Текст книги "Мост"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Мы останавливаемся. Старик сбивает ладонями пыль с плеч, поправляет ливрею и шляпу, поднимает стул и нажимает какие-то кнопки. Мы движемся вверх, причем довольно гладко.

– Простите! – кричу лифтеру. Он дико смотрит на меня, затем так же дико озирается, словно пытается сообразить, вину в каком таком ужасном преступлении я только что взял на себя. – Я не ожидал, что остановка и перемена направления будут столь… драматичными, – выкрикиваю.

Он таращится на меня в полном недоумении, затем озирает дребезжащий пыльный интерьер своего крошечного царства. Лифтер явно не в силах понять, что меня так взволновало.

Мы останавливаемся. Лифт по прибытии не звенит, нет, – его колокол, чьи мощь и тон уместней были бы в кафедральном соборе, сотрясает воздух в кабине. Старик в страхе глядит вверх.

– Приехали, сэр!

Он открывает двери и отскакивает назад перед сценой кромешного хаоса. Я несколько секунд изумленно пучу глаза, затем медленно выхожу из кабины. Старый лифтер пугливо выглядывает из дверного проема.

Похоже, здесь произошла ужасная катастрофа. Огромный вестибюль усыпан обломками, виден огонь, поваленные фермы, вперемешку – трубы и балки. Грудами лежит битый кирпич, свисают порванные кабели. Мечутся люди в форме, с пожарными шлангами, носилками и другими, неизвестными мне инструментами. Повсюду висит густой дым. Взрывы, завывание сирен, визг клаксонов, мегафонные вопли… Даже для наших несколько оглохших от колокола ушей этот шум-гам невыносим. Что же тут происходит?

– Силы небесные! – Старый лифтер кашляет. – Не очень-то похоже на библиотеку, а, сэр?

– Да уж… – соглашаюсь, наблюдая, как перед нами десяток пожарников толкают какую-то штуковину вроде насоса по заваленному обломками полу. – А вы уверены, что это тот самый этаж?

Лифтер сверяется с указателем этажей, бьет по защитному стеклу артритным кулачком.

– Еще как уверен, сэр! – Он извлекает откуда-то очки, водружает на нос и снова разглядывает указатель. Снаружи, в гуще проводов, что-то взрывается с черным дымом и фонтаном искр; ближайшие люди спешат укрыться. Некто в высокой шляпе и ярко-желтой форме замечает нас и машет мегафоном. Мы остаемся на месте. Он направляется к нам, перешагивает через несколько носилок с человеческими телами.

– Эй, вы! – кричит он. – Кто такие и кой черт вас сюда принес? Мародеры? Некрофилы? А? Чего вам тут надо? А ну пошли вон!

– Я ищу Третью городскую архивно-историческую библиотеку, – отвечаю хладнокровно.

Он машет мегафоном себе за спину, указывая на картину разрушения:

– А мы, по-твоему, чем занимаемся? Понял, кретин? А теперь вали отсюда! – Он тычет мегафоном мне в грудь и уносится, словно ураган. Я вижу, как он спотыкается о носилки с пострадавшим, а затем направляется к расчету громадного насоса. Мы с лифтером переглядываемся. Он закрывает двери.

– Хамло и скотина. Верно, сэр? – Похоже, он немного расстроен. – Теперь куда, сэр? К поездам?

– Гм… Ну да… Пожалуйста. – Снова берусь за держащийся на честном слове медный поручень, и кабина несет нас вниз. – Интересно, что там случилось-то?

Старик пожимает плечами:

– А бог его знает, сэр. На верхних уровнях чего только не случается. Иногда такое увидишь… – Он качает головой, присвистывает сквозь зубы. – Вы бы, сэр, наверное, не поверили.

– Да уж, – соглашаюсь уныло. – Мог бы и не поверить.

В полдень я выигрываю гейм в теннисном клубе, потом проигрываю. Единственная тема разговора – самолеты и их дымовая тайнопись.

