Текст книги "В прицеле свастика"

Автор книги: Игорь Каберов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

«КАПИТАН, КАПИТАН, УЛЫБНИТЕСЬ!..»

Бои, бои. Самолетов у нас становится меньше, и командир полка формирует сводные группы из летчиков разных эскадрилий. 2 сентября утром потребовался вылет восьми наших «харрикейнов» на охрану войск в район Красного Бора. Эту восьмерку повел комиссар Ефимов. Второй восьмерке во главе со Львовым (в нее вхожу и я) приказано быть в боевой готовности. Спешу к самолету и вижу: моторист, дозаправлявший машину, разлил столько бензина, что под ней образовалась лужа. «Ну и разгильдяй!» – думаю я, подходя к мотористу.

– Это вы льете горючее на землю?

Матрос сначала пытается оправдываться, но потом умолкает и, покраснев, опускает голову.

– Вы знаете, как дорог этот бензин и как трудно доставить его сюда?

– Виноват, товарищ капитан. Больше это не повторится.

Занимаю место в кабине, усаживаюсь на парашют, привязываюсь ремнями, и все во мне кипит. Откуда у этого человека такое наплевательское отношение к делу? Надо написать о нем в «боевом листке».

Семен Львов, направляясь к своему самолету, останавливается на минутку возле меня. Вижу, он чем-то обеспокоен.

– Восьмерку вызвали по тревоге, – говорит Семен, глядя на небо. – Как думаешь, с чего бы это?

– Трудно сказать. Может быть, фашисты бросили «юнкерсы» против нашей пехоты.

– А по-моему, противник решил дать бой в воздухе за Городец, – раздумывает вслух Семен. – Если будет вылет, давай наберем высоту тысячи три. И главное, чтобы никто не оторвался от группы...

Я соглашаюсь с Львовым. Но меня волнует еще один вопрос:

– Скажи, Семен, как ты понимаешь выступление Ефимова на партсобрании? Он считает, что десантные баржи в Лахденпохье и стягивание бомбардировщиков под Ленинград – дело одной задумки.

Не знаю. – Семен пожимает плечами. – А вообще-то комиссару трудно отказать в логике. В самом деле, тут есть какая-то связь. Правда, Егор считает, что это рыбацкие баржи.

Егор не прав. Я вчера ему говорил об этом. Рыбакам не нужны такие громадные баржи. Да и форма у них не та. А потом, скажи, Семен: где видано, чтобы рыбак строил себе лодку под охраной зенитной пушки? А ведь над Лахденпохьей рвались зенитные снаряды.

А я вот думаю, – говорит Львов. – Немцы в Киришах, а финны на реке Свири. И между ними каких-то сто двадцать километров. Не помышляют ли они опять об окружении Ленинграда вторым кольцом блокады? Не готовятся ли к совместному наступлению?..

Семен уходит к своему самолету, а я сижу в своем. Сижу и думаю: выдержит ли «харрикейн» бой против Ме-109? «Харрикейн» – это не ЛаГГ-3 и уж, конечно, не Як-1. С «фиатами» и «фоккерами» было проще. А вот «мессершмитты»... Правда, мы, что называется, видали виды. Да и «харрикейнами» управлять научились. И все же...

Возле землянки стоит Дук. Вспомнив о пролитом горючем, я подзываю Женю к себе и уславливаюсь с ним о выпуске очередного номера «боевого листка». Он должен быть посвящен сбережению бензина и масла. Наш разговор прерывает рев моторов. Из-за леса на бреющем появляются три «харрикейна». Они тут же заходят на посадку. Женя беспокойно поглядывает то на них, то на меня:

– А где остальные?..

Ефимов, выскочив из машины, бежит к моему самолету. Между тем воздух прорезает ракета. Это сигнал вылета. Мы запускаем двигатели.

– Что, Андреич? – встревоженно спрашиваю я комиссара, поднимающегося на крыло моего «харрикейна».

– Игорек, видимо, будет тяжело. Имей голову на плечах...

Он хочет сказать еще что-то, но я уже даю газ. Мне надо поспеть за Львовым. Ефимов спрыгивает с крыла и машет мне рукой.

Группа поднялась в воздух. Набирая высоту, я припоминаю по номерам, кто вернулся с Ефимовым. Вернулись Сухов и Киреев. Не вернулись пятеро. Среди них Хаметов и Седов. Кто же еще?..

