Текст книги "Черный паук"

Автор книги: Иеремия Готтхельф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Иеремия Готтхельф
Черный паук

Над горами вставало солнце, освещая приветливую, хотя и узкую долину, и пробуждало к радостной жизни все Божьи создания, сотворенные для счастья на земле. На высветленной золотыми лучами опушке леса заливался утренней песней скворец; среди цветов в изумрудной траве заводили страстную любовную песнь перепела; над темными елями пылкие вороны кружились в свадебном хороводе или же накаркивали нежные колыбельные песни над жесткими терновыми постельками неоперившихся птенцов.

Посередине щедро освещенного солнцем откоса природа, казалось, оделила особой заботой защищенный со всех сторон добротный и чистый дом, окруженный великолепным садом, в котором высокие яблони еще красовались поздним убранством из цветов; местами попадалось орошаемое усадебным источником разнотравье, местами оно уже было скошено на корм.

Все вокруг дома блистало воскресным глянцем, который не наведешь двумя-тремя взмахами метлы в субботу вечером и который говорит о чистоте самого благородного происхождения, поддерживаемой изо дня в день, подобно семейной чести, пятно на которой в минуты случайных увлечений так же, как пятно крови, невыводимо и передается из поколения в поколение, пробиваясь из-под внешнего лоска.

Не случайно сверкали в чистейшем убранстве созданная Богом земля и выстроенный человеческими руками дом; над обоими зажглась сегодня на небе звезда большого праздника. Это был день, когда сын возвращается к отцу в знак того, что еще возвышается лестница в небеса, по которой восходят ангелы и души людей, когда они покидают бренное тело, если свое спасение и высшую цель они видели в Господе, а не на этой земле; это был день, когда вся растительность тянулась к небу и буйствовала в цветении, служа человеку всегда возрождающимся символом. Чудесные звуки доносились из-за холмов, и казалось, что звон несется отовсюду: он слышался из церквей, из далеких равнин; там возвещали колокола, что храмы Господни открыты всем, чьи сердца открыты гласу Божьему.

Чудный дом был сегодня оживлен. Вблизи от источника чистили с особенной тщательностью лошадей – статных, с весело скачущими вокруг них жеребятами; в широком русле источника утоляли жажду безмятежно-сосредоточенные коровы, и дважды приходилось слуге брать метлу и лопату, чтобы убрать следы их безмятежности. Усердно натирали у ручья дородные служанки удобными тиковыми лоскутками свои розовощекие лица, над которыми красовались собранные в два узла над ушами волосы; с торопливой серьезностью носили они воду через открытую дверь, и мощными толчками вырывались из короткого дымохода высоко в небо прямые столбы дыма.

Медленно обходил дом, опираясь на багор, согнувшийся дедушка; молча наблюдал он за возней слуг и служанок, то поглаживая по пути лошадь, то осаживая корову с ее тяжеловесными шалостями, багром указывая работнику на разбросанные здесь и там соломинки и аккуратно вынимая при этом из глубокого кармана длинного жилета огниво, чтобы снова раскурить трубку, без которой он, несмотря на ее плохую тягу, не мог обходиться по утрам.

На чисто вымытой скамейке перед домом около двери сидела бабушка, нарезая^на массивной доске замечательный хлеб, но не так небрежно, как режут кухарки или горничные, нарезающие такие куски, что и китам впору подавиться: у нее каждый кусок получался тонким и одинакового размера с другими. Хорошо ухоженные горделивые куры и красивые голуби ссорились у ее ног из-за хлебных крошек, и, если какой-нибудь пугливый голубенок подходил поближе, бабушка сама бросала ему кусочек, утешая ласковыми словами и сетуя на неразумность и невоздержанность остальных.

