Текст книги "В прицеле свастика"

Автор книги: Игорь Каберов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

В ГОСТЯХ У ЛАВОЧКИНА

Двухмоторныи транспортный самолет уносит нас все дальше от Ленинграда. Стрелка высотомера, установленного над дверью пилотской кабины, показывает сто пятьдесят метров.

Примостившись на сумке с парашютом, я гляжу сквозь стекло иллюминатора на проплывающие внизу дороги, рощи, речушки, деревни. Милая сердцу земля.

Трудно поверить, что мы уже не на фронте, что с каждой минутой все дальше уходим от его зловещих пожарищ и рябого от зенитных разрывов неба.

Ровно гудят моторы. Вместительный корпус старенького ЛИ-2 слегка вздрагивает. Мы летим на авиазавод за самолетами. Возглавляет нашу группу новый командир, капитан Уманский. Места в самолете хватило всем. Кто устроился на откидных сиденьях, кто, как я, сел на парашют, взятый с собой для обратного полета на истребителе.

Сегодня я впервые лечу на самолете в качестве пассажира. Дверь пилотской кабины открыта, и мне виден командир корабля – пилот, управляющий самолетом. Ни шлема, ни очков, одни наушники на голове. И сидит сбоку, как шофер в машине. Справа от него – второй пилот. Командир, не торопясь, закурил, потом передал управление своему напарнику и вышел к нам. Справившись о нашем самочувствии, вернулся в пилотскую, сел в свое кресло и развернул газету. Как странно все! Ничего общего с истребителем. Атмосфера полного спокойствия, неторопливости. Пилоты беседуют между собой. Путь прокладывает штурман.

Говорят, истребители – народ беспокойный, энергичный, в решениях быстрый. Ничего не поделаешь – по машине и характер! У нас ведь сложа руки не посидишь, да и маршрут за тебя никто прокладывать не будет. Везде все сам. Ты и летчик, и штурман, и стрелок, и радист, и бортмеханик. И если тебя на истребителе до ветру приторопило – терпи до посадки. А здесь конструктор предусмотрел все, даже туалет. Ишь, на дверях вычерчены два нуля.

Осматриваюсь. Все ребята наши смотрят в иллюминаторы, беседуют.

– Михаил Иванович, – обращаюсь я к Багрянцеву, – как тебе нравится этот корабль?

– Старенький, но ничего. – Багрянцев окидывает взглядом пассажирскую кабину.

– А летать на таком хотел бы? Он улыбается, Нет. Мне по душе истребитель.

– Я тоже истребитель не променяю ни на какой другой, пусть даже самый комфортабельный самолет, – говорю я. – Понимаешь, на истребителе ты свободен, как птица: высота, стремительность, маневр! Обрушится «мессершмитт» на такую машину, как эта, – что она сможет? А попадись он тебе или мне, когда мы на истребителях, – в два счета пристукнем!

Багрянцев соглашается.

– Это верно. Но у них, – он кивает в сторону пилотской кабины, – у них своя романтика. Доставляют срочные грузы, эвакуируют раненых с фронта. Летают в непогоду, да еще ночью, А это тоже нелегко. Ребята онимужественные, уравновешенные. Наш брат истребитель в этом им может позавидовать…

Тут Багрянцев обратил мое внимание на человека, сидевшего на полу.

– Видал чудака? Что это с ним такое? А ведь он – истребитель.

Это был один из прикомандированных к нашей группе летчиков. Он надел на себя парашют и расположился возле самой двери.

– Вечно он с причудами, этот Володька Широбоков, – сказал Михаил Иванович.

Я подсел к Широбокову. Мы познакомились. Конечно же, мне было интересно узнать, зачем он надел на себя парашют.

– Как зачем? А если случится что?

– Так ведь высота полета сто пятьдесят метров.

– Это не имеет значения. Я не привык полагаться на волю случая. В полете ничто не должно застать меня врасплох.

Нет, этот парень не был трусом. В нем виделся, что называется, человек с характером.

Самолет летел, слегка покачиваясь. Внизу развертывалась живописная панорама Подмосковья, На одном из аэродромов мы ненадолго приземлились, и дозаправленный самолет снова взмыл в небо.