Львов ведет нас над захваченной фашистами территорией к Красному Бору. Я внимательно наблюдаю за воздухом, а в голове сидит вопрос: «Кто же еще?» Какой-то заскок в памяти. Да, кажется, с Ефимовым ходил Буряк. А еще кто?

Неприятное, щемящее чувство угнетает меня. Неужели мне страшно? Нет-нет, это надо отбросить. Рядом ведет истребитель молодой летчик Черненко. Ему особенно тяжело. Но он не подает виду. Я вижу, как Василий Иванович (мы уже успели полюбить этого веселого, бесстрашного в бою паренька и почему-то называем его иногда по имени-отчеству) вертит головой, внимательно смотрит по сторонам. Мне становится неудобно перед ним. «А ну-ка, капитан Каберов, – командую я себе. – Гашетки к бою! Так ли бывало, и то носа не вешал. А ну, запевай!» И я во все горло ору, пытаясь перекричать гул мотора:

 
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Ведь улыбка – это флаг корабля,
Капитан, капитан, подтянитесь,
Только смелым...
 

– Приготовиться к бою! – прерывает этот неуместный концерт властная команда Львова, – Справа «юнкерсы»!

– «Мессершмитты» сзади! – вторит ему кто-то.

Я насчитываю пятнадцать Ю-87 и десять Ме-109. К «юнкерсам» не подойти, «Мессершмитты» атакуют и атакуют. Усыченко и Теплов (он все еще летает на истребителе с укороченными лопастями винта) вынуждены выйти из боя: их машины повреждены. Мы остаемся вшестером. Руденко сумел все же прорваться к «юнкерсам» и уничтожить один из них. Бомбардировщики уходят, и мы деремся с «мессершмиттами». Львов, Черненко и я сбиваем по одному истребителю противника каждый. Бой идет уже пятьдесят минут. Число «мессеров» не уменьшается, а увеличивается. Но в конце концов и к нам на помощь приходит группа армейских истребителей. У нас заканчивается горючее. Поглядывая на бензиномеры, мы берем курс на свой аэродром. Здесь выясняется, что у Львова и Черненко самолеты повреждены. На машинах Руденко, Ткачева, Косорукова, на моем «харрикейке» пробоин нет. Усыченко и Теплов приземлились на других наших аэродромах.

Мы нанесли врагу урон и никого из своей группы не потеряли. Это хорошо, конечно. На душе становится легче. Но в ней все еще остался некий осадок от пережитой в начале полета минутной слабости. Наверное, уж так устроен человек, что ему иногда бывает страшно. Важно найти в себе силы подавить это чувство.

Только возвратясь после боя домой, мы узнали, что летчики группы Ефимова на восьми машинах целый час дрались с двадцатью шестью Ме-109. Буряк, Седов и Хаметов посадили свои поврежденные истребители на одной из площадок под Ленинградом. Вражеский снаряд разорвался в кабине Хаметова, и он только чудом остался жив. Старший лейтенант Казин выпрыгнул из горящего самолета на парашюте. Мужественно дрался с фашистами старший лейтенант Алексей Евграфов. Он погиб в этом бою.

Группа Ефимова сбила четыре Ме-109. А всего за два вылета мы уничтожили восемь вражеских машин.

На другой день погода резко ухудшилась. Техники чинили самолеты, а мы под руководством подполковника Никитина обсуждали, кто как действовал в бою, анализировали свои ошибки и удачи, боевые качества «харрикейна». В конце концов все сошлись на том, что машина эта далеко не ураган, хотя она так и названа, но что драться на ней с Ме-109 можно. А против «юнкерсов» – тем более. Много значат пушки! Когда я в поединке с «мессершмиттом» ударил из них, это сразу решило исход боя. От разбитого крыла вражеского самолета отлетел элерон. Машина вошла в штопор и так летела до самой земли. Пилот не смог воспользоваться парашютом.

После обеда мы узнали, что в полк приехал инструктор политотдела политрук М. Р. Голод. Беседуя с нами, он говорил в основном о Ленинграде. О том, что жители города стойко переносят трудности блокады. О том, что каждый из них героически трудится на своем посту. Идет соревнование за выпуск продукции для фронта. Театры готовят новые пьесы. Композитор Шостакович посвятил свою седьмую симфонию обороне Невской твердыни. Наши флотские литераторы Вишневский, Азаров и Крон пишут пьесу «Раскинулось мора широко». Она будет ставиться в театре музыкальной комедии.