Вдали от нее, на чистой кухне, весело потрескивали еловые дрова; на противне жарились кофейные зерна, которые деревянной лопаткой перемешивала статная женщина, рядом с ней трещала кофейная мельница на коленях свежей и здоровой служанки; перед порогом открытой двери в комнату стояла с открытым мешком кофе в руках красивая, немного бледная женщина и говорила:

– Ну-ка, повитуха, сегодня не жарь мне кофе так дочерна, а то еще подумают, что я его экономить собираюсь. Жена крестного ужасно недоверчива и ко всему придирается. Сегодня и речи быть не может о том, чтобы полуфунтом больше или меньше было. Да не забудь подогреть вино вовремя. Дедушка будет очень недоволен, если на крестины кумовьям не нальют горячего вина перед тем, как пойти в церковь. Не скряжничай, поняла? Там, в миске на скамейке, – шафран и корица, сахар – здесь, на столе, вина бери столько, чтобы тебе казалось, что его немного больше, чем надо; крестины должны пройти без сучка, без задоринки – это дело такое.

Как вы уже догадались, в доме сегодня крестины, и повивальная бабка исполняет обязанности кухарки так же проворно, как и раньше – повитухи, но она должна поторопиться, – если хочет все успеть сделать вовремя и на простом огне приготовить все, чего требует обычай.

Из погреба вылез коренастый мужчина с увесистым куском сыра в руке, взял со скамейки первую попавшуюся тарелку, положил на нее сыр и хотел уже отнести в комнату, чтобы поставить на стол из бурого коричневого дерева.

– Эй, Бенц, – воскликнула красивая бледная женщина, – как они будут смеяться над нами из-за того, что даже для крестин у нас не нашлось лучшей тарелки!

Она подошла к полированному шкафу из вишневого дерева, называемому здесь буфетом, в котором за стеклом красовались предметы гордости дома. Достала оттуда красивую тарелку с голубой каемкой и букетом цветов посередине, окруженным глубокомысленными изречениями, наподобие таких:

Упомнить не великий труд:

Три батцена дают за масла фунт.

Для всех у Бога есть отрада:

А мне неплохо и в Мааде.

На запечке адский жар —

Ловко поддает гончар.

Корове суждено жевать от века —

Могила ждет в конце любого человека.

Рядом с сыром она положила три плетеных халы – вид своеобразной бернской выпечки, заплетенной наподобие женской косы, – подрумяненных и золотистых, приготовленных из отборнейшей муки, яиц и масла, величиной с годовалого ребенка и почти таких же тяжелых. Затем молодая женщина поставила на стол еще две тарелки. На них лежали аппетитные маленькие пирожки: на первой – с яйцом, на второй – с другой начинкой. Горячие густые сливки стояли на плите в красивом расписанном цветами глиняном горшке, а в сверкающем трехногом кофейнике с желтой крышкой варился кофе. Итак, крестных ожидал завтрак, какой не часто бывает и у князей, и какой не позволяют себе никакие крестьяне в мире, кроме бернских. Тысячи англичан рыщут по Швейцарии, но ни одному загнанному лорду и ни одной леди с деревянной походкой не снился подобный завтрак.

– Пришли бы они скорее, все было бы уже готово, – вздохнула повитуха. – Так или иначе, пройдет еще немало времени, пока мы все сделаем и каждый уладит свои дела, а пастор ужасно пунктуален и строго выговаривает, если кто-то не придет вовремя.

– Дед тоже никогда не разрешит взять колясочку, – сказала молодая женщина. – Он убежден, что ребенок, которого не несут, а везут крестить, будет ленивым и так никогда по-настоящему и не встанет на ноги. Пришла бы хоть крестная, она всегда опаздывает, другие-то крестные делают все быстрее, а если нет, то всегда успевают догнать.

Страх перед кумовьями охватил весь дом. «Еще не пришли?» – доносилось отовсюду; изо всех окон их высматривали, а Турок отчаянно лаял, как будто тоже зазывал их.

Бабушка сказала:

– Раньше такого не бывало. Люди всегда знали, что в такой день нужно встать пораньше, чтобы хозяин никого не ждал.

Но наконец на кухню вбежал работник с известием, что крестная идет.

