Текст книги "Мост"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

У меня нет выбора. Я уже сказал ему, что снов было три.

– В следующем сне, тоже черно-белом, я наблюдаю за парочкой в парке. Возможно, это лабиринт. Они на скамейке, целуются. За ними живая изгородь и статуя… Ладно, пусть будет просто статуя, фигура на постаменте. Женщина молода и привлекательна, мужчина в летах, важный, носит строгий костюм. Они страстно обнимаются. – Пока что я избегал смотреть доктору в глаза, и требуется значительное усилие воли, чтобы поднять голову и встретить его взгляд. – А затем появляется слуга. Не то дворецкий, не то лакей. Говорит что-то вроде: «Посол, вас к телефону». Пожилой респектабельный мужчина и молодая женщина оглядываются. Она поднимается со скамьи, оправляет платье и говорит что-то вроде: «Вот гадство! Долг зовет! Извини, милый». И уходит за слугой. Пожилой мужчина крайне раздосадован. Он подходит к статуе, глядит на ее мраморную ногу, потом достает откуда-то кувалду и отбивает большой палец.

Доктор Джойс кивает, что-то записывает и говорит:

– Мне было бы интересно узнать ваше мнение о том, каково значение диалекта. Но давайте дальше. – Он поднимает глаза.

Я сглатываю. В ушах – странный высокий гул.

– Последний сон, точнее, последняя часть одного-единственного сна… Это происходит днем, на утесе над рекой, в красивой долине. Там дети, много детей, и симпатичная юная учительница… Думаю, это пикник. А позади них – пещера… Нет, не пещера. Короче говоря, мальчик держит бутерброд. Я гляжу на них, на мальчика и бутерброд, с очень близкого расстояния, и вдруг на бутерброд падает большой темный сгусток, и еще один. Мальчик в недоумении поднимает голову, смотрит на утес. Сверху из-за утеса высунулась чья-то рука с бутылкой томатного соуса, он-то и капает на хлеб. Вот и все.

Что я сейчас услышу?

– Мм… Хм-м… – говорит врач. – Это был поллюционный сон?

Я оторопело смотрю на него. Вопрос прозвучал достаточно серьезно, и никаких сомнений: все, что здесь будет сказано, останется сугубо конфиденциальной информацией. Я кашляю, прочищая горло.

– Нет, доктор.

– Понятно, – говорит врач и какое-то время тратит на украшение половины страницы своей микроскопической каллиграфией. У меня дрожат руки, я потею.

– Что ж, – наконец произносит он, – кажется, мы нащупали, э-э… точку опоры. Как по-вашему?

Точку опоры? О чем это он?

– Не понимаю, о чем вы, – говорю.

– Пора перейти к следующей стадии лечения, – провозглашает доктор. Мне это откровенно не нравится.

Джойс издает профессиональный вздох строго отмеренной длительности.

– Материала у нас накопилось достаточно много… – Он просматривает в блокноте несколько страниц. – Но я не чувствую, чтобы мы приближались к ядру проблемы. Мы просто ходим вокруг да около. – Он глядит в потолок. – Видите ли, если мы сравним человеческий разум… ну, скажем, с замком…

О-хо-хо! Мой доктор любит метафоры!

– …то получится, что на последних сеансах вы лишь устраивали мне экскурсии вокруг крепостной стены. Нет-нет, я вовсе не хочу этим сказать, что вы сознательно вводили меня в заблуждение. Уверен, вы хотите помочь себе в той же мере, в какой и я хочу вам помочь, и вам, наверное, кажется, что мы и в самом деле пробираемся вглубь, к центральной башне, но… Джон, я в этом деле собаку съел и давно научился отличать движение вперед от топтания возле рва с водой.

– Н-да… – На меня эти сравнения с замком производят гнетущее действие, хочется скорее сменить тему. – И что же теперь делать? Мне очень жаль, что я…

– Помилуйте, Джон, вам совершенно не в чем оправдываться, – уверяет меня доктор Джойс. – Но, кажется, нам пора перейти к новой методике.

– Что еще за методика?

– Гипноз, – отечески молвит доктор Джойс и улыбается. – Единственный способ преодолеть куртину, а может, и проникнуть в центральную башню. – Он замечает, что я хмурюсь. – Это будет совсем несложно. Мне кажется, с внушаемостью у вас все в порядке.