В пункте назначения нас уже ждали. Мы отдохнули, а утром пришли на завод. Большое впечатление произвели на нас его гигантские цехи, конвейерные линии, весь процесс создания самолетов. С конвейера потоком сходили новенькие истребители ЛАГГ-3.

Дни учебы пролетели незаметно. После зачетов летчиков пригласил к себе главный конструктор самолета Семен Алексеевич Лавочкин. Тепло и сердечно встретил нас этот душевный, веселый человек. Каждому пожал руку, каждого пригласил сесть, потом достал коробку «Казбека»:

– Угощайтесь, морячки!

Морячки с удовольствием задымили. Мы с Тенюгиным некурящие, но тоже взяли по папироске и спрятали их в карманы – «на память от Лавочкина».

Семен Алексеевич долго и подробно расспрашивал нас о положении под Ленинградом.

Конструктор рассказал, что самолет ЛАГГ-3 прошел испытания в бою и что завод получил о новой машине хорошие отзывы. Он сообщил нам также, что успешно идет работа по созданию нового истребителя с мотором воздушного охлаждения, по качествам намного превосходящего существующую машину,

Лавочкин попросил нас рассказать о тактике фашистских истребителей и бомбардировщиков, о действиях вражеских зенитчиков. Он внимательно слушал нас, делая пометки в своем блокноте. Несмотря на серьезность обсуждаемых вопросов, Семен Алексеевич находил место шутке. Незаметно прошли почти три часа беседы.

Выйдя от Лавочкина, мы задержались в одном из цехов. Разговор зашел о качестве машины. Сопровождавший нас инженер завода сказал:

Машина, в основном, делается неплохо. Но кое-ка кие неполадки, к сожалению, встречаются. А вы посмотрите, кто создает для вас самолеты.

За станками, у верстаков, на конвейере – почти всюду стояли пожилые и молодые женщины. На рабочих местах было много подростков.

– Мужчины ушли на фронт, – продолжал инженер. – У нас уже много вдов и сирот…

В это время прозвучал сигнал на обед. Женщины, вытирая руки, поспешили в столовую, а подростки, почувствовав свободу, подняли возле станков шумную возню. Что-то с грохотом упало на пол. Инженер грустно улыбнулся:

– Ничего не поделаешь, рабочий класс в салки играет.

Утром мы поехали на аэродром. На новом истребителе каждый из нас должен был совершить полет по кругу с обязательной уборкой шасси.

Вот и моя очередь лететь. Занимаю место в просторной кабине. Особенно радует, что в ней удобно расположены педали управления рулем поворота. О радио и говорить нечего. Это наша давнишняя мечта.

– Разрешите выруливать для взлета? – спрашиваю я из кабины.

В шлемофоне тотчас же раздается:

– Разрешаю!

Выруливаю, прошу разрешения на взлет. Самолет легко отрывается от земли. Нажимаю красную кнопку, шасси само пошло на уборку. Потом где-то внизу раздается легкий шлепок и загораются два красных огонька – шасси убрано. После И-16, на котором для уборки шасси нужно было сорок четыре раза повернуть ручку тросовой лебедки, это казалось чудом.

Машина легко набирает высоту. Чувствуется сила мотора. В моих руках новый самолет. Здорово, черт возьми!

Но короток полет по кругу. Выпускаю шасси и посадочные щитки, совершаю посадку, Истребитель касается колесами земли, подпрыгивает и только потом, приземлившись на все «три точки», мягко катится по зеленой траве аэродрома. «Не добрал немножко!» – досадую я на себя. Так хотелось совершить безукоризненно чистую посадку!

– Ну как, разобрался, что к чему? – спрашивает командир.

– Не очень. Еще бы полетик.

– Полетим домой – разберешься. И он вызывает следующего…

В общежитие мы возвратились в приподнятом настроении, будто свершили что-то весьма значительное.

А утром на завод пришла телеграмма: «Ускорьте прилет группы ЛАГГ-3. Ленинграду трудно. Самохин». Об этой телеграмме командующего ВВС нашего флота вскоре стало известно каждому рабочему. «Ленинграду трудно…» Авиастроители удесятерили свои усилия.