Та явилась вся взмокшая и нагруженная, как новогодняя елка. Одной рукой крестная сжимала черные веревки большого расшитого мешка, из которого торчала завернутая в тонкую белую материю хала – подарок для роженицы. В другой руке она несла еще один мешок, – в нем была одежда для ребенка и кое-какие личные вещи, а именно красивые белые чулки. Под мышкой у крестной находился и еще один груз: веночки и чепчики с великолепной бахромой из черного шелка.

Повсюду ее встречали радостными приветствиями, и она едва успела избавиться от одного мешка, чтобы дружески пожать протянувшиеся к ней руки. Все вокруг услужливо помогали ей снять ношу. Вошла молодая женщина, и снова продолжился обмен приветствиями до тех пор, пока в комнату не позвали повитуху: они должны были обменяться парой слов, как того требовал обычай.

Повитуха любезно усадила крестную за стол. Вошла молодая женщина с кофе. И как ни отказывалась крестная, как ни убеждала, что уже сыта, ей на все возражали:

– Сестру отца неприлично отпускать из дому голодной, и это к тому же вредно такой молодой девушке.

– Но, во-первых, я уже не так молода, а во-вторых, служанки никак не хотели встать вовремя, поэтому я опоздала. Если бы дело стало только за мной, я давно бы уже была здесь.

К кофе были поданы густые сливки, и как ни отбивалась крестная и ни говорила, что она этого не любит, женщина бросила туда еще кусок сахара. Долго не соглашалась крестная, чтобы ради нее одной разрезали халу, но тем не менее ей положили приличный ломоть, и она его съела. Долго не хотела она брать и сыр, повторяя: «Это будет уже слишком». «Ты решила, что он постный, и поэтому не хочешь пробовать», – сказала женщина, и крестная смирилась. Но от пирожков отказалась наотрез. «Им здесь уже не поместиться», – повторяла она снова и снова. «Ты думаешь, они плохие, а ты привыкла, наверное, к гораздо лучшем», – услышала она в ответ. Что ей оставалось, как не попробовать и пирожков? На протяжении всех этих церемоний она выпила маленькими глотками первую чашечку кофе, и тут разгорелся новый спор. Крестная перевернула чашку – довольно было угощений – и попросила оставить ее в покое, иначе она заречется не пить больше кофе. Женщина сказала, что очень сожалеет, что кофе такой никудышный, что его никто не станет пить, а что до сливок, то она их так удачно сняла, как никогда. Что оставалось делать бедной крестной, как не позволить налить себе еще одну чашечку?

Повитуха уже давно нетерпеливо сновала вокруг них и, наконец, не удержавшись, сказала крестной:

– Если хочешь, чтобы я тебе помогла, скажи сразу, у меня есть время.

– А ты меня не подгоняй! – ответила та.

Но, поняв намек, бедная крестная, хоть и дышала, как паровой котел, глотала как можно скорее горячий кофе и в перерывах между глотками, к которым ее принуждал огненный напиток, сумела выговорить:

– Я бы давно была готова, если б мне не пришлось съесть больше, чем я могу, но я уже заканчиваю.

Тут она встала, распаковала мешки и вручила халы, одежду и подарок новорожденному – новенький блестящий талер, завернутый в материю с красиво вышитым пожеланием – и стала извиняться за то, что все это могло быть и лучше. Хозяйка дома громко повторяла на это, что совсем ни к чему было так тратиться, и что ей даже неудобно все это брать, и что если бы она знала, она бы не стала даже и говорить об этом.

Теперь настала очередь девушки заняться приготовлениями к крестинам, в чем ей помогали повитуха с хозяйкой. Всем своим видом старалась она произвести впечатление хорошей крестной матери: и нарядной обувью, и чулками, и даже веночком на изящном чепчике. Но дело шло слишком медленно, несмотря на нетерпение повитухи, и крестная все никак не могла справиться со своими обязанностями: то – одно, то другое делала она не так, как было надо. Тут вошла бабушка и сказала:

– Я тоже хочу зайти посмотреть на нашу прекрасную крестницу, – и сразу же заметила: – Уже дважды звонили – колокола, да и оба кума ждут во дворе.

