее положении всякий смех должен был казаться подозрительным.

В этот день зачеты сдавались коллективно, опросом всей аудитории. Когда, наконец, члены комиссии ушли, Абрам Страж взобрался на кафедру и попросил закрыть дверь. Свою речь он начал обычной кислой гримасой, под которой всегда скрывалась ракета остроумного злословия.

– Товарищи, поздравляю, нас отметил бог. Или не бог, так губпрофсовет.

Смеялись все: и сдавшие и провалившиеся на зачетах. Только я заставил себя сохранить невозмутимое спокойствие. Абрам продолжал:

– Говорю вам, как Страж, этот факт не должен лежать под сукном. Мы вывесим мраморную доску и напишем: «Здесь училась наша радость и наша гордость: Леночка-губпрофсоветчица».

– Дурак! – крикнула Леночка, срываясь с места.

– Браво! – кричали в аудитории. Леночка скользнула глазами по амфитеатру. Один я не смеялся и не хлопал в ладоши.

– Дураки! – и она убежала прочь.

Федя Комаров решил воспользоваться моментом:

– Товарищи, нельзя терпеть. Всей группе нанесено публичное оскорбление.

Эта фраза послужила новым поводом для смеха. Малыгин толкнул Федю в бок:

– Чего раскудахтался? Смейся, когда смешно, а трагедию разыгрывать нечего. Подумаешь, – оскорбление!

Но и в следующие дни Комаров не унимался. За полной своей подписью он вывесил в коридоре «Открытое письмо дезертиру». Письмо сняли по постановлению бюро ячейки. Я не присутствовал на заседании. Эта была первая в моей жизни дипломатическая болезнь. Кулагина, ярая приверженка комаровской партии, охотно делилась своими сведениями:

– Понимаешь, иду по Пушкинской, и вдруг – Ленка! Тащит за собой саночки, а на них кулечки, кулечки... Полно жратвы. Наверно, мужнин ответственный паек получила. Не успела замуж выскочить, а уже паек.

Собеседники обычно над ней посмеивались:

– Вот бы тебе такого мужа!

Леночка приходила в аудиторию всегда после звонка. Она не искала встреч ни с кем из нашей группы. Вызовут ее, – она ответит и уйдет тотчас же. Малыгин ухмылялся:

– Ничего, пусть перебесится...

Прошли последние зачеты. Начались зимние каникулы. Я скучал. Раза два ходил на кладбище, потом дрова пилил для детского дома, – вот и все развлечения. Галки надоели. Перешел на воробьев. Их нужно с полсотни, чтобы пообедать. Ничего, зато охота интересная: попади-ка в воробья! О Леночке думал много. Я ничего не забыл, и чувства горькие отравляли меня.

Однажды под вечер зашел Петя Савушкин.

– Пойдем в партийный клуб.

– Можно.

До своего знакомства с Леночкой я часто бывал в этом старом особняке. Готика всегда молодится, и дом этот, построенный бог весть когда, походил на старичка, вечно бодрого, вечно стройного и сухого. Даже клубную вывеску он носил легко, изящно, как человек, привыкший одеваться по моде, носит свой костюм.

Комнаты и залы дворца были обставлены с роскошью. Я любил ступать по мягким коврам, прикасаться к холодной меди статуэток или гладить рукой безукоризненные изгибы кресел. Хороша была и столовая, отделанная темным дубом. По членским книжкам здесь отпускали морковный чай с монпансье.

Мы прошли с Петей через все эти комнаты в бильярдную. Народу было мало, и маркер Николай Семенович, инвалид гражданской войны, поставил нам пирамидку. На бильярде я выучился играть этой зимой здесь же, в клубе. Вечером, когда дома пустынно и холодно, я приходил сюда, искал своего учителя – заведующего здравотделом, – и мы гоняли шары иногда до полуночи.

Петя проигрывал мне одну партию за другой, но это его не огорчало нисколько.