– Правда? – мнусь я. – Ну не знаю…

– Очевидно, это единственный путь вперед, – кивает он.

Единственный путь вперед? А я-то думал, мы пытаемся идти назад.

– Вы уверены?

Мне надо подумать. Чего хочет доктор Джойс? И чего он хочет от меня?

– Вполне уверен, – говорит врач. – Абсолютно убежден!

Какой пафос! Я нервно тереблю браслет на руке. Собираюсь просить время на размышление.

– Наверное, вы хотите это обдумать? – произносит доктор Джойс. Я ничем не выдаю облегчения. – Кроме того, – добавляет он, глядя на карманные часы, – у меня через полчаса заседание. И я бы предпочел встречаться с вами вне своего расписания – нам явно понадобятся более продолжительные сеансы. Так что сейчас, пожалуй, не очень удобное время. – Он собирается: кладет на стол блокнот, прячет серебряный карандаш в футляр, а футляр – в нагрудный карман. Снимает очки, дует на линзы, протирает носовым платком. – У вас исключительно яркие и… связные сны. Удивительная плодовитость ума.

Что у него с глазами? Мерцают или мигают?

– Вы слишком добры ко мне, доктор, – говорю.

Секунду-другую он переваривает эту фразу, затем улыбается. Я ухожу, согласившись со своим лекарем в том, что туман – это большое неудобство. За дверью я благополучно уворачиваюсь от подобострастных «чайку-кофейку», дебильных реплик и тошнотворно-слащавых пожеланий и спешу к выходу.

Едва не сталкиваюсь с мистером Беркли и его конвоиром-опекуном. Изо рта у мистера Беркли пахнет нафталином. Мне остается лишь предположить, что он возомнил себя платяным шкафом.

Я иду по Кейтинг-роуд. Мост утопает в клубящемся облаке, улицы и проспекты обернулись тоннелями в тумане, огни магазинов и кафе с трудом вылавливают из серой мглы человеческие силуэты, очень смахивающие на призраков.

Подо мной шумят поезда. То и дело отработанный пар стремительно прорывается через железный настил и спешит раствориться в тумане. Локомотивы завывают, словно неприкаянные души, и человеческий разум машинально пытается перевести эти протяжные крики на свой язык. А может, гудки с тем расчетом и задумывались – чтобы будить в нас зверя. С невидимого моря, лежащего в сотнях футов внизу, поездам вторят сквозь туман судовые сирены, их крики дольше и басовитей, звучат мрачным предостережением, как будто каждый из этих ревунов водружен над местом страшного кораблекрушения, чтобы оплакивать души давным-давно погибших моряков.

Из тумана неудержимо вырывается рикша, оповещая о себе визгом клаксончиков. Повозка стремительно приближается, девчушка, торгующая спичками, спешит уступить дорогу, я оборачиваюсь и в глубине плетеной коляски замечаю белое лицо в обрамлении темных волос. Рикша проносится мимо; я готов поклясться, что седок ответил на мой взгляд. Сзади на коляске тускло светится в тумане красный фонарь. Слышится окрик, когда уже почти истаял, сгинул красный свет, и писк каблуков-клаксонов неожиданно смолкает. Рикша остановился. Я иду вслед, и вот я рядом. Из коляски показывается голова с белым, как будто сияющим в тумане, лицом.

– Мистер Орр!

– Мисс Эррол.

– Какой сюрприз! Кажется, нам по пути.

– Похоже на то. – Я останавливаюсь рядом с двуколкой. Между оглоблями стоит парень, глядит вверх, тяжело дышит. Капли пота блестят в неярком свете уличного фонаря. Кажется, Эбберлайн Эррол смущена, лицо у нее при ближайшем рассмотрении не белое, а почти розовое. Я почему-то радуюсь, видя, что отчетливые припухлости под ее глазами никуда не делись. Наверное, они у нее всегда или она сегодня опять допоздна кутила. Похоже, как раз возвращается домой. Но нет: у человека бывают утренние вид и самочувствие, а бывают вечерние. И сейчас дочь главного инженера Эррола прямо-таки источает свежесть.

– Подбросить вас?