Во дворе действительно сидели за глинтвейном оба кума, старый и молодой: отказавшись от новомодного кофе, который они и так могли пить каждый день, они ели старый добрый бернский суп из вина, жареного хлеба, яиц, сахара, корицы и шафрана – той старой доброй пряности, которая обязательно должна была присутствовать в обеденном супе в честь крестин, а также в закуске и в сладком чае.

Так они угощались, и старый кум, которого называли кузеном, всячески подтрунивал над мужем роженицы: сегодня, как говорил он, они не станут щадить запасы его вайнварма* – нечего на этом экономить, если уж заметили, как он в прошлый раз давал нарочному свой двенадцатимерный мешок, чтобы тот привез из Берлина шафран:

– На днях жена моего соседа, наверное, рожала, потому он и дал нарочному мешок и шесть крейцеров в придачу, поручив ему купить на эти крейцеры желтого порошку – одну или полторы меры, – ведь без него на крестинах не обойтись. Его жена тоже когда-то просила об этом же.

Тут вошла крестная, как солнышко ясное, и кумовья встретили ее традиционными приветствиями и потащили к столу; затем поставили перед ней полную тарелку вайнварма,[1]1
  Вайнварм – бернский суп из вина с пряностями.


[Закрыть] которую она должна была съесть, так как времени, как было сказано, у нее хватало, пока подготовят ребенка. Бедная девушка отбивалась руками и ногами и говорила, что уже объелась так, что едва дышит. Но они были беспощадны. И старики, и молодежь в шутку или всерьез твердили свое до тех пор, пока она не взяла ложку, и – о, чудо! – для каждой ложки нашлось местечко. Но вот появилась повитуха с хорошо спеленутым ребенком, надела ему на голову вышитую шапочку с бантом из розового шелка, сунула в рот подслащенную соску и попросила всех поторопиться, так как она лично, как ей казалось, все успела вовремя, а дальше уже их дело, когда им идти. Дитя обступили и, как водится, стали хвалить, а это был поистине очень милый малыш. Мать была польщена похвалами ее ребенку и сказала:

– Я бы и сама охотно пошла в церковь и помогла бы чем смогла, потому что, когда сам присутствуешь при крещении, всегда больше задумываешься над тем, что говорят при этом. К тому же мне так неудобно будет целую неделю не сметь выйти даже за порог дома, как раз теперь, когда все нужно сажать.

Однако бабушка возразила, что до такого они еще не дожили, чтобы жена ее сына, как беднячка, пошла в церковь через восемь дней после родов, а повитуха добавила, что ей не нравится, когда молодые женщины ходят с детьми в церковь. Они всегда боятся, как бы дома не случилось чего неладного, не могут как следует помолиться в церкви, а на обратном пути слишком торопятся, чтобы все успеть сделать, и, разгоряченные, заболевают и могут даже умереть.

Тут крестная мать взяла дитя, завернутое в одеяло, на руки; повитуха осторожно, чтобы не повредить симпатичный букет цветов на груди крестной, укрыла его поверх красивым белым крестильным покрывалом и сказала:

– Ну, идите с Богом!

Бабушка, истово перекрестившись, тихо благословила их. Мать проводила всю эту процессию до порога и воскликнула:

– Моя крошка, моя дорогая крошечка, я не увижу тебя целых три часа, я этого не вынесу!

На глазах ее выступили слезы, и она, смахнув их косынкой, вернулась в дом.

Крестная быстро шагала вниз по ложбине по направлению к церкви, держа в сильных руках резвое, здоровое дитя, а за ней шли два кума, отец и дедушка, которым и в голову не приходило помочь крестной, хотя на шапке молодого кума красовался побег майской зелени в знак того, что он холост, а в его взглядах на крестную угадывалась симпатия, скрываемая, правда, под маской безразличия.