Большинство посетителей клуба – технократы и бюрократы – восприняли загадочный полет как возмутительную выходку, «с которой необходимо что-то делать». Я спрашиваю корреспондента газеты, не слышал ли он что-нибудь о страшном пожаре на этаже, где должна находиться Третья городская библиотека, но он даже о такой библиотеке не слышал, а уж о какой-то аварии на верхних ярусах – и подавно. Но он попробует выяснить.

Из клуба я звоню в «Ремонт и техобслуживание» и рассказываю о своем телевизоре и телефоне. Обедаю в клубе, а вечером иду в театр на какую-то муть: дочка сигнальщика влюбилась в туриста, а тот оказался сыном железнодорожного начальника да вдобавок обрученным – это он перед свадьбой решил гульнуть «на стороне». После второго акта я ухожу.

Дома, когда я раздеваюсь, из кармана пальто выпадает бумажный комочек. На нем смазанный рисунок – это регистраторша в больнице показывала, как добраться до клиники доктора Джойса. Вот как он выглядит:

Рассматриваю, и чем-то он мне не нравится. Голова кружится, и комната будто бы накренилась, словно я все еще в ветхой L-образной кабине лифта рядом со стариком в ливрее, который совершает очередной опасный, не предусмотренный инструкциями маневр. Мысли на миг расплываются и смешиваются, как те дымные сигналы загадочных самолетов (и, обморочно пошатываясь, я сам на мгновение кажусь себе чем-то дымным и бесформенным, хаотичным и зыбким, как туманы, что клубятся у верхних ярусов моста-исполина, покрывая влагой, точно потом, слои старой краски на его фермах и балках).

Из этого странного ступора меня выдергивает звонок телефона. Я поднимаю трубку, но слышу только знакомые регулярные гудки.

– Алло? Алло?

В ответ – гудки. Опускаю трубку. Телефон звонит снова, и все повторяется. На сей раз я кладу трубку рядом с аппаратом и накрываю подушкой. Включать телевизор даже не пытаюсь, знаю, что я там увижу.

Уже идя к кровати, замечаю, что все еще держу клочок бумаги. Я бросаю его в мусорное ведро.

Глава третья

За моей спиной лежит пустыня, впереди – море. Пустыня – золотая, море – синее; они встречаются, как соперничающие времена. Море живет в настоящем, оно сверкает барашками, вздымается белыми валами, и ухает вниз, и бьется в песчаный берег, и его прилив – как дыхание… Пустыня движется медленно, но верно, ее высокие рассыпчатые волны ползут по безжизненной земле под гребенкой невидимого ветра.

Меж пустыней и морем, утонув наполовину и в той, и в другом, лежит древний город.

Он изъеден ветром, песком и водой. Подобно зернышку, он угодил меж крутящимися мельничными жерновами – каменные строения не устояли перед разрушительной силой ветра.

Я был один, я бродил в полуденной жаре, белым призраком витал между грудами обломков. Тени своей я не видел, она тянулась назад от ног.

Темные с розовым оттенком камни лежали кругом в полнейшем беспорядке. Сгинуло большинство улиц, их давным-давно погребли крадущиеся пески. Склоны барханов были испещрены ветхими арками, вывалившимися перемычками, кусками поверженных стен. У бахромчатой кромки берега разрозненные останцы каменной кладки противостояли набегам волн. Чуть дальше из моря выступали накренившиеся башни и фрагмент арки, словно кости давно утонувшего чудовища.

Над пустыми дверными проемами и забитыми песком окнами я видел резные фризы. Я рассматривал удивительные полусточенные фигурки и символы и пытался разгадать их смысл. Несомый ветром песок истончил иные стены и балки до ширины вытесанных на них знаков; сквозь кроваво-алый камень просвечивало голубое небо.

– А ведь мне знакомо это место, – ни к кому не обращаясь, проговорил я. – Я вас знаю, – сказал я безмолвным развалинам.