И вот мы на заводском аэродроме. Самолетов здесь столько, что яблоку негде упасть. Гляжу на них, и душа радуется. Вот она, могучая советская техника! Вот он острый, разящий меч, выкованный нашим народом в грозные годы войны! Пройдет немного времени, и этот меч беспощадно обрушится на головы фашистских захватчиков.

Среди сопровождающих нас лиц один из инженеров завода.

Возле неполного ряда самолетов мы останавливаемся.

– Отсюда группа армейских летчиков уже взяла девять самолетов, – говорит инженер. – Вам достались номера с одиннадцатого по двадцатый. Вот мел. Кто у вас тут пошустрее? Пишите на бортах номера, и попутного вам ветра, морячки! Лидер готов, ждет вашей команды…

Вскоре мы поднимаемся в воздух. Десять истребителей ЛАГГ-3, лидируемые самолетом ПЕ-2 – двухмоторным фронтовым пикирующим бомбардировщиком, строятся и берут намеченный курс. Погода солнечная, ясная. Видимость кажется беспредельной.

Через некоторое время мы производим посадку и начинаем заправлять самолеты.

В эту минуту к нам подходит дежурный по аэродрому. В петлицах три кубика – старший техник – лейтенант.

– Кто здесь старший группы? – спрашивает он у Багрянцева. Гляжу на дежурного и глазам не верю:

– Каргашов, Александр Федорович!.. Какая встреча!

– Каберов! Вот не ожидал тебя увидеть. Откуда?

– Гоним самолеты на Балтику. А ты как здесь оказался?

– Формируемся. Скоро тоже на фронт.

– Мы крепко пожимаем друг другу руки. Сразу же завязывается разговор о Новгороде, о друзьях и близких, оставшихся там. Каргашов когда-то был инженером новгородского аэроклуба, а я инструктором – летчиком. Александр Федорович и его товарищи усиленно готовятся к отправке на фронт. И Каргашова, и меня очень тревожит то, что в Новгороде уже немцы. Мы не знаем, что с нашими семьями.

Разговору не видно конца. Но Каргашову некогда. Он ведь дежурит по аэродрому.

– Чуть было не забыл, – спохватывается Александр Федорович. – Я же к вашему командиру. Пока есть погода, вам надо вылетать. Будь здоров, дорогой! До встречи в Новгороде!

Мы прощаемся, и я бегу к своему истребителю…

Хотелось бы заранее сказать, что после войны мы с Каргашовым действительно встретились в Новгороде. Александр Федорович прошел большой и трудный боевой путь от Москвы до Берлина. После войны он демобилизовался и долгое время работал на одном из новгородских заводов инженером, а теперь уже ушел на пенсию. Я вижу его иногда прогуливающимся с женой по набережной Волхова. Как только в небе раздается гул авиационного двигателя, Каргашов останавливается и провожает взглядом летящий самолет…

Впрочем, возвращаюсь к нашему перелету с авиационного завода под Ленинград.

Мы ведем наши боевые машины над бескрайними просторами страны. Под крылом моего самолета проплывают поля и леса, многочисленные населенные пункты, голубые ленты рек, тонкие нити дорожных трасс, Гляжу и не нагляжусь. Милая сердцу земля! Дорогая моя Родина! За тебя, за твою свободу и независимость вступим мы скоро в новый грозный бой с врагом.

Самолеты покачиваются, словно на волнах, сверкая на солнце хрустальными дисками винтов. Мне все больше нравится новая машина. Как-то она покажет себя, когда мы встретимся с «юнкерсами» и «мессершмиттами»? ЛАГГ-3 под Ленинградом впервые. Оружие на нем отменное: пушка и четыре пулемета (два крупного и два обычного калибра).

Вот и Низино. Делаем круг над аэродромом и производим посадку.

Тенюгин, покинув кабину, разминает уставшие от долгого полета ноги.

– Здорово, Игорек! Приветствую тебя на родной низинской земле!

Взаимно, Володя! – кричу я ему. Мы направляемся к командирскому самолету.

Ну, вот и добрались наконец до дому! – говорит капитан Уманский. – Значит, у нас все на месте, кроме Халдеева. Устранит неисправность и завтра, видимо, прилетит домой.