Дедушка рассказывал о том, что в тот день, когда его самого несли крестить, была такая скверная погода, что никто уже и не надеялся пережить такое ненастье. Потом люди пророчили ему разное в связи с такой непогодой: одни – ужасную смерть, другие – удачу на войне; однако он спокойно дожил до сегодняшнего дня, и на семьдесят пятом году ему уже не грозят ни ранняя смерть, ни большая удача на войне.

Они прошли уже более половины пути, когда их догнала девушка, которая должна была нести ребенка домой после совершения обряда, в то время как родители и кумовья по старому доброму обычаю еще должны были дослушать проповедь. Девушка, вероятно, тоже не пожалела сил и времени, чтобы выглядеть красивой. Просидев за этим занятием, она опоздала и теперь хотела отнять ребенка у крестной, но та не согласилась, как ее ни уговаривали. Это была слишком удобная возможность показать красивому молодому крестному, какие у нее сильные и выносливые руки. Сильные руки у женщины настоящему крестьянину больше нравятся, чем нежные, – эти жалкие прутики, с которыми может сделать все, что угодно, любой проказник, если он по-настоящему этого захочет. Сильные материнские руки стали спасением для многих детей, у которых умер отец и матерям которых приходилось самим и пороть их, и вывозить на себе телегу домашнего хозяйства отовсюду, куда бы она ни закатилась.

Но вдруг словно кто-то потянул сильную крестную за косу или ударил по голове, – она отстранилась от ребенка, передала его девушке, остановилась, сделав вид, будто поправляет подвязку для чулок. Вскоре она догнала остальных, присоединилась к мужчинам, вмешавшись в их разговор, перебивая дедушку и стараясь то так, то этак отвлечь его от того, что он говорил. Тот, однако, как это нередко бывает у старых людей, продолжал спокойно говорить о своем. Тогда она обратилась к отцу ребенка и попыталась склонить его к беседе, однако тот отвечал односложно, и разговор все время обрывался. Возможно, он был погружен в свои мысли, как случается с каждым отцом, чьего ребенка, – в особенности первого, – несут крестить.

Чем ближе они подходили к церкви, тем больше людей присоединялось к ним: одни уже на дороге ожидали их с псалтырями в руках, другие спускались с узких горных тропинок и, образуя настоящую процессию, входили в деревню.

Почти к самой церкви примыкал трактир (эти заведения всегда были как-то связаны друг с другом и делили все радости и горе пополам). Там сделали остановку, перепеленали ребенка, и муж роженицы, несмотря на уговоры не делать этого, заказал еды. Ему говорили, что это ни к чему, поскольку все только что наелись и не в силах ни есть, ни пить. Тем не менее, когда подали вино, пили все, а больше всех – та девушка; она, верно, думала, что должна пить вино, если ей предлагают, а такое случается не так часто. Только крестная и в рот брать не стала, несмотря ни на какие уговоры, которым, казалось, не будет конца, пока хозяйка не сказала, что незачем ее принуждать, что девушка и без того уже сидит бледная и что ей больше пригодились бы капли Гофмана,[2]2
  Капли Гофмана – препарат, применяемый в случае головокружения или потери сознания; названы так по имени известного врача Гофмана.


[Закрыть] чем вино. Но капель крестная тоже не хотела и лишь с трудом выпила стакан простой воды, однако, в конце концов, ей капнули несколько капель из флакончика на носовой платок. Крестную мучил жуткий страх, но она старалась не выдать себя. Ей никто ведь не сказал, каким именем нарекут ребенка, а крестная, как это принято, должна шепнуть это имя на ухо священнику в момент передачи ему ребенка, так как тот легко мог перепутать записанное имя, когда приходилось крестить сразу нескольких детей.

Торопясь уладить многие необходимые в таких случаях дела и боясь опоздать, ей забыли сообщить имя ребенка, а спрашивать о нем ей строго-настрого запретила сестра отца кума, если она не хочет причинить ребенку вред: ведь если крестная мать спросит имя ребенка, он на всю жизнь останется любопытным.