В стороне от городища стояла исполинская статуя. Изваяние с могучим торсом и мужской головой, высотой в три-четыре человеческих роста, располагалось между пеной прибоя и кромкой молчаливых руин. В незапамятные времена у него отвалились или были отбиты руки. Ветер и песок чуть ли не до блеска отшлифовали сколы на культях. Одна сторона массивного туловища и головы накопила следы бесчинств ветра, но другая половина осталась узнаваемой: большой обнаженный живот, на груди – всевозможные украшения, в том числе ожерелья толщиной с манильский канат. На широкой плеши – корона, ухо оттянуто тяжелыми кольцами, в носу тоже кольцо. Как и смысла резных символов, я не смог разгадать выражения изъязвленного временем лика: то ли жестокость, то ли горечь, то ли равнодушие очерствелой души ко всему кроме песка и ветра.

Я поймал себя на том, что шепчу, глядя в выпученные каменные глаза:

– Мох? Мокко?

Но от великана – никакого содействия. Имена тоже ветшают, хоть и медленно. Сначала искажаются, потом сокращаются, наконец забываются.

На пляже перед городом, в некотором отдалении от каменного истукана, я заметил человека. Он был низок, хром и горбат, он стоял по колено в прибойной пене, омывавшей его темные лохмотья, бил по воде тяжелой цепью и громко проклинал все и вся.

Тяжелый горб клонил его голову книзу, грязные патлы тугими жгутами свисали до самой воды; иногда словно седой волос выбивался из этой темной гущи – длинная струя слюны падала на воду и уплывала прочь.

Всякий раз, когда он вскидывал и резко опуская правую руку, на море обрушивалась цепь – дюжина тронутых ржавчиной, но поблескивающих тяжелых чугунных звеньев на гладкой деревянной рукояти. Вокруг под размеренными и непрекращающимися ударами пенилась и пузырилась вода и темнела от поднятого со дна песка.

Горбун по-крабьи сместился на шаг в сторону, вытер рукавом рот и возобновил порку. Он непрерывно бормотал, пока взлетала и падала, поднимая брызги, тяжелая цепь. Я долго стоял за его спиной на берегу и наблюдал. Вот он снова прервал экзекуцию, вытер лицо и сделал еще шаг в сторону. Ветер взметнул изорванные одежды, подкинул засаленные космы. Эти же порывы трепали и мой ветхий наряд. Должно быть, горбун уловил в шуме прибоя посторонний звук, так как он не возвратился к своему занятию. Голова чуть повернулась, словно он напрягал слух. Казалось, он силится выпрямить увечную спину… а потом сдался. Мелкими, шаркающими шажками, будто стреноженный, он медленно повернулся кругом. И вот мы стоим лицом к лицу. Он постепенно поднял голову и замер, когда наши глаза встретились. Волны плескали в его колени, цепь, чью рукоять сжимали узловатые пальцы, покачивалась в воде.

Его физиономия почти целиком скрывалась под спутанными волосами, выражения было не разобрать. Я ждал, когда он заговорит, но он терпеливо безмолвствовал, и наконец я произнес:

– Извините… Продолжайте, пожалуйста.

Он долго молчал, ничем не выдавая, что услышал мои слова. Словно нас разделяла некая среда, гораздо медленнее пропускавшая звуки, чем это делает воздух. Наконец коротышка ответил удивительно вежливым голосом:

– Понимаете, это моя работа. Меня специально наняли.

– Ну конечно же, понимаю, – кивнул я, ожидая дальнейших объяснений.

Опять показалось, что мои слова дошли до него с большим запозданием. Он очень неуклюже пожал плечами:

– Видите ли, однажды великий император… – Тут его голос на добрую минуту затих. Я ждал. Он задумчиво покачал головой и шаркающе развернулся к изрезанному волнами синему горизонту. Я громко позвал, но если он и услышал, то не подал виду.

Бранясь и бормоча, спокойно и монотонно он снова принялся рассекать цепью волны.