– Куда уж выше, я и так на седьмом небе от счастья, – изображаю я в кратком варианте ее изощренный поклон.

У нее глубокий, горловой смех. Совсем мужской.

Рикша следит за нами с откровенным раздражением. Достает из-за пояса счеты, громко, демонстративно щелкает ими.

– Да вы галантны, мистер Орр! – кивает мисс Эррол. – Мое предложение еще в силе. Чего наверняка не скажешь о вас. Присаживайтесь, в ногах правды нет.

Я обезоружен:

– С удовольствием.

Я забираюсь в легкую повозку. Мисс Эррол, в высоких сапогах, кюлотах и жакете из плотной, тяжелой ткани, двигается на сиденье, освобождает мне местечко. Рикша уже не только щелкает, но и возбужденно говорит, и жестикулирует. Эбберлайн Эррол отвечает на таких же повышенных тонах и энергично машет рукой.

Юноша отпускает оглобли (новый громкий щелчок) и скрывается в кафе возле мощенной деревом дороги.

– Пошел за напарником, – объясняет мисс Эррол. – В одиночку он бы нас вез слишком медленно.

– А это не опасно? В таком тумане? – Я чувствую, как с мягкого сиденья через ткань пальто поднимается тепло.

Эбберлайн Эррол фыркает:

– Ну что вы. – Ее глаза сейчас, в уличном освещении, скорее зеленые, чем серые. Они сужаются, изгибается уголок красивого рта. – Это сущая ерунда.

Рикша возвращается с подмогой, вдвоем они берутся за оглобли и рывком увлекают нас в туман.

– Моцион, мистер Орр?

– Нет, от врача возвращаюсь.

– И как идет лечение?

– Да ни так ни сяк. У доктора новая светлая мысль – вздумал меня гипнотизировать. Как-то я начинаю сомневаться в пользе его терапии, если это можно назвать терапией.

Я говорю, а мисс Эррол следит за моими губами, и от этого мне и приятно, и как-то не по себе. Через секунду она широко улыбается и переводит взгляд на дорогу, на двух парней, бегущих перед нами, лавируя в пронизанном светом фонарей тумане, заставляя встречных шарахаться с нашего пути.

– Мистер Орр, человек должен во что-то верить, – говорит мисс Эррол.

– Хм… – мычу я, тоже на какой-то миг захваченный нашей лихой ездой в условиях недостаточной видимости. – А мне кажется, было бы разумней сосредоточиться на моих поисках.

– Поиски, мистер Орр?

– Да. Наверное, вы тоже ничего не слышали о Третьей городской архивно-исторической библиотеке?

Она отрицательно качает головой:

– Нет, к сожалению.

Рикши предостерегающе кричат. Мы резко огибаем стоящего посреди дороги старика, проносимся меньше чем в футе от него. Коляска кренится, меня прижимает к мисс Эррол, затем коляска выпрямляется.

– Похоже, о ней мало кто слышал, а кто слышал, тот не нашел.

Мисс Эррол пожимает плечами, щурится, глядя в туман.

– Такое случается, – серьезно говорит она. И поворачивает голову, чтобы взглянуть на меня. – Это и есть главная цель ваших поисков, мистер Орр?

– Нет, я хочу побольше узнать о Королевстве и о Городе. О том, что лежит за мостом…

Я слежу за ее лицом, но она, похоже, сосредоточилась на тумане и дороге. Я продолжаю:

– Но для этого полезно было бы попутешествовать, а я в этом отношении связан по рукам и ногам.

Она снова поворачивает голову ко мне. Ее брови приподняты.

– Ну а мне путешествовать не в диковинку, – говорит она. – Может быть…

– Дорогу! – вскрикивает наш первый рикша.

Мы с Эррол дружно поворачиваем головы и видим прямо перед собой портшез, стоящий на деревянном настиле и целиком перегораживающий узкую улочку. Его носильщики держат в руках обломки рукоятей. Оба отскакивают. Наши парни пытаются тормозить, бороздят пятками доски, но препятствие уже слишком близко. Коляска сворачивает, и нас угрожающе кренит. Мисс Эррол выбрасывает руку влево, мне на грудь. Я оцепенело гляжу вперед, а повозка подскакивает, с душераздирающим скрипом наклоняется вбок и летит прямиком на портшез. Мою спутницу бросает ко мне; крыша повозки косо дыбится и бьет меня по голове. На мгновение туман прорезает расплывчатая вспышка – и гаснет.