Уманский обводит нас взглядом:

– Горячая работа предстоит, товарищи!..

НУЖНЫ ЛИ ЛЕТЧИКАМ ОКОПЫ

Проливной дождь весь день хлестал как из ведра, а к вечеру прекратился. Утром густой туман закрыл аэродром. Было еще только 7 сентября, но осень уже полностью вступила в свои права.

За две недели нашего отсутствия фронт приблизился к Ленинграду еще на двадцать пять километров. Фашистские войска вслед за Новгородом захватили Чудово и теперь обходят Ленинград, устремляясь к Неве, к Ладожскому озеру. Уже занято Тосно. Бои идут за станцию Мга. Всего шесть километров отделяют наш аэродром от окопов противника в районе Ропши, захваченной фашистами.

Новые истребители стоят в земляных капонирах под камуфляжными сетками. Оставшиеся после вражеского налета «ишачки» наши техники починили и передали другим частям. Штурмовики куда-то улетели.

В свое время прикомандированные к нам для получения новых самолетов Алексей Солдатов, Владимир Широбоков и Борис Семенов стали теперь летчиками нашей эскадрильи.

Капитан Уманский с утра обошел стоянку, все на ней осмотрел внимательным хозяйским глазом, затем вызвал к себе инженера Сергеева.

– Знаете ли вы, что от нашего аэродрома до линии фронта всего несколько километров?

– Знаю.

Так вот, прошу вас все лишнее со стоянки убрать, палатку оружейников замаскировать, щели около самолетов углубить до полного профиля.

– На это надо время, – робко проговорил Сергеев. Командир эскадрильи, казалось, пропустил эти слова мимо ушей.

Через два часа доложите. А вечером – запомните, инженер: вечером! – мы с вами и комиссаром будем проверять состояние личного оружия младших авиационных специалистов и всего технического состава.

Не знаю, – пожал плечами растерявшийся Сергеев. – И обслуживание самолетов… И все это… Не знаю… Нам не успеть…

Тогда вам нечего здесь делать, инженер, – резко сказал Уманский и, еще раз напомнив о своих требованиях, холодно закончил разговор: – Идите!

Инженер ушел. В землянке было так тихо, словно в ней не осталось ни единой живой души, Я оформлял очередной номер «боевого листка» и раздумывал о Сергееве. Не было сомнений, что он побрюзжит, но сделает все, что положено. Да и как не сделать! Фашисты рядом. Кто знает, что будет завтра или даже сегодня вечером? Летчики в случае угрозы захвата аэродрома противником улетят, А техники? Инженер понял, конечно, что командир прежде всего о них самих заботится.

Бегу на стоянку вывешивать «боевсй листок», а на ней уже вовсю кипит работа. Возле моего самолета Грицаенко и Алферов стоят по пояс в траншее и знай шуруют лопатами.

– Ничего, все правильно, товарищ командир. Кто знает – может быть, завтра из этих окопов нам стрелять придется. Да и делов-то тут – Инженера на стоянке не видно. Я нахожу его в самолетном контейнере, который служит домиком звену Багрянцева. Михаил Иванович пришивает чистый подворотничок, а Сергеев – пуговицу к комбинезону. Пришивает и брюзжит:

Подумаешь – пуговица! Оторвалась – что тут такого? Так нет же, плохой пример, говорит, показываете подчиненным.

Но пришил же? Пришил. Тебе не хуже от этого? – говорит Багрянцев. – Стареешь, Андреич, вот и брюзжишь…

Я присаживаюсь рядом с ними, достаю из кобуры и начинаю осматривать свой «тэтэ».

– Да, чуть было не забыл! – спохватывается Сергеев. – Мне ведь оружие надо еще осмотреть. Вечером будет поздно.

Он прокручивает барабан своего нагана, высыпает патроны, волнуясь, смотрит на свет сквозь канал ствола.

– Повесит, вот за это повесит!

Инженер спешит к оружейникам, чтобы организовать осмотр всего оружия и почистить его. А ровно через два часа он уже докладывает командиру:

Товарищ капитан, все ваши указания выполнены. С оружием полный порядок.