Крона я не знаю. А с Вишневским и Азаровым мне доводилось встречаться. Помнится, и тот, и другой, познакомившись с моими поэтическими опытами, советовали мне больше работать над словом. Теперь, через тридцать лет, я впервые прочел военные дневники Вишневского и с волнением встретил в них свое имя. Вот запись, сделанная 17 октября 1941 года: «Беседа с летчиком Каберовым». Вот пометка, оставленная в дневнике 31 марта 1942 года: «Прочел стихи И. Каберова (летчика-истребителя), с темпераментом написаны!» Всеволод Азаров много раз бывал в нашей части, писал о нас стихи, очерки. Это си уже после войны, в 1963 году, заставил меня взяться за перо, сказав, как когда-то говорил Вишневский: «Увидишь, получится...»

Но я, кажется, снова отвлекся. Возвращаюсь к нашим фронтовым будням, к беседе с инструктором политотдела Михаилом Романовичем Голодом. Помню, после его упоминания о пьесе Вишневского, Азарова и Крона Егор Костылев, большой любитель пошутить, сказал: – Что же нам-то делать? Симфонию мы написать не сможем, пьесу тоже. Вот на борту самолета черкануть что-нибудь такое, чтобы у фашиста мурашки по коже побежали, – это да!..

На левом борту своего самолета Костылев в тот же день начертал: «За Русь!» По предложению техника Тараканова мы на нашем «харрикейне» написали: «За Ленинград!» В это время к нам подошел Сергей Сухов.

– Хорошо, но не очень, – сказал он, – Слишком обычно и невыразительно. Мурашки от этих слов у фашиста по хребту не побегут. Надо проще и выразительней.

Утром, когда Сергей возвратился из полета, я услышал на стоянке хохот техников:

– Во дает Сухов!

– Ну и ну!..

Только тут все мы увидели на фюзеляже машины Сергея крупную надпись: «По разэтакой буржуазии огонь!!!» Разумеется, я привожу ее, эту надпись, не дословно. Сергей отпустил по адресу буржуазии такое словцо, крепче которого вряд ли кто смог бы найти. Смех долго еще не умолкал на стоянке. Между тем Сухов вышел из кабины навстречу приближающемуся к нему Ефимову.

– Что это они, комиссар? Нашли над чем смеяться! А вот фашист отреагировал на эту надпись иначе. Как увидел – сразу в штопор. Правда, пушки тоже помогли... Ефимов, сам нахохотавшись до слез, вытер платком глаза и велел технику Кудрявцеву закрасить крепкое словцо на фюзеляже Суховского «харрикейна».

Вскоре мы узнали, что начали наступление войска Волховского фронта. Воздушные бои переместились в район Шлиссельбурга, и нам снова пришлось перебазироваться на Карельский перешеек.

Это были тяжелейшие бои. Никогда не забуду первый вылет.

Едва наша шестерка подошла к линии фронта, как на нее напали шестнадцать истребителей Ме-109, Между тем над позициями наших наземных войск появились «юнкерсы». Мы с Мясниковым прорвались к ним, и я первой же очередью уничтожил Ю-88. Не будь поблизости командира, это могло бы стоить мне жизни. Мясников успел развернуться и сбить пикировавший на меня вражеский истребитель. Фашисты рассвирепели. Им удалось разделиться на две группы и поджечь машину Евгения Теплова. Объятый пламенем «харрикейн» стал падать.

– Женька, прыгай! – кричал кто-то по радио. Но Женя, по-видимому, был не в силах воспользоваться парашютом.

В конце концов нам удалось соединиться в одну группу. И все же мы и тут не обошлись без потерь. Вскоре фашистские стервятники подбили самолет комиссара первой эскадрильи политрука Косорукова. Командир приказал мне прикрывать его вплоть до посадки. Удачно вырвавшись из боя, я догнал Косорукова. Он шел в сторону Новой Ладоги, должно быть надеясь приземлиться на одной из площадок на берегу озера. Вражеский снаряд разбил правую плоскость истребителя. Капот с мотора был сорван. За самолетом тянулся слабый дымок.