– Мистер Орр, мистер Орр? Мистер Орр?

Я открываю глаза. Я лежу на досках. Кругом все очень серое и незнакомое, толпятся какие-то люди, глядят на меня. Надо мной склонилась молодая женщина с припухлыми глазами и длинными темными волосами.

– Мистер Орр!

Я слышу гул авиационных двигателей. Я слышу нарастающий шум пропеллеров. Самолеты летят в расстелившемся над морем тумане. Словами просто не передать, до чего я расстроен. Я лежу и слушаю и пытаюсь определить, в какую сторону они летят (это кажется исключительно важным).

– Мистер Орр!

Гул стихает. Я жду, когда из слабо шевелящегося тумана появятся расплывчатые буквы бессмысленного дымового послания.

– Мистер Орр?

– Да? – Голова идет кругом, уши издают свел собственный шум – как шум водопада.

Вокруг туманно, горят огни, словно мазки восковым мелком на серой бумаге. Посреди улицы валяются разбитый портшез и изувеченная двуколка. В стороне спорят два наших рикши и несколько незнакомых мужчин. Рядом со мной на коленях стоит молодая женщина, она очень красива, но у нее течет кровь из носа, на верхней губе собираются красные капли, и я вижу, что она уже вытирала кровь: на левой щеке остался след. Изнутри меня наполняет теплое сияние, похожее на свет маяка в тумане, – я понимаю, что знаком с этой женщиной.

– О, мистер Орр! Простите меня! Вы целы?

Она шмыгает носом и снова вытирает кровь с верхней губы. Ее глаза блестят в рассеянном свете, но я думаю, что это не от слез. Ее зовут Эбберлайн Эррол, я уже вспомнил. Мне казалось, вокруг целая толпа – но никого нет, лишь она. Из тумана возникают какие-то люди, глазеют на следы аварии.

– Со мной все хорошо, просто великолепно. – Я сажусь.

– Вы уверены? – Мисс Эррол привстает, но только для того, чтобы опуститься на корточки. Я киваю и ощупываю голову. Вроде висок побаливает, но крови нет.

– Уверен, – отвечаю.

На самом деле мне все кажется слегка отдаленным, но головокружения и слабости я не чувствую. Да и сознание достаточно ясное, чтобы я догадался сунуть руку в карман и предложить мисс Эррол носовой платок. Она его берет и прикладывает к носу.

– Спасибо, мистер Орр, – благодарит она, не отнимая от носа белую ткань.

Парнишки-рикши и носильщики портшеза вопят, переругиваются, машут руками. Толпа зевак все растет. Я с помощью девушки поднимаюсь на дрожащие ноги.

– Правда-правда, я целехонек. – На время в моих ушах снова появляется рев, потом постепенно стихает.

Мы подходим к покалеченным транспортным средствам. Мисс Эррол глядит на меня и говорит через платок, отчего голос получается насморочным:

– А как ваша память? Не проснулась от такого удара по голове?

Я осторожно качаю головой, а мисс Эррол заглядывает в коляску, вынимает тонкий кожаный атташе-кейс и смахивает с него пыль.

– Нет, – отвечаю, подумав. Я бы нисколько не удивился, обнаружив, что после столь мощной встряски еще больше забыл. – А вы? С вами все в порядке? Ваш нос…

– Чуть-чуть кровоточит, – кивает она, – но не сломан. Еще несколько синяков, но в целом дешево отделалась. – Она кашляет и сгибается чуть ли не в три погибели; я не сразу понимаю, что это опять смех. Отсмеявшись, резко встряхивает головой:

– Простите, мистер Орр, это я во всем виновата. Обожаю быструю езду. – Она поднимает атташе-кейс. – Папа в соседней секции, это его чертежи, он их ждет. Я и решила: хороший предлог, чтобы с ветерком прокатиться. Может, на поезде и быстрее, но… Извините, мне и правда надо ехать. Если вы уверены, что целы, то я вас здесь оставлю, а сама поднимусь лифтом наверх и там сяду в поезд. А вам лучше отдохнуть. Тут рядом бар, я угощу вас кофе.