Так что она не знала имени и не могла о нем спросить, и, если пастор вдруг забудет его и громко и прилюдно спросит о нем или же по ошибке наречет мальчика девичьим именем, как будут смеяться люди, и позора не оберешься до конца жизни. Чем дальше, тем ужаснее казалось ей все это; у крепкой, здоровой девушки дрожали ноги, как тростинки на ветру, и с бледного лица градом катился пот.

Но вот хозяйка велела им собираться, если они не хотят ссоры с пастором; крестной же она сказала:

– Ну, а тебе, девочка, этого не вынести: ты и так бледна как полотно.

Та ответила, что все это от быстрой ходьбы и что на свежем воздухе ей станет лучше. Но лучше ей не становилось, и все люди в церкви казались ей какими-то черными, а тут еще и ребенок поднял крик и с каждой минутой кричал все отчаяннее. Бедная крестная стала укачивать его на руках и делала это все энергичнее по мере того, как крик усиливался. В груди у нее стало тесно, и всем было слышно ее тяжелое дыхание. Чем выше вздымалась ее грудь, тем выше взлетал ребенок в ее руках, а чем выше он взлетал, тем сильнее орал, и чем сильнее был крик, тем громче читал молитвы пастор. Звуки просто барабанили в потолок, и крестная уже не соображала, где она находится; вокруг нее все шумело и бурлило, подобно морскому прибою, и церковь плясала у нее перед глазами. Наконец священник произнес «аминь!», и теперь приближался миг, когда должно было решиться, стать ли ей посмешищем для своих детей и внуков; теперь она должна распеленать ребенка, передать его пастору и произнести ему имя в правое ухо. Дрожа всем телом, распеленала она младенца, протянула его пастору, а тот, не глядя на нее, принял его, не стал ее ни о чем спрашивать, а просто обмакнул руку в воду, окропил ею лоб внезапно умолкшего ребенка и окрестил его не каким-нибудь мальчишечьим или девчоночьим именем, а Хансом Ули, подлинным, неподдельным Хансом Ули.

У крестной на душе было так, словно с ее сердца не просто свалился обломок эмментальской горы, а солнце, луна и все звезды и словно ее из раскаленной печи посадили в прохладную ванну; и все же в течение всей проповеди у нее еще дрожали руки и ноги. Пастор читал проповедь – по-настоящему проникновенно и красиво – о том, что жизнь человека должна быть не чем иным, как многотрудной дорогой; но подлинного благоговения крестная не испытала, и, когда возвращалась, она уже позабыла проповедь и не могла дождаться момента, когда ей можно будет рассказать о своих тайных страхах и о том, почему она была так бледна. Все долго смеялись над ней и шутили по поводу «любопытства» и связанных с этим женских страхах, которые, тем не менее, передавались из поколения в поколение, несмотря на полную их беспочвенность.

Общее внимание вскоре привлекли поля отменного овса с вкраплениями льна, буйно произраставшие на лугах и пашнях, и волнение улеглось. Незачем уже было спешить, можно было позволить себе останавливаться почаще. Тепло стоявшего высоко в небе майского солнца всех разморило, и, когда вернулись домой, никто не стал заставлять себя упрашивать выпить стакан холодного вина. Затем, пока на кухне совершались лихорадочные приготовления и громко трещали поленья в очаге, все расселись перед домом. Повитуха пылала, как огонь. Еще до одиннадцати часов позвали к столу, но сначала только прислугу, и щедро ее накормили, радуясь тому, что хотя бы от них, то есть от работников, уже избавились.