А говорили – не справиться! – Уманский глядит на инженера подобревшими глазами: – Спасибо вам, Владимир Андреевич…

К полудню туман рассеялся, и в образовавшийся над аэродромом просвет глянуло голубое небо. Командир вызвал к себе Багрянцева, Семенова и меня. Перед капитаном лежала карта с намеченным на ней маршрутом. Рядом, недовольный, будто он проглотил шомпол, стоял Аниканов.

– Разведать дорогу от Чернышева до Косколова, – обращаясь к Багрянцеву, сказал Уманский. – Особенно внимательно осмотреть побережье Лужской губы. Вы яснить, не скапливаются ли вражеские войска. Вылет не медленно. Вопросы?

– Нет вопросов.

– По самолетам!

– Есть! – Багрянцев козырнул и, повернувшись по – уставному, вышел. Мы последовали за ним.

Взлетели Багрянцев и я. Семенов почему-то задержался и на задание не пошел.

Из Ропши по нашим самолетам ударила зенитка. Впереди возникли расплывчатые, как медузы, сизые разрывы. Внизу еще держался туман, и только в редкие окна одинокими островками проглядывала земля. Дороги совсем не было видно. Район Косколова и Лужской губы, весь Кургаловский полуостров тоже были закрыты туманом. Просматривался только острый пик мыса Колгомпя.

Кружить было бесполезно, и мы развернулись на обратный курс. Впереди, чуть в стороне, полог тумана разошелся, открыв небольшую полоску земли. «За мной!» – услышал я по радио голос Багрянцева. Его самолет нырнул вниз. Сняв гашетки с предохранителя, я немедленно последовал за ним. Под нами протянулась дорога. Она была заполнена вражескими войсками. Они двигались в сторону Ленинграда. Пехоту время от времени обгоняли машины. Пользуясь туманной погодой, гитлеровцы совершали переход к линии фронта днем. Они явно не ожидали нашего появления и не успели разбежаться. Пулеметы и пушки ЛАГГ-3 сделали свое дело. Не меньше сотни вражеских трупов осталось на дороге после нашего налета. Багрянцеву удалось еще поджечь легковую автомашину.

Пробив пелену тумана, мы взмыли вверх. Жмурясь от яркого, еще по – летнему светившего солнца, взяли курс на Низино. На аэродроме Уманский, выслушав доклад Багрянцева, попросил нас как можно точнее показать на карте место, где мы атаковали пехоту. Командира интересовало, сколько было фашистских войск, сколько машин и каких. Уточнив все, что ему было нужно, капитан взял телефонную трубку и доложил штабу о результатах разведки.

– А скажите, товарищ Багрянцев, – сказал он минутой позже, – какие выводы вы сделали для себя из этого полета? Что, по – вашему, нужно нам теперь предпринять? И каково на этот счет ваше мнение, товарищ Каберов?

Я почувствовал себя неловко. Мы, истребители, привыкли докладывать о том, что видим во время полета, а тут… выводы. Пока я раздумывал, Багрянцез сказал:

– Вывод мне ясен. От Ропши до берега Финского залива недалеко – каких-то пятнадцать – восемнадцать километров. Немцы стягивают войска к Ропше. Значит, готовятся к прорыву на Петергоф. Наш аэродром у них на пути. Он им очень мешает. Не исключена возможность заброски в район аэродрома диверсионных групп. Я бы, товарищ командир, усилил караулы и посты по охране мест отдыха летного и технического состава.

Что ж, вы правы, Михаил Иванович, – задумчиво проговорил Уманский, выслушав Багрянцева. – И я рад, что мнения наши совпадают. Признаться, вопрос об охране аэродрома меня волнует…

Вскоре после нашего разговора с командиром над аэродромом появилась четверка МЕ-109. Словно коршуны, выслеживающие добычу, вражеские самолеты делали круг за кругом. Это, несомненно, были разведчики. Не приняв боя с нашими стремительно взмывшими ввысь истребителями, они ушли восвояси.