Протестую, но сейчас я слишком беспомощен. Меня отводят в кафе. С минуту мисс Эррол скандалит на улице с носильщиками портшеза и рикшами, затем поворачивается: из тумана позади нее с визгом клаксонов появляется новый рикша. Она бросается к этому пареньку, что-то быстро ему говорит, возвращается в бар, где я прихлебываю кофе.

– Ничего, наняла другую коляску. – Она запыхалась. – Надо ехать. – Мисс Эррол отнимает от лица окровавленный платок, смотрит на него, шмыгает носом на пробу, заталкивает платок в глубокий карман кюлотов. – Потом верну, – обещает. – Уверены, что вам не надо в больницу?

– Да.

– Тогда до свидания. Еще раз простите. И будьте осторожны. – Она пятится, машет мне, потом быстро выходит на улицу, щелкает пальцами рикше. Еще один – прощальный – взмах руки, и мисс Эррол исчезает в тумане.

Подходит бармен, чтобы снова наполнить мою чашку.

– Молодежь… – улыбается он и укоризненно качает головой.

Интересно, кто же тогда я в его глазах? Почетный пенсионер? Впрочем, поглядев в зеркало за стойкой бара, я понимаю, в чем тут дело. Я уже готов объяснить вслух причину своей непрезентабельности, но тут с улицы, как безумные, бибикают каблуки, и мы с барменом дружно поворачиваемся к окну. Снова возникает только что нанятая мисс Эррол коляска, резко тормозит и разворачивается у самой двери. В проеме показывается темноволосая голова.

– Мистер Орр!

Я машу рукой. Похоже, новый рикша уже злится. Двое предыдущих и носильщики портшеза оторопело внимают.

– Это насчет путешествий. Я дам о себе знать, ладно?

Я киваю. Кажется, мисс Эррол удовлетворена. Она откидывается на спинку сиденья и щелкает пальцами. Коляска снова срывается с места. Мы с барменом переглядываемся.

– Наверное, боженька чихнул, когда вдыхал жизнь в это создание, – ухмыляется он. Я киваю и пью кофе, разговаривать не хочется. Он возвращается к своему привычному занятию – мытью стаканов.

Я изучаю в зеркале напротив, над гордым строем стаканов и красочными рядами бутылок, свою бледную физиономию. Соглашаться на гипноз или не соглашаться? Кажется, меня уже загипнотизировали.

Еще какое-то время сижу в кафе, прихожу в себя. С улицы уже унесли портшез и двуколку, а туман никуда не делся, наоборот, он теперь еще гуще. Покидаю кафе и сажусь в лифт, потом еду на поезде, потом снова на лифте, и вот я дома. Там меня ждет посылка.

Инженер Буч возвратил мою шляпу, присовокупив к ней сопроводительную записку с пространными извинениями. В них много выспренности, но мало оригинальности и еще меньше грамотности. Даже фамилию мою он написал с ошибкой: «Ор».

Зато шляпу привела в порядок рука опытного чистильщика. Страдалица пахнет освежителем и выглядит новей, чем перед моим походом в «Дисси Питтон». Я выношу ее на балкон и швыряю с размаху, и она улетает в серый туман по нисходящей кривой, быстро, бесшумно и гордо, словно в невидимых отсюда серых водах ее ждет какая-то почетная и важная миссия.

Триас

Мне вовсе не обязательно тут торчать я вообще блин куда угодно могу сквозануть.

Тут в моем разуме в моем мозгу в моем черепе (и все кажется таким оч-) нет (нет, потому что «все это кажется сейчас таким очевидным» – клише, а у меня вжившаяся, въевшаяся, впитанная с материнским молоком ненависть к клише (и кликам, и кличам). Кстати, насчет кличей – это я так, провожу точку (бред с точки зрения математики, ведь если проводить точку, получишь линию, и какая тогда, к чертям собачьим, точка?). В смысле, что это за точка, дьявол ее побери? Где это я, о чем? (Дьявол побери и эти огни, и эти трубы, и все это верчение-кручение, и все эти уколы-приколы, и вообще, трудно ли тут сбиться с толку напрочь?