Разговор сидящих перед домом нельзя было назвать оживленным, однако он и не прекращался совсем. До еды мысли желудка мешают мыслям души, хоть в этом и не отдают себе отчета многие люди и скрывают свое внутреннее состояние за неторопливыми речами о вещах безразличных. Уже было за полдень, когда появилась повитуха с горящим лицом, все еще в белом переднике, и передала долгожданную весть о том, что можно идти есть. Но большинство из приглашенных еще отсутствовало, и посланные за ними гонцы, как слуги в Евангелии, подробно сообщили им обо всем. Прийти хотели все, но только не к назначенному времени: один был занят с рабочими, другой сам ожидал гостей, третьему еще куда-то было нужно – все говорили, что не стоит их дожидаться, лучше садиться за стол. Вскоре решили последовать этому совету: если каждого ждать, – дело затянется до поздней ночи. Правда, повитуха все же пробурчала, что нет ничего более глупого, чем это ожидание, поскольку в душе каждый хотел бы быть здесь, и чем скорее, тем лучше, но никто не хочет себя выдать. Поэтому приходится постоянно разогревать пищу и неизвестно до какого времени.

Но, даже последовав совету относительно отсутствующих, все равно не могли разобраться с присутствующими: хлопот был полон рот с их приглашением в комнату и с рассаживанием, так как никто не хотел быть первым то в одном, то в другом. И когда все, наконец, сели к столу, был подан суп, замечательный мясной суп, приправленный специями и подкрашенный шафраном, такой густой, что ложка стояла в бульоне, да к тому же с прекрасным белым хлебом, нарезанным бабушкой. Тут все обнажили головы и сложили руки в молитве, и долго молился каждый про себя Подателю всех благ. Лишь затем неторопливо брали оловянные ложки, вытирали их о тонкую красивую скатерть и приступали к супу. Отовсюду доносились пожелания: «Был бы каждый день такой суп, тогда и желать бы было нечего!»

Когда суп был съеден, снова вытерли ложки о скатерть, и каждый отрезал кусок от поданной на стол халы, наблюдая за тем, как вносились закуски к шафранному бульону: закуски из мозгов, из баранины, из печенки. Когда и с этим постепенно расправились, была подана выложенная в миски высокими горками говядина, свежая и вяленая – на любой вкус; были и сухие бобы и каннебирны,[3]3
  Сорт крупных груш.


[Закрыть] а к ним – большие куски корейки и великолепная вырезка из трехсоткилограммовой свиньи, бело-розовая и удивительно сочная. Все это чередовалось очень неспешно, и, когда приходил новый гость, для него все повторялось заново, начиная с супа, и никому не было отказано в каком-либо блюде. Все это время муж роженицы, Бенц, исправно наливал из белой бутыли, которая вмещала целую меру и была богато украшена гербами и изречениями. Там, куда не дотягивались его руки, назначал он кравчего и настойчиво уговаривал выпить, частенько приговаривая: «Пейте, не жалейте вина, на то оно и существует, чтоб его пили!» И когда повитуха вносила очередное блюдо, он тянулся к ней со своим стаканом, да и остальные поступали так же, так что если бы она все это аккуратно выпивала, то вскоре вряд ли смогла бы вернуться на кухню.

Над молодым крестным отцом подшучивали, что он плохо уговаривает пить юную крестную: если он не разберется получше в вопросе, что вредно и что полезно для здоровья, он никогда не женится.

– О, Ханс Ули ни за кем бегать не станет, – сказала, наконец, крестная. – У холостых парней сегодня в голове все, что угодно, только не женитьба, а некоторые вообще не хотят жениться.

– Э! – сказал Ханс Ули. – Мне всегда казалось, что из таких ветрогонок, как сегодняшние девушки, выходят слишком дорогие жены; многие считают, что настоящей женщине не нужно ничего, кроме косыночки из синего шелка на голову, перчаток летом и вышитых туфелек зимой. Если у кого-то пропадет корова из хлева, то это, конечно, неприятность, но еще не все потеряно; а если имеешь жену, которая тебя лишит и дома, и имущества, то как бы там ни было, ее не выгоняют на улицу. Поэтому полезнее думать не о женитьбе, а о кое-каких других вещах, и пусть девушки остаются девушками.