– Вы слышите меня? – позвал я Николая Михайловича по радио.

Ответа не последовало.

– Развернитесь влево! – дал я команду. Косоруков развернул самолет.

– Теперь снижайтесь. – Машина пошла на снижение.

– Выпускайте шасси!.. Шасси, шасси выпускайте!..

На эту команду Николай Михайлович не отреагировал. Тогда я потребовал, чтобы он убрал газ и планировал, так как площадка была уже рядом. Но машина Косорукова вдруг вздыбилась, перевернулась через крыло и, войдя в штопор, ударилась о землю.

Не стало замечательного летчика, комиссара, душевного человека Николая Михайловича Косорукова.

На свой аэродром мы возвратились подавленные гибелью друзей и усталые донельзя. Помнится, я едва выбрался из кабины. Болела каждая клетка тела. Шею, казалось, невозможно было повернуть. Но отдохнуть не пришлось. Мотористы заправили самолеты, и снова взлетела ракета, и снова мы поднялись в задымленное небо, где нас ждал не менее тяжкий бой.

Фашистское командование бросало против наших войск в районе Синявина все новые полки и дивизии, снимая их с других участков фронта, чтобы любой ценой удержать под Ленинградом свои позиции. И все новые авиационные подразделения противника появлялись в раскаленном небе над Невой. С тех пор как наш полк принял «харрикейны», мы уничтожили в воздушных боях двадцать девять фашистских самолетов, потеряв при этом пять своих.

Воздушное сражение нередко длится около часа, «Харрикейны» неудобны для вертикального маневра, и мы часто вынуждены в схватках со сворой «мессершмиттов» обороняться. Мы обороняемся, но используем каждый подходящий случай, чтобы меткой очередью сразить вражеский самолет.

Фашистский истребитель Ме-109 «Ф» превосходит «харрикейн» в скорости почти на сто километров. А у кого скорость, тот владеет и высотой. Высота обеспечивает все: и свободу выбора цели, и маскировку солнцем, и внезапность нападения, и скоротечность атаки. Но ни эти преимущества, ни численное превосходство не спасают авиаторов противника от потерь. Гитлеровцы, кажется, разобрались наконец, что воюют не над Ла-Маншем. Это там они похвалялись в 1940 году, что встречи с «харрикейнами» напоминают охоту на куропаток. А здесь на «харрикейнах» советские летчики и советские пушки, разящие наверняка.

СЛОВО О КОМАНДИРЕ

1936 году группа советских авиаторов прибыла в Испанию, чтобы защищать молодую республику. Среди них были два тогда еще совсем молодых летчика – Никитин и Багров. Как-то в обеденное время над аэродромом, где стояли их самолеты, появились фашистские истребители «мессершмитт» и «фиат». В считанные минуты Никитин и Багров поднялись в воздух. Бой был непродолжительным. От меткой очереди Никитина загорелся «мессер». Багров сбил «фиат».

Испанские летчики-республиканцы с ликованием встретили эту победу. Николай Никитин (или Николас, как они его звали) сразу, что называется, вырос в их глазах. Как и его товарищ, он был отличным пилотом и отважным воином. Республиканские летчики многое переняли у него. За героизм и мужество, проявленные в боях той поры, Николай Михайлович Никитин был награжден орденом Красного Знамени. Еще один такой орден получил он после советско-финляндского военного конфликте. Великую Отечественную войну Никитин встретил закаленным в воздушных схватках летчиком. Он командовал эскадрильей и, сражаясь в небе Ленинграда, сбросил на землю не одного фашистского аса. Орденом Ленина, третьим орденом Красного Знамени, орденом Красной Звезды увенчала страна его подвиги в эти годы.

В самый разгар напряженных боев на южном берегу Невы подполковник Никитин вдруг приказал собрать всех наших летчиков на совещание. Мы недоумевали: какое может быть совещание, если вылет следует за вылетом, если техники едва успевают заправлять самолеты горючим и пополнять боезапас? Но командир знал, что делал. Он устроил строгий и поучительный разбор ошибок, допускаемых нами в бою. Он не признавал никаких ссылок на малочисленность наших боевых групп, на недостаточную маневренность «харрикейнов».

– Да, нас немного, елки-палки, но мы воюем не числом, – говорил Николай Михайлович. – Маневренность у нашей машины слабая, зато пушки сильные! А ошибок допускать не имеем права. Летчики, как и минеры, ошибаются только раз.