Я еще немного понаблюдал за тем, как он бичует море, потом повернулся и зашагал прочь. Не замеченный мной раньше чугунный браслет, словно наручник беглого арестанта, тихо и ритмично позвякивал на моем запястье, когда я возвращался к развалинам.

В самом ли деле мне это приснилось? Разрушенный город у моря, человек с цепью?.. Несколько мгновений пребываю в замешательстве: может, это просто я накануне вечером лежал не смыкая глаз и пытался придумать для врача правдоподобный сон?

Нежась в темноте на широкой теплой постели, я даже испытываю облегчение. Я даже тихо смеюсь, крайне довольный собой, – ведь я в конце концов дождался сна, который можно пересказать доброму доктору с чистой совестью. Я встаю и надеваю халат. В квартире холодно, серая заря едва просвечивает через высокие окна; робкий, медленно пульсирующий свет исходит из-за моря, из-за длинного вала темной тучи, как будто туча – это суша, а заря – медленно мигающий в гавани буй.

Где-то бьет колокол, где-то очень далеко, и вслед раздается другой звон, потише, и так пять раз. Уже пять утра. Далеко внизу локомотив со свистом выпускает пар. Едва различимый ухом, скорее осязаемый, рокот говорит мне о прохождении груженого товарняка.

Я выхожу в гостиную и вижу неподвижную серую картину: человек на больничной койке. Прихотливо расставленные по комнате бронзовые статуэтки рабочих-мостовиков отражают своими неровными поверхностями бледный монохромный свет. Внезапно в кадр молча входит женщина, медсестра, и приближается к койке. Ее лица я не вижу. Похоже, она зашла проверить температуру больного.

Никаких звуков, кроме далекого шипения. Медсестра обходит вокруг кровати, ступая по блестящему полу: проверяет аппаратуру. И снова исчезает, уйдя из-под объектива камеры, но тут же возвращается с небольшим металлическим подносом. Она берет с подноса шприц, наполняет его какой-то жидкостью из пузырька, переворачивает иглой вверх, протирает ваткой руку больного и делает укол. Втягиваю воздух сквозь зубы – я всегда (точно в этом уверен) боялся уколов.

Картинка слишком мутная, не рассмотреть, как сталь входит под кожу, но воображение рисует косой срез иглы, изжелта-бледную дряблую кожу… Я сочувственно морщусь и выключаю телевизор.

Я поднимаю подушку с телефона. По-прежнему – короткие гудки, разве что, может, почаще прежних. Я кладу трубку на рычаг. Тотчас аппарат разражается звоном. Снимаю трубку и вместо гудков слышу:

– Ага, Орр! Наконец-то. Ведь это ты?

– Да, Брук, это я.

– И где же пропадал? – Язык у него запинается.

– Спал.

– Где, где? Пардон, этот шум…

На заднем плане в трубке слышится какая-то болтовня.

– Нигде я не пропадал. Я спал. Или, точнее, я…

– Спал? – громко перебивает Брук. – Ну нет, Орр, так не пойдет! Не пойдет, и все тут! Сейчас же дуй к нам, в «Дисси Питтон», мы для тебя бутылочку сберегли…

– Брук! Ночь на дворе!

– Да иди ты! Не может быть! Я ведь только что сюда пришел.

– Уже светает.

– Да ты что? – В трубке замирает изумленный голос Брука. Затем я слышу, как он что-то выкрикивает, и раздается громкий недружный смех. – Орр, давай к нам, и побыстрее. Садись на первый поезд, или что там уже ходит. Мы ждем.

– Брук…

Но Брук снова говорит не в трубку, а еще слышны далекие крики.

– Кстати! – произносит он. – Шляпу захвати. Понял? Ты должен быть в… – Новые вопли на заднем плане. – Да, пусть будет широкополая. У тебя найдется широкополая шляпа?

– Но при чем…

Меня перебивают крики. Брук уже орет в трубку:

– Да, широкополая! Если нет широкополой, то никакой не надо. Так как, есть у тебя широкополая?