Было ясно, что гитлеровские авиаторы заинтересовались нашей новой техникой. Уже на другой день над Ропшей появился небольшой одномоторный фашистский самолет «Хеншель-126», охраняемый шестеркой истребителей. По – видимому, в его задачу входило корректировать огонь немецких артиллерийских батарей, нацеленных на наши стоянки. Медлить было нельзя. Взлетела ракета, и наше дежурное звено (Косгылев, Киров и я) поднялось в воздух.

Бой был недолгим, но тяжелым. «Хеншель» скрылся в облаках и больше не появлялся. А истребители, почувствовав свое двойное превосходство, охотно вступили с нами в бой. Но уже через пятнадцать минут два из них были сбиты. Остальные, воспользовавшись облачностью, вышли из боя.

Когда мы приземлились, адъютант объявил мне и Кирову, что после заправки самолетов нам предстоит дежурить по прикрытию аэродрома. Багрянцева, Костылева, Солдатова, Тенюгина, Широбокова и Семенова вызвал командир. Позже товарищи рассказали нам, о чем шла речь в штабной землянке.

Прежде всего командир разъяснил собравшимся обстановку, сложившуюся на нашем участке фронта. Немцы бросали в бой всё новые силы. Почувствовав, что каша авиация ослабела, танки и самоходные орудия, колонны солдат противника шли в открытую даже днем. Наша штурмовая и бомбардировочная авиация, действуя уже с аэродромов, не оставалась на земле ни одной лишней минуты. Но сил не хватало. И задача уничтожения вражеских танков была поставлена также перед истребителями ЛАГГ-3.

Услышав об этом, Багрянцев удивился:

– Не понимаю. Какой вред может причинить двадцатимиллиметровый снарядик самолетной пушки современному танку? Это слону дробина! Пушка-то у нас не противотанковая…

Капитан Уманский выслушал Багрянцева, затем встал из – за стола:

– Это приказ, и не выполнить его мы не имеем права. По самолетам, товарищи!.. И вот семерка ЛАГГ-3, возглавляемая капитаном Уманским, ушла в воздух. Цель – танковая колонна немцев на дороге, идущей в район Ропши, Через сорок минут истребители возвратились. Но возвратились лишь Багрянцев, Костылев, Семенов и Широбоков. Не было капитана Уманского, старшего лейтенанта Солдатова и младшего лейтенанта Тенюгина,

Танковую колонну, которую атаковала семерка советских самолетов, прикрывала большая группа вражеских истребителей. С большим трудом прорвались наши товарищи сквозь этот заслон. Стреляя по колонне из пушек и пулеметов, они сделали только один заход, да и то неполным составом. Самолет старшего лейтенанта Солдатова, подбитый огнем зенитной артиллерии, не достиг цели. Он развернулся и, дымя мотором, ушел к линии фронта.

У фашистских летчиков было преимущество в высоте и численности. Они набросились на нашу шестерку со всех сторон. Поврежденные во время штурмовки огнем зенитных автоматов, самолеты Уманского и Тенюгина не могли выдержать длительного боя. Капитан Уманский вскоре выбросился на парашюте над территорией, занятой противником. Тенюгин еще некоторое время сражался вместе с товарищами. Пятеро против восемнадцати! Не имея больше возможности атаковать танки, возглавивший группу Багрянцев дал сигнал нашим истребителям отходить к линии фронта. Тенюгин набрал высоту, чтобы, если остановится двигатель, спланировать к своим. Четверка «мессершмиттов» бросилась за ним. Отважный летчик вступил в неравный бой, и уже через несколько секунд один из вражеских стервятников загорелся. Остальные с яростью атаковали Владимира Тенюгина. Когда поврежденный зенитным снарядом мотор его машины остановился, Тенюгин выбросился из самолета на парашюте. Осатаневшие от неудачи гитлеровцы расстреляли его в воздухе. При этом они сделали по два захода каждый.