Закончив разбор, Никитин посмотрел на часы:

– Думаю, что двадцать минут, которые нам удалось выкроить для этого разговора, оставят след. А сейчас вылет. Группу поведу я. Моим ведомым, – командир обернулся ко мне, – пойдет капитан Каберов.

Наша восьмерка столкнулась в том бою с двадцатью истребителями противника. Они держались в воздухе двумя ярусами: «мессершмитты» снизу, «фокке-вульфы» над ними. И те, и другие сразу же обрушились на нас, едва мы оказались в зоне их досягаемости. Атаки вражеских самолетов следовали одна за другой. Враг использовал свое преимущество в высоте и численности. Но Никитин умело руководил боем, и вскоре вспыхнул первый подбитый нами «мессершмитт». За ним пошел к земле второй. Однако фашистским истребителям все же удалось оттеснить нашу ведущую пару от остальных шести самолетов. Мы с командиром попали в трудное положение. Он передал управление шестеркой «харрикейнов» капитану Ефимову, а мне сказал по радио:

– Держись крепче, елки-палки, не пропадем!

И мы держались. «Мессершмитты» ничего не могли с нами сделать, пока четверка «фокке-вульфов» не пошла на нас в лобовую атаку. Прикрывая «харрикейн» Никитина от атак сзади, я не в силах был помешать «фокке-вульфам». Поврежденный мотор командирского самолета задымил, и Николаю Михайловичу волей-неволей пришлось выйти из боя. Я отбил несколько новых наскоков «мессершмиттов» и вывел командира из опасной зоны. С трудом дотянув до границы аэродрома, он благополучно приземлился.

Вскоре возвратилась на аэродром вся наша группа. Итог боя радовал: не потеряв ни одного своего самолета, мы сбили три вражеских истребителя.

Позже я не раз еще летал в паре с Николаем Михайловичем Никитиным.

– Сейчас мы им, елки-палки! – воинственно настраивался он, готовясь к новому бою против вражеских истребителей.

В веселую минуту ребята так и называли его, бывало, – «Елки-палки». И командир не обижался. В деле он был строгим, а на отдыхе – удивительно душевным человеком.

И еще хотелось бы упомянуть здесь об одной свойственной Никитину черте – о его удивительной находчивости, боевой сметке. Приведу такой пример.

Николай Михайлович ведет шестерку «харрикейнов» к Колпину. Мы прикрываем свои наземные войска на линии фронта. Когда до окончания срока прикрытия остается каких-то десять минут, по радио поступает сообщение: «Со стороны Гатчины курсом на Колпино – самолеты противника!» Едва мы развертываемся против них, как следует команда: «Задержать самолеты противника, не допустить к Колпину!» Легко сказать – задержать около сорока бомбардировщиков Ю-87 в сопровождении истребителей! Но мы вслед за Никитиным на полной скорости врезаемся в группу фашистских самолетов. Опасаясь столкновения с нами, они шарахаются в стороны. И все же два «юнкерса» сталкиваются и, объятые пламенем, падают на землю. Вражеские истребители теряют нас в строю бомбардировщиков.

Ю-87 и «харрикейн» – одномоторные самолеты. «Горбатый» истребитель английского производства по форме и размерам слегка напоминает «юнкерс». Но у того постоянно выпущено шасси. И Никитин идет на хитрость, Он приказывает нам всем выпустить шасси. «Как это выпустить шасси? – думаю я. – В бою нужны скорость, маневр, а тут...» Но приказ есть приказ...

Мы проходим сквозь строй «юнкерсов» и развертываемся, следуя за ними. На какие-то секунды фашисты принимают «харрикейны» с торчащими снизу колесами за свои самолеты. Этого достаточно, чтобы каждый из нас выбрал себе цель. Сбито сразу четыре бомбардировщика, два повреждены. Противник бросает бомбы, не дойдя до цели. Разворачиваясь в разные стороны, Ю-87 уходят на свой аэродром.

Уходим и мы. Но фашистские истребители бросаются в погоню за нами. Выручает нас группа капитана Ефимова, вышедшая нам навстречу.

Воздушный массированный удар по Колпину был сорван. Сорван благодаря мужеству и находчивости нашего командира.