– Наверное, – отвечаю и спохватываюсь, что этим признанием я вынуждаю себя ехать.

– Отлично, – говорит Брук. – До скорой встречи. Шляпу не забудь.

Он кладет трубку на рычаг. Я поступаю так же, снова поднимаю трубку и слышу ритмичные гудки. Я гляжу в окно на медленно мигающий свет над облачным валом, пожимаю плечами и иду в гардеробную.

Бар «Дисси Питтон» занимает не пользующиеся особым спросом помещения в считаных ярусах над железной дорогой. Это несколько залов, асимметрично расположенных друг над другом. Непосредственно под нижним баром находятся канатные мастерские, там в длинных узких ангарах плетут веревки и тросы. Вполне естественно, что и «Дисси Питтон» – это царство веревок и тросов. Вся мебель там не стоит на полу, а подвешена к потолку. В «Дисси Питтоне» даже мебель на ногах не держится, как заметил Брук в один из тех редких моментов, когда в нем просыпается чувство юмора.

Швейцар спит стоя, привалившись к стене, сложив руки на груди и свесив голову. Козырек фуражки защищает его глаза от мерцающей над дверью неоновой вывески. Я вхожу и поднимаюсь по лестнице через два темных безлюдных этажа. Шум и свет указывают мне путь туда, где вечеринка в самом разгаре.

– Орр! Ты-то нам и нужен!

Из людской сутолоки, из качающегося нагромождения столов, стульев, кушеток и ширм появляется нетвердо держащийся на ногах Брук. Он подходит ко мне, перешагнув через какого-то сморенного сном посетителя. В «Дисси Питтоне» мертвецки пьяные редко задерживаются под одним столом, обычно они успокаиваются в каком-нибудь дальнем уголке бара; кажущийся беспредельным тиковый пол соблазняет их ползти и ползти на четвереньках. А может, их толкает глубоко укоренившийся инстинкт инфантильной любознательности. Или дело в том, что они вживаются в образ улитки?

– Вот молодец, что пришел, – говорит Брук, подавая мне руку. Он глядит на широкополую шляпу, которую я прихватил с собой. – Шикарная шляпа. – Он ведет меня к дальнему столу.

– Угу. – Я отдаю ему шляпу. – Кому она понадобилась? И что тут затевается?

– Да что ты говоришь. – Он останавливается, вертит шляпу в руках. Заинтригованно изучает подкладку, словно рассчитывая найти там подсказку.

– Помнишь, ты просил широкополую шляпу? – говорю. – Хотел, чтобы я ее сюда принес.

– Хм… – говорит Брук и ведет меня к столу, за которым сгрудились четверо или пятеро. Я узнаю Бейкера и Фаулера, это инженеры, приятели Брука. Они снова и снова пытаются встать. Брук все еще озадачен. Пристально глядит на шляпу.

– Брук, – с трудом сдерживаю раздражение, – ты потребовал, чтобы я принес эту проклятую шляпу, и было это совсем недавно, еще и получаса не прошло. Да не мог ты забыть, черт бы тебя побрал!

– А ты уверен, что это нынче было? – скептически вопрошает Брук.

– Ты звонил, Брук! И пригласил меня сюда, и…

– Постой-ка! – Брук рыгает и тут же тянется за бутылкой. – Хлопни-ка винца, и мы это дело обмозгуем. – Он сует мне в руки стакан. – Ты ж опоздал – изволь наверстывать.

– Боюсь, за тобой мне уже никак не угнаться.

– Орр, да ты, кажется, расстроен чем-то. – Брук наполняет вином мой стакан.

– Трезв как стекло. Просто симптомы очень похожи.

– Нет, ты расстроен.

– Ничего подобного.

– И чем же ты так расстроен?