Как это ни горько, друзья не смогли помочь Теню – гину. Они были скованы боем с остальными «мессер – шмиттами». Правда, Борис Семенов сделал попытку выручить попавшего в беду товарища, но должен был принять бой с тремя вражескими самолетами. Семенову пришлось вертеться юлой, чтобы держать в поле зрения каждого из своих противников. В таких случаях летчику, как говорится, мало двух глаз, а у Семенова был только один…

Перед войной Борис Семенов испытывал новые самолеты. Во время съемки фильма «Чкалов» кинематографисты попросили его проделать на самолете И-16 каскад фигур высшего пилотажа. Приземляясь после этого полета, самолет согласно сценарию должен был скапотировать, то есть перевернуться через мотор «на спину», потерпеть аварию. Создатели фильма готовились отснять этот момент, перевертывая с помощью специальных тросов стоящий на земле самолет. Но Семенов и в самом деле потерпел аварию. Конечно же, это была случайность. Во время торможения колеса самолета были так «схвачены» колодками, что машина помимо воли летчика встала на нос и перевернулась. Человек высокого роста, Семенов пригнулся, но при этом ударился о ручку управления и лишился правого глаза.

Борис Семенов обладал большим опытом, великолепным профессиональным мастерством. Он не был отстранен от полетов. Больше того, когда началась война, он добился, чтобы его перевели на фронт. Командующий авиацией Военно – Морского Флота удовлетворил просьбу Семенова. Он стал воевать.

В бою, о котором здесь идет речь, Борис Иванович сделал все возможное, чтобы прикрыть отход Тенюгина. Но обстановка была такой тяжелой и сложной, что даже Семенову это не удалось,

Уже на аэродроме мы узнали, что Алексей Солдатов был ранен, но дотянул до линии фронта и произвел посадку на фюзеляж в расположении наших войск.

Вечером летчики собрались, чтобы по обычаю помянуть горькой чаркой погибших товарищей. Потерять сразу троих – такого у нас еще не было. Жестокость, с какой фашистские летчики расстреляли Тенюгина, заставила каждого задуматься о многом.

– Не люблю понедельника! – сказал вдруг Багрян – цев. – Тяжелый день. Я еще утром подумал, не случилось бы чего…

Но причиной беды был, конечно, не понедельник, По моим представлениям, группа, потеряв командира, действовала недостаточно собранно, хотя дрались все мои товарищи геройски. Кто мог знать, что и завтрашний день, вторник, будет необычайно трудным? И кто мог знать, что за ужином мы опять помолчим и так же, как накануне, не чокаясь, выпьем свои сто граммов, поминая уже самого Михаила Ивановича Багрянцева?..

Никто, никто не мог предвидеть всего, что готовил нам грядущий день.

А пока машина доставила нас в Низино. Каждый устал и жаждал отдыха. Постели Уманского, Тенюгина и Солдатова остались нетронутыми на ночь. Володина койка стояла рядом с моей, и я в тот вечерний час особенно остро ощутил потерю друга. Человеком он был молчаливым, а накануне, ложась спать, вдруг разговорился, не очень бойко, конечно, а так, задумчиво, что называется, под настроение. Уже свет погас и товарищи наши спали, а Володя Тенюгин все рассказывал мне шепотом про свой Осташков, про Селигер, вспоминал о своей маме Елизавете Федоровне, об отце.

– Батя мой, – говорил он, – строгий и вольностей мне не давал. Но бить никогда не бил меня, что бы я ни натворил. Все, бывало, старался внушить мне, как я должен себя вести…

Потом Володя подвинулся на край кровати, чтобы быть поближе ко мне.

– А знаешь, – доверительно зашептал он. – Вот кончится война – я тоже женюсь. Девушка у меня в Осташкове. – Он помолчал и добавил мечтательно: – Хорошая!..

Раньше Тенюгин никогда не говорил мне об этом, но ребята знали, что фото девушки он хранит под обложкой своего комсомольского билета.

Не возвратился в Осташков к своей девушке Володя Тенюгин. Но, если ей доведется прочесть мою книгу, пусть она знает: эти строки написаны для нее…

Мало спал я в ту ночь. Думал о Володе. Думал об Уманском. У Исаака Марковича, как мне было известно, осталась где-то семья – жена и маленькая дочурка.

Что еще я знал об Уманском? Знал, что до прихода к нам он командовал второй эскадрильей нашего полка, на вооружении которой были истребители МИГ-3. Знал] что Исаак Маркович окончил Одесскую школу военных пилотов еще в 1930 году. В прошлом слесарь харьковского завода «Серп и молот», он стал авиатором, опытным командиром. Еще во время военного конфликта с Финляндией Уманский был награжден двумя боевыми орденами...