Обратная перемотка. Раньше, в начале, была проблема идентификации разума-мозга. Ага! Га-га-га! Никакой проблемы (ф-фу-ух, как я рад, что все уладилось!), разумеется, никакой проблемы, они же совершенно одинаковы и абсолютно разные; я имею в виду чё ежли твоя долбаная мозга не сидит в твоей долбаной черепухе где еще нахрен ей сидеть? Или, может, вы из этих идиотов, религиозных фанатиков?

(Тихо:) Нет, сэр.

Да уж конечно, «нет сэр». Окоп видите?

А насчет проведения точки – это стопроцентный верняк, точняк, хуяк, и в яблочко, и я сим охеренио горд. Чего ж это я все ругаюсь-то? Пардон. Просто я сейчас, видите ли, нахожусь под мощнейшим прессингом (точно сиська в тигриных клыках // точно писька в железных тисках). В жизни у меня не все благополучно, и я могу это доказать, позвольте только отмотаю…

Доставлен в больницу бригадой «скорой помощи». Над головой – огни. Громадные белые звезды в небе. Быстрей на операцию, ситуация критическая, о-ля-ля-ля, бля-бля-бля (а то она когда-нибудь не была для меня критической?), состояние пациента стабильное (если чесна до миня это тока натчало д'хадить). Быстрая перемотка вперед, т-р-р-р.

…Э народ вот чё раз не хочете знать про мои пр'блемы (а уж мине-то ваши точна до звизьды) так можа я свово др'гана пердьставлю эта мой старый корефан чувак с децтва прашу любить и

Столица-призрак…

да не гони ты. Я уже гаварил мы с етим чупаком д'вно кореша и я ему хочу дать наст'ящий

Столица-призрак. Настоящий город из…

Ну все все да па-аш'л ты валяй

…к'зел.

Столица призраков. Настоящий город из камня разных пород, серое царство переулков и сквозняков. Город вперемежку стар и нов, будничен и праздничен. Это громадный каменный пень между рекой и холмами. Замерзший поток времени, истрескавшийся слиток самой материи древности.

Он остановился на Сайеннес-роуд – не по чьему-то совету, просто название понравилось. Вдобавок отсюда было близко и до университета, и до института. И даже, если прижаться лицом к оконному стеклу в холодной комнате с высоким потолком, можно увидеть краешек Утесов – коричнево-серых складок над шиферными крышами и городским дымом.

В памяти навсегда осталось чувство свободы, испытанное в том, первом, году. Сам себе хозяин, что хочешь, то и делаешь. Впервые у него была собственная комната и собственные деньги, и можно было их тратить по своему усмотрению. Покупать еду, какая нравится, ходить, куда ноги несут, и вообще распоряжаться собственной судьбой. Это было просто классно.

Его родной дом остался на западе страны, в ее промышленном сердце, которое уже страдало аритмией, зарастало дурным жиром, испытывало энергетический голод, наполнялось шлаками и угрожало вот-вот разорваться. Вместе с ним жили мама и папа, братики и сестренки. У них был дом, оштукатуренный с каменной крошкой, и клочок земли у подножия низкого холма. Оттуда было рукой подать до паровозных дымов и увенчанных паровыми флажками труб над депо, там работал его отец.

Еще отец держал на пустыре голубей. Соседи тоже понаставили там голубятен, не меньше десятка. Сооружения эти все были высокие, бесформенные, и места для них выбирали наобум, и строили их из ржавой жести, а красили дешевым битумом. Летом он приходил туда помочь отцу или просто поглядеть на воркующих птиц; на голубятне было очень жарко, и куда ни ткнись – всюду перья. Но зато сумрачная клетушка, остро пахнущая голубями, казалась уголком какого-то иного, таинственного мира.

В школе у него дела шли неплохо, хотя учителя говорили, что он мало старается. Он облюбовал историю, всегда имел по ней пятерки, и этого ему хватало. Если надо будет напрячься – он прибавит оборотов. Пока же он играл, читал, рисовал и смотрел телевизор.

Отец получил тяжелую травму в депо и полтора года пролежал в койке. Мать пошла работать на сигаретную фабрику, а старшие сестра и брат уже достаточно выросли, чтобы присматривать за остальными детьми. Отец наконец поправился, правда стал нервным и вспыльчивым, мать же перевели на неполный рабочий день, а через несколько лет уволили по сокращению штатов.