С чего это у меня сложилось впечатление, что Брук почти не слушает? И ведь такое уже далеко не в первый раз. Иногда разговариваешь с человеком, и вдруг его охватывает какая-то рассеянность. Как будто не лицо у него вовсе, а маска, к изнанке которой он обычно прижимается, словно ребенок носом к витрине кондитерской. Но когда я с ним разговариваю, пытаюсь обсудить сложный или неинтересный для него вопрос, собеседник отдаляет свое внутреннее «я» от маски и задумывается о чем-нибудь своем. Если воспользоваться аналогией, он снимает ботинки, закидывает ноги на стол, пьет кофе и расслабляется. А потом, набравшись сил и бодрости, неодобрительно кивает и отпускает совершенно неуместное замечание – отголосок его застарелых мыслей. Возможно, дело здесь во мне. Возможно, только я оказываю на людей такой эффект и никто другой на это не способен.

Впрочем, наверное, такая мнительность больше пристала параноику, и, если я отважусь вынести на обсуждение эту тему, сразу выяснится, что вовсе никакой я не феномен, а чуть ли не самое рядовое явление. («Ага, я тоже за собой такое замечал!», «И со мной бывало!», «А ведь думал, что я один такой!»)

Между тем инженерам Бейкеру и Фаулеру удается наконец встать и надеть пальто. Брук что-то серьезно втолковывает Фаулеру, тот выглядит озадаченным. Затем его лицо проясняется. Он возбужденно отвечает, Брук кивает и возвращается ко мне.

– Буч! – торжественно изрекает он и снимает со спинки дивана свое пальто.

– Что? – переспрашиваю.

– Томми Буч, – надевает пальто Брук. – Это ему понадобилась шляпа.

– Зачем?

– Понятия не имею.

– Ну и где же он? – оглядываю бар.

– Вышел недавно, – застегивает пальто Брук. Позади него пошатываются Фаулер и Бейкер, ждут.

– Вы что, уходите? – задаю совершенно риторический вопрос.

– Долг зовет! – Брук берет меня за руку, склоняется к уху и громко шепчет:

– Срочная работенка у миссис Ганновер.

– У миссис… – Я не договариваю – вспомнил. У миссис Ганновер лицензия на содержание борделя. Мне известно, что Брук со товарищи давно протоптали туда дорожку; как я слышал, в этом злачном местечке развлекаются главным образом инженеры. И тут в голову навязчиво лезет целый сонм не слишком тонких аллюзий.

Меня к миссис Ганновер еще не приглашали, к тому же я сам дал понять, что не стремлюсь туда попасть. Сие целомудрие проистекает не из моральных соображений, а из пустого тщеславия, уверил я Брука. Но он, похоже, с тех пор подозревает, что за всеми моими разглагольствованиями о сексе, политике и религии прячется ханжество.

– Как насчет с нами за компанию? – спрашивает Брук.

– Спасибо, нет.

– Хм… Я и не сомневался, – кивает Брук. Снова берет меня за руку, снова чуть наклоняется и шепчет на ухо:

– Послушай, Орр, мне не очень удобно просить…

– О чем? – Я смотрю, как инженер Фаулер разговаривает с длинноволосым молодым человеком, который сидит за соседним столиком в тени. Второй молодой человек, напротив него, уснул, уронив голову на стол.

– Это дочка Эррола, – кивает на них Брук.

– Кто?

– Дочка главного инженера Эррола, – шепчет Брук. – Она тут как бы с нами, да только братец ее, видишь, наклюкался и задрых. И если мы сейчас отсюда смоемся, некому будет… Слушай, а ты не можешь с нею… ну посидеть, поговорить, что ли? А?

– Брук, – отвечаю ледяным тоном, – сначала ты мне звонишь в пять утра, потом…

Я не договариваю. При поддержке Фаулера, выражающего всем своим видом нетерпение, Бейкер по синусоиде подходит к Бруку и говорит:

– Брук, может, пойдем, а? Чего-то мне нехорошо…

Инженер Бейкер замолкает – у него явные позывы на рвоту. Раздуваются щеки, он судорожно сглатывает, потом с гримасой на лице кивает на ступеньки, что ведут на этаж ниже.