Я лежал с открытыми глазами и вспоминал, вспоминал… За окном была глубокая ночь. Только ровные шаги часового нарушали опустившуюся на Низино тишину. Я невольно подумал, что это по предложению Уманского усилены посты на аэродроме и здесь, возле нашего фронтового жилья. Да, капитан был внимательным, заботливым командиром, хотя с виду казался сердитым и неприветливым. В памяти всплыл день, когда он пришел в нашу эскадрилью. Пришел, накоротке собрал служебное совещание и уже начал было говорить. Но тут я возьми да и спроси что-то у Костылева. И не успел еще он ответить мне, как до меня донеслось;

– Товарищ Каберов, когда говорит командир, подчиненные слушают.

Я встал.

– Садитесь, – сказал капитан.

Совещание продолжалось. Между тем я, нахохлясь, разглядывал нового командира с явным желанием найти в нем что – нибудь этакое, отрицательное. Но найти мне не удалось. Уже тогда он произвел на меня впечатление очень сдержанного, дорожащего временем, аккуратного человека. Глаза его глядели строго, с прищуром. Щеки и подбородок были гладко пробриты. Пуговицы на кителе сияли. Свежий подворотничок ровной полоской охватывал сильную шею. На груди поблескивали ордена. Поглядел я на него пристально и вдруг поймал себя на том, что шарю ладонью у себя по подбородку (хорошо ли побрит?). Пошарил и успокоился: вроде бы ничего. Потом незаметно потер рукавом пуговицы на кителе…

Между тем совещание подошло к концу. Капитан посмотрел на часы:

– Прошу всех поставить командирское время. Сейчас шестнадцать часов и ровно… двадцать одна минута.

О том, что есть «командирское время», я, признаться, услышал тогда впервые. Меня несколько удивило, что Уманский считает свои часы самыми точными в эскадрилье. Проверить, так ли это, мне не привелось, Но что сам он человек исключительной пунктуальности – в этом я успел убедиться. А главное, мне захотелось подражать ему. Тогда же, после проведенного им первого совещания, я с особой тщательностью привел в порядок свое обмундирование. Да и не только я…

Началось вроде бы с мелочей, но и это было важно. Мы стали перенимать у командира все то лучшее, что было ему свойственно. Боевое умение, собранность, решительность, дисциплинированность капитана Уманского становились нашими чертами.

И вот его не стало среди нас. Причем никто не видел, где командир приземлился. Хотелось верить, что он не погиб. Хотелось верить…

Утром нас подняли рано, И опять первой мыслью было: «Тенюгин… Уманский...»

– Что вздыхаешь, Игорек? – ко мне подошел Костылев. – Теперь их уже не воскресишь. Разве что Уманский…

Мы умылись и поспешили к машине. Утро было прохладное. Я накинул на себя реглан и сел в уголок возле кабины. Тут меньше трясло. «Кто же теперь будет нашим командиром? – думал я, – Халдеев пока лишь лейтенант, и его вряд ли назначат. К тому же, он все еще не возвратился г эскадрилью. Может быть, Михаил Иванович?»

Едва мы подъехали к аэродромной землянке и спрыгнули с машины, как два фашистских истребителя МЕ-109 на огромной скорости и предельно малой высоте пронеслись над нашей стоянкой. Затем они набрали высоту и стали кружить над нами. Багрянцев поспешил к своему самолету и поднялся в воздух. За ним последовал Широбоков. Нам с Костылевым было приказано остаться на земле. Не успели Багрянцез и Широбоков набрать нужную высоту, как фашисты напали на них сверху. Завязался ожесточенный бой. Соседняя эскадрилья поспала на помощь нашим товарищам два истребителя МИГ-3. Но едва они подошли к месту боя, как появилась вторая пара немецких истребителей. Атакуя одного из фашистов, Михаил Иванович попал под огонь ведущего этой второй пары. Самолет Багрянцева вспыхнул и, вращаясь, пошел к земле. Техники и наш врач на автостартере помчались к месту катастрофы. Вскоре они вернулись. Врач достал из машины что-то сложенное в обгорелый комбинезон. Мы обнажили головы…