Он любил папу, пока не стал немного стыдиться его, а заодно и всей своей семьи. Отец интересовался только футболом и получкой, у него были старые записи Гарри Лодера, и нескольких оркестров волынщиков, и он мог прочитать наизусть с полсотни самых известных стихотворений Бёрнса. Естественно, он был лейбористом, преданным навеки, но всегда настороже – знаем мы этих политиканов, у всех у них, мол, рыльце в пушку. Он утверждал, что ни разу не выпил больше стопака в компании тори, за возможным исключением отдельных кабатчиков, которых он, дабы не подорвать авторитета социалистического дела, предпочитал считать консерваторами, в крайнем случае либералами. Либералов он полагал людьми серыми, заблуждающимися, но, в сущности, безвредными. Он был мужик как мужик. Никогда не уходил от драки, всегда был готов пособить другу-пролетарию, на футболе надрывал глотку, в кабаке не оставлял кружку недопитой.

Мать в сравнении с отцом казалась бледной тенью. Она была рядом с мальчиком, когда он в ней нуждался, стирала ему одежду, расчесывала ему волосы, покупала ему разные вещи и обнимала, если он разбивал коленку. Но как личность он ее так и не узнал.

С братьями и сестрами он ладил неплохо, но все они были старше (уже почти взрослым он узнал, что родители его, позднего ребенка, не хотели) и успели вырасти, прежде чем он достиг возраста, когда детям нужны товарищи для игр. Родня его то терпела, то баловала, то шпыняла – в зависимости от настроения. Он считал, что ему приходится нелегко, и завидовал детям из малочисленных семей, но со временем понял, что все-таки чаще его прощают и балуют, чем обижают и шугают. Ведь для папы и мамы он был их кровинкой, родным сыночком. Причем талантливым – они бурно восторгались, когда он правильно отвечал на вопросы телевикторин раньше участников. А еще гордились его оценками в школе и даже немного удивлялись тому, что он прочитывает в неделю две-три библиотечные книги. Они недолго улыбались, а потом долго хмурились, когда он показывал школьный табель. Не обращали внимания на четверки и даже тройки с минусом, но грозно стучали пальцем по двойкам (за ЗБ – Закон Божий; не передать словами, в каком смятении ума он пребывал в те годы – ведь отец был атеистом, но не спускал своим детям плохих оценок по любому школьному предмету, и по ФК – он ненавидел физкультурника, который платил той же монетой).

Потом родовое гнездо опустело, птенцы оперились и разлетелись кто куда. Девицы вышли замуж, Сэмми забрали в армию, Джимми эмигрировал… Пожалуй, удачливей всех оказалась Мораг, выйдя за менеджера по продаже оргтехники и уехав в Берсден. Постепенно, за годы, он со всеми утратил связь, но не забыл о том, какой спокойной, почти уважительной гордостью сквозили их поздравления, телефонные, почтовые или при личной встрече. Вся семья радовалась, когда его приняли в университет, хоть и удивлялась, что он предпочел геологию, а не английскую филологию или историю.

Но в том году всеми его чувствами владел большой город. Глазго находился слишком близко от его дома, «западная столица» оставила слишком много детских воспоминаний, связанных с визитами к тетям и бабушкам. Это была часть его жизни, часть его прошлого. Зато старая столица, город Эдвина, Эдинбург, явилась для него новой чудесной страной. Эдем в полном расцвете, Эдем до грехопадения, Эдем перед своим долгожданным прощанием с формальной невинностью.

Здесь даже воздух казался другим, хоть дом и находился в каких-то пятидесяти милях. Дни были изумительно солнечными, по крайней мере в ту первую осень, и даже ветры с туманами были желанными; зной и холод он сносил с радостью, с тщеславным стоицизмом, как будто все это специально для него – закалка, тренировка, подготовка к главному.