– Между прочим, – говорил он, – «Джойнт» выдает одежду еврейским ребятам. Ты свободно можешь сойти за еврея. Правда, остались только жилетки и шапокляки, но и это верный фунт хлеба.

– Ладно, сойду за еврея, – и я положил последний, тринадцатый шар. – Бросим?

– Бросим, – охотно согласился Савушкин. – Я поднимусь в библиотеку.

Николай Семенович убирал шары в ящик, инкрустированный перламутром. На соседних столах играли новички. Смотреть на них было скучно. Не спеша, я вышел в буфет.

За столом направо сидело несколько человек. Двух я узнал сразу: это была Леночка с мужем. Губпрофсоветчик обжегся о жестяную кружку и держал палец во рту. Он меня не заметил. Зато Леночка видела меня и, кажется, не спускала глаз. Я весь ушел в походку. Как удержать ноги от слишком поспешных шагов, как заставить их ступать легко, спокойно и непринужденно?

Вот, наконец, маленькая гостиная. Здесь тихо. Глубокое кресло поглощает меня целиком. Жалко, что нельзя так уснуть. А спать хочется: мне даже лень обернуться на шаги, которые я слышу у себя за спиной.

– Ты здесь? Давай поговорим.

Леночка подошла и облокотилась на золоченую шифоньерку.

«Она не боится со мной говорить!» Это был страшный удар. Он пригвоздил меня к креслу. Леночка продолжала:

– Ты один из тех, кто просто и по-товарищески может отнестись к маленькому событию, которое произошло в моей жизни. Ну, я вышла замуж за коммуниста. Что тут зазорного? А ребята травят меня, не дают прохода. Шуточки, насмешки, – это кого не выведет из терпения! Ведь я же человек... и комсомолка.

«Она обращается ко мне за помощью. Она всегда считала меня мальчишкой. Я – не мальчишка, я – любящий мужчина!»

– Почему ты волнуешься? Мне кажется, наши отношения... Скажи, – прибавила она неожиданно быстро, – у тебя не примешивается что-нибудь личное?

«Ах, вот как! Маркиза начинает догадываться!» Я вскочил вз'яренный.

– Это ты про что! Знай, я подобной чепухой не занимаюсь! Свои качества прошу не распространять на других!

Леночка, трепещущая, бедная Леночка, попятилась от меня.

– И ты тоже...

– Обязательно. Буду бичевать, как мне подсказывает революционная совесть.

Черные бровки надломились, и рот стал совсем мягким.

– За что же?

– Как за что? Очень просто...

Я силился припомнить всю комаровскую аргументацию.

– Во-первых, – это дезертирство. Дезертировать с фронта нельзя ни к какому мужу. Потом – шкурничество... Потом – измена пролетарскому делу... Вот!..

Рояль стоял поблизости. Леночка уронила головку на его блестящую клавиатуру. Я засунул руки в карманы, собираясь уйти. Но, нет – это не все. Под рукой – рогатка. «Отдать, отдать сейчас же». Резина со стоном отделялась от дерева.

– На, возьми свою принадлежность.

– А чем же ты будешь стрелять птиц? – И она зарыдала.

Я побежал отсюда, сшибая мебель, топча ковры, – побежал, чтобы самому не расплакаться.

Ветер разбойничал на улице, во всем ему покорной. Редкие окна светились умоляющими огоньками, деревья заламывали руки в безмолвии, и лихому ветру стало тоскливо от этой животной покорности: он ушел к морю. Город шевелился, оправляясь от страха. Кто-то невидимый у стены твердым голосом звал маму и просил хлеба; одинокий звонок дребезжал в переулке.

Я шел посреди мостовой. Я пел громко.

Ах, зачем ты меня целовала,

Жар безумный в груди затая,

Ненаглядным...

– Товарищ, документы пред’яви. – Матросы в куцых бушлатах прочли мое удостоверение.

Ненаглядным меня называла

И клялась:я твоя, я твоя.

Совсем близко завязалась перестрелка. Город-трусишка открыл пальбу, когда ветер уже искал счастья в море, под Очаковом.