НЕ НА ТОЙ ВОЛНЕ

– Где это я? – спрашиваю себя, вдруг очнувшись, В недоумении гляжу в круглые глаза приборов. Выходит, я все еще в кабине истребителя? Вот они, рычаги управления, тумблеры, кнопки. Сижу, пытаюсь очухаться. Кровь стучит в виски, во рту пересохло. Пробую подняться – не хватает сил.

Что же все-таки произошло? Самолет стоит на самой границе аэродрома. Мотор не работает. «Да ведь он же остановился в воздухе на последней прямой», – вспоминаю я.

Товарищи подбегают ко мне, спрашивают, не ранен ли я. Спрашивают, почему меня так долго не было. Спрашивают, почему я один, где майор Мясников.

Мясников... Силюсь припомнить, что произошло с Мясниковым, Но в голове все перемешалось. Иду на стоянку как пьяный. Вот она, наша растрепавшаяся на пару палатка. Вот капитан Дармограй. Ему нужны сведения о результатах полета. Нас обоих – меня и Мясникова – считали здесь погибшими. Но я жив. А Мясников?..

Да, да, мы сопровождали бомбардировщики Пе-2 из 73-го полка. Кто-то из летчиков на Пе-2 был другом Александра Федоровича, и Мясников прямо-таки с детской радостью пошел на это задание. В воздухе они перекликались по радио.

А утром, еще до вылета, Александр Федорович был у нас в эскадрилье, где стоял его самолет. Став заместителем командира полка, он летал по-прежнему с нами. В ранний час Мясников успел обыграть кого-то в шахматы и был в добром, веселом настроении – много шутил, смеялся, рассказывал что-то веселое. Потом он написал письмо своей Матрене Макаровне и шестилетнему сынишке Юрке. Но последовал телефонный звонок из штаба, и вскоре мы были в воздухе.

Бомбардировщики Пе-2 с бомбовой нагрузкой оказались быстроходнее наших «харрикейнов». Набирая высоту, мы отстали от них и встретились с «мессершмиттами». Их было много, этих фашистских хищников со свастикой на крыльях. Но наши бомбардировщики уже пикировали и, не обращая внимания на ураганный зенитный огонь, сбрасывали свой смертоносный груз на головы фашистов, укрепившихся на левом берегу Невы.

Около часа вели мы бой с истребителями противника. Уже давно ушли наши бомбардировщики и вражеские зенитки умолкли, а мы все еще никак не могли оторваться от «мессершмиттов». Их было двенадцать, нас только восемь. Они прикрывались солнцем. И все же нам удалось сбить два «мессера». Тогда фашисты изменили тактику. Одна их группа атаковала нас сверху, а другая снизу. Но Мясников вовремя разгадал этот маневр. В мгновение ока от ведущего нижней пары «мессершмиттов» полетели щепки. Машина перешла в беспорядочное падение и скрылась на фоне леса.

Неожиданно появилась еще шестерка вражеских истребителей. Они оттеснили нес с Мясниковым от общей группы. Мы вынуждены были вдвоем биться с этой шестеркой.

За этой воздушной схваткой наблюдал со своего командного пункта при штабе сухопутной армии командир нашей бригады Герой Советского Союза полковник П. В. Кондратьев. Внимательно следя за боем, он помогал нам в трудные мгновения – давал по радио свои советы, предупреждал об опасности. Но время было на исходе, и Кондратьев дал нам сигнал идти на посадку. Я слышал голос Ефимова, собиравшего группу и с боем уводившего ее на аэродром. Однако мы с Мясниковым не могли последовать за ним. Фашисты атаковали и атаковали. Командир бригады взывал к нам, чтобы мы подержались еще немного. Он сообщил, что со стороны «Большого» (то есть от Ленинграда) идет группа Яков.

– Видите группу? – спрашивал он.

– Видим! – кричал я, опережая Мясникова.

– Им даны указания, сейчас они вам помогут...

Действительно, к нам приближалась шестерка истребителей Як-1. Фашистские летчики сразу же оставили нас в покое и убрались восвояси.

– Спасибо, братцы, за помощь! – прокричали мы по радио своим спасителям и, покачивая машины с крыла на крыло, взяли курс на аэродром. Надо сказать, что горючее у нас было уже на исходе.