– Да, да, ты прав, – сказал старый кум, неказистый, низкорослый человечишко в коротковатой одежде, которого, однако, очень уважали и называли «кузен», потому что, не имея детей, он зато имел хутор и сто тысяч швейцарских франков от аренды. – Да, ты прав, – повторил он, – с бабьем иначе и не бывает. Я не хочу этим сказать, что настоящие хозяйки вообще не встречаются, но слишком уж это редкая порода. У них в голове вечно одни глупости и причуды, наряжаются они, как павлины, жеманничают, как аисты, а если какой-нибудь приходится полдня поработать, то три дня потом у нее болит голова и четыре дня она лежит в постели, прежде чем придет в себя. Когда я еще ухаживал за своей старухой, все было по-другому, и можно было не бояться, что вместо настоящей матери приведешь в дом домашнего шута или домашнего дьявола.

– Хе-хе, кум Ули, – сказала крестная, которая уже давно была не прочь поговорить, однако ей никак не удавалось вставить словечко, – можно подумать, что только в твои времена встречались настоящие крестьянские дочери. Ты их просто не знаешь и больше не обращаешь внимания на хороших девушек, как и все пожилые люди. Однако их не меньше, чем в то время, когда твоя старуха была молодой. Я не хочу хвастаться, но мой отец уже не раз говорил мне, что если я и дальше буду так стараться, то стану справляться не хуже покойной матери, а она была женщиной известной. Таких откормленных свиней, как в этом году, мой отец никогда не возил на рынок. Мясник иногда говорил ему, что хотел бы посмотреть на девушку, которая таких откармливает. А на сегодняшних парней нельзя не пожаловаться: курить табак, сидеть в харчевне, носить белые шляпы набекрень и по-дурацки пялиться на всех, волочиться за каждой уличной девкой и сводницей – это они могут, но когда кому-нибудь из них приходится подоить корову или поле вспахать, то тут он весь и вышел, и если ему случится держать в руках топор, то он обращается с ним, как барин или стряпчий. Я уже много раз говорила открыто, что не хочу никакого мужа, а если и выйду замуж, то я уж знаю, как вести себя с ним. Поэтому если кто-то и выдает себя за настоящего крестьянина, то это еще не значит, что он станет хорошим мужем.

Хохотали все от души, а девушку вогнали в краску насмешками: как долго, полагает она, должно продлиться испытание, прежде чем выяснится, что он станет хорошим мужем?

Так с шутками да прибаутками было съедено приличное количество мяса, не забыты были и каннебирны, пока, наконец, старый кум не сказал:

– Мне кажется, что закусили мы неплохо, и теперь пора бы выйти из-за стола, а то ноги совсем задеревенели, да и трубка никогда не бывает такой вкусной, как после мяса.

Этот совет встретил всеобщее одобрение, как ни пытались всех отговорить родственницы роженицы, говоря о том, что если кто встал из-за стола, то обратно его уже не затащишь.

– Не беспокойся, кума, – сказал кузен, – если ты подашь на стол что-нибудь вкусное, то нас не придется долго уговаривать, и если мы немного полежим, то тем приятнее нам будет снова сесть за стол.

Компания мужчин собралась возле хлевов, и, проверив, есть ли еще старое сено на помосте, они одобрили прекрасно сохранившуюся траву и посмотрели на деревья: большой ли урожай они обещают?

Под одним деревом, еще цветущим до сих пор, кузен остановился и сказал:

– А сейчас не мешало бы посидеть и раскурить трубочку: тут так прохладно, да и к столу не опоздаем, когда женщины опять приготовят что-нибудь вкусное.

Вскоре к ним присоединилась и крестная, которая до того осматривала вместе с остальными женщинами сад и парники. Примеру крестной последовали и другие женщины, и, осторожно оправляя красивые блузы, они опустились на траву, тем самым рискуя, впрочем, оставить на память о зеленой траве следы на ярких нижних юбках с алыми краями.

Дерево, под которым расположилась вся компания, росло на возвышении, у пологого подножья откоса. Оттуда сначала бросался в глаза прекрасный новый дом; мимо дома взгляд скользил по ту сторону долины, мимо отдельных богатых усадеб и дальше над зелеными холмами и темными долинами.