Всякий раз, когда выдавалось свободное время, он знакомился с городом, гулял пешком, ездил на автобусах, забирался на холмы и спускался по лестницам, присматривался и запоминал. Он изучал кладку, планировку зданий и иные архитектурные тонкости с тем же неуемным азартом, с каким новоиспеченный помещик осваивает угодья. Он стоял на иззубренном вулканическом останце, щурил глаза на ветру, вдыхал соленый аромат Северного моря и охватывал взглядом городские просторы. Он прорывался через завесу жалящего ливня, блуждал в заброшенных доках и прохаживался по морской набережной; он петлял среди хаотичных нагромождений старых кварталов, следовал четкой геометрии новых, в уютном тумане проходил под мостом Дин-бридж, обнаружил в черте города настоящую деревню, и в ней еще теплилась жизнь. Он шагал по знаменитой бурлящей улице в солнечные субботы, улыбался укоренившемуся на скале замку, и его свите из колледжей и конторских зданий, и замшелой куртине из жилых домов, что тянулась вдоль базальтового позвоночника холма.

Он затеял сочинять стихотворения и песни; он насвистывал мелодии, ходя по университетским коридорам.

Он познакомился со Стюартом Маки, невысоким, узколицым, спокойным и рассудительным абердинцем, тоже студентом геофака. Они с друзьями решили сделаться «альтернативными геологами» и прозвали себя рокерами. Они пили пиво в «Юнионе» и пабах на Роуз-стрит и Ройал-майл, они курили анашу, а кое-кто баловался и ЛСД. В ту пору магнитофоны исторгали «White Rabbit» и «Astronomy Domine».

И как-то вечером в Тринити он наконец лишился формальной невинности с юной медсестрой из «Вестерн дженерал», чье имя забыл уже на следующий день.

С Андреа Крамон он познакомился в «Юнионе». В тот вечер он был со Стюартом Маки и еще несколькими рокерами. Друзья ушли не попрощавшись, отправились на Дэньюб-стрит, в популярный бордель. Потом оправдывались, мол, засекли, что цыпа с гранитно-красными кудрями положила на него глаз, и решили не обламывать другу кайф.

Андреа Крамон была коренная эдинбурженка, жила в полумиле от родительского дома, величавого особняка, из тех, что окружают Морзй-плейс. Она носила психоделические наряды, у нее были зеленые глаза, выдающиеся скулы, «лотос-элан», четырехкомнатная квартира на Камли-бэнк, неподалеку от Куинсферри-роуд, две сотни дисков и казавшийся неисчерпаемым запас денег, шарма, ливанского каннабиса и сексуальной энергии. Он влюбился в нее чуть ли не с первого взгляда.

При первой встрече, в «Юнионе», они разговаривали о реальности и нереальности, о психических болезнях (она недавно прочла Лейнга), о роли геологии (это уже его вклад в беседу), о новых французских фильмах (ее), о стихах Т. С. Элиота (тоже ее), о литературе вообще (в основном – ее) и о Вьетнаме (обоих). В тот вечер ей надо было ехать к родителям – у отца завтра день рождения, а в семье есть традиция праздничным утром за завтраком вместе пить шампанское.

Через неделю они едва не столкнулись друг с другом на верхней площадке Уэйверли-степс. Он шел к вокзалу, чтобы поехать домой на выходные, а она решила повидаться с друзьями, но сначала пройтись по магазинам и купить что-нибудь к Рождеству. Они зашли в бар промочить горло, и промочили неоднократно, а потом она пригласила его к себе домой – дернуть по косячку. Он позвонил соседу, попросил, чтобы тот звякнул его родителям и предупредил, что он задержится.

У нее дома нашлось виски. Они слушали пластинки «стоунзов» и Дилана; они сидели на полу перед шипящим газовым камином, а за окнами сгущалась тьма, и через некоторое время он поймал себя на том, что гладит ее длинные рыжие локоны, а потом целует ее. Он снова позвонил соседу и сказал, что ему надо дописывать курсовую и в эти выходные он к родителям приехать не сможет. А она позвонила ждавшим ее друзьям и объяснила, что ей никак не вырваться к ним на вечеринку. И выходные они провели в постели и перед шипящим газовым камином.

И только через два года он признался, что издали заметил ее в толпе на Норт-бридж, дважды прошел мимо и дважды вернулся, прежде чем намеренно столкнулся с ней на лестнице; она была погружена в свои мысли и не смотрела по сторонам, а он очень стеснялся и не мог остановить ее без какого-нибудь предлога. Она рассмеялась.