– Орр, нам пора, – торопливо произносит Брук, подхватывая Бейкера под руку, в то время как Фаулер подхватывает под другую. – До скорого. И заранее спасибо, что за девочкой приглядишь. Извини, но знакомиться самому придется.

Вся троица плетется враскачку мимо меня. Брук сует мне в руки широкополую шляпу. Фаулер тащит к лестнице Бейкера, Брук волочится в кильватере.

– Увижу Томми Буча, спрошу про шляпу, – выкрикивает Брук.

Они неуклюже пробираются среди мебели и других посетителей к лестнице. Я оборачиваюсь к молодому человеку, с которым только что разговаривал Фаулер. Юноша поднимает припухшие от недосыпа глаза и улыбается мне.

Я ошибся. Это не юноша, а девушка. На ней широкие темные брюки и пиджак оригинального фасона, парчовый жилет с чересчур, пожалуй, массивной золотой цепочкой поперек живота, белая хлопковая рубашка. Ворот рубашки расстегнут, с него свисают незавязанные концы черного галстука-бабочки. Туфли тоже черные. Волосы у незнакомки темные, до плеч. Она сидит в кресле наискось, подобрав ногу под себя. Приподнимает круто изогнутую черную бровь. Я прослеживаю за взглядом девушки до треножника из инженеров, который драматически прокладывает себе путь к лестнице.

– Как считаете, получится у них? – Она слегка наклоняет голову вбок, подпирает кулачком затылок.

– Пожалуй, много бы я на них не поставил.

Она задумчиво кивает и подносит к губам высокий стакан. Глотнув, произносит:

– Пожалуй, я тоже. Прошу прощения, я ведь не знаю вашего имени.

– Меня зовут Джон Орр.

– Эбберлайн Эррол.

– Как поживаете?

Вопрос кажется Эбберлайн Эррол смешным.

– Как хочу, так и поживаю, мистер Орр. А вы?

– Вы, наверное, дочь главного инженера Эррола? – в тон ей отвечаю я и кладу шляпу на край дивана. Если мне повезет, ее кто-нибудь стибрит.

– Не наверное, а точно, – отвечает она. – А вы, мистер Орр, кто по роду занятий? Инженер? – Она указывает длинной, без единого кольца или перстня, кистью на местечко рядом с собой.

Я снимаю пальто, присаживаюсь.

– Нет, я пациент доктора Джойса.

– Ах вот оно что… – медленно кивает она и глядит на меня в упор, что не очень-то распространено в здешнем быту. Глядит, словно на какой-то мудреный механизм, в котором пришла в негодность важная деталь. Лицо у нее молодое, но с мягким, добрым выражением, какое бывает у пожилых женщин; морщин не видно. Глаза маленькие, кожа туго обтягивает скулы и лобную кость. У нее широкий улыбчивый рот, но взгляд мой притягивается не к нему, а к крошечным складочкам кожи под серыми глазами. Складочки эти делают ее взор всепонимающим и насмешливым.

– И что же с вами не так, мистер Орр? Ее взгляд опускается на мое запястье, но медицинский браслет спрятан под обшлагом.

– Амнезия.

– В самом деле? И давно? – Она не тратит времени на паузы.

– Уже около восьми месяцев. Меня… выловили какие-то рыбаки.

– Да? Кажется, я что-то читала об этом. Вас выудили из моря, как рыбку.

– Да, так мне сказали. А как оно было на самом деле, не помню. Я многое забыл.

– И что, до сих пор не выяснилось, кто вы?

– Нет. По крайней мере, никто из моих родственников или знакомых пока не объявился. И приметы мои ни с кем из объявленных в розыск не совпадают.

– Хм… Как это, наверное, странно. – Она касается губ пальцем. – Я представляла, что это так интересно и… – пожимает она плечами, – романтично – потерять память. Но, наверное, это