Но, видимо, радиостанции на Яках были настроены на другую волну. Между тем наши неизвестные друзья приняли «харрикейны» за вражеские истребители. Два Яка неожиданно вырвались вперед и пошли на нас в атаку,

– Они атакуют, – предупредил я Мясникова.

– Это же Яки, – спокойно отозвался Александр Федорович. – Наши Яки. Они шутят.

Но ведущий Як не шутил. Он дал очередь по самолету майора Мясникова. Машина вспыхнула и стала падать.

Что вы делаете, разбойники?! – кричал я по радио, видя, как охваченный пламенем падает самолет командира. Но голос мой тонул в эфире. Армейские летчики не слышали меня. Меня слышал только полковник Кондратьев. И он видел все происходившее в воздухе. Командир бригады передел мне, что «Якам сейчас подскажут». Но они уже развернулись и бросились на меня с двух сторон.

Что делать? Бить по своим я не мог. Я стал уклоняться, увертываться от Яков. Но их было шестеро. К тому же они пришли со свежими силами. А у меня не оставалось ни горючего, ни сил. Мотор мог остановиться в любую секунду. Оставалось одно: сделать вид, будто моя машина сбита. А как? Ввести самолет в штопор? Но табличка, укрепленная на приборной доске «харрикейна», предупреждала (и я это знал наизусть): «Если до высоты двух тысяч метров машина не вышла из штопора, покидай самолет и пользуйся парашютом». Надпись была сделана неспроста: английский истребитель, войдя в штопор, мог из него не выйти.

Но выбора не было. Улучив удобный момент, я загнал машину в штопор. Виток, второй, третий. Земля и Ленинград вместе с ней превращаются в набирающую скорость карусель. Четвертый, пятый, седьмой, девятый виток. «Вывод!» – кричу я зачем-то самому себе, видя, как вращающаяся земля стремительно надвигается на меня. Вопреки ожиданиям «харрикейн» подчиняется рулям. Он выходит из штопора и, опустив нос, набирает скорость. Вот я уже в горизонтальном полете. Подо мной лес. Высота – четыреста метров. Позади никого. Я даю газ и беру курс на аэродром. На чем работает мотор – не знаю. Бензиномеры показывают нули.

«Ну, „Харитоша“, дотяни, милый, тут же недалеко».

Выпускаю шасси, планирую на аэродром. И в этот момент раздается сильный хлопок. Мотор останавливается. Словно тараканьи усы, прорисовываются перед глазами лопасти винта. И вот посадка...

Записав все, что я смог сказать ему, Дармограй мчится докладывать начальству. Я с трудом добираюсь до кровати и забываюсь в тяжелом сне. Но отдых недолог. Самолет заправлен, и Дармограй поднимает меня. Вскакиваю, а в мыслях Мясников.

– Понимаю, – говорит адъютант. – Но что делать? Александра Федоровича уже не вернешь. Разберутся, накажут кого следует. А сейчас садись и пиши объяснительную. Командир полка велел.

Я пишу короткую объяснительную записку и отдаю ее адъютанту.

В палатку заходит комиссар полка Лукьянов. Он только что возвратился с боевого задания. Он тоже очень устал, но, узнав о гибели Мясникова, немедля поспешил к нам, Я докладываю ему обо всем. Потом мы еще некоторое время сидим молча. А о чем говорить?

Вскоре нас снова поднимают в воздух. И снова завязывается дикий бой. Мы сбиваем три «мессершмитта» и теряем один свой самолет. Да что самолет! Гибнет Сергей Сухов. Его «харрикейн» падает, переходит в плоский штопор и, вращаясь, как липовое семечко, устремляется к земле. Товарищи кричат Сухову, чтобы он прыгал. Но Сергей уже не реагирует ни на что...

Самолет падает на нашей территории, севернее Невской Дубровки.

А я, возвратись, на аэродром, снова и снова вспоминаю, каким жизнерадостным человеком был Сережа Сухов, И как весело был настроен еще сегодня утром Александр Федорович Мясников. И вот их нет. Нет и никогда больше не будет.

Их койки свободны. Их дети осиротели. И во всем этом виновата война.

Дорогая Матрена Макаровна, дорогая Леночка! Через несколько дней вы получите извещения о гибели мужей. Мы не в силах вас утешить. Но мы в силах бить фашистских извергов. Мы будем уничтожать их, как бешеных собак. Потому что все наши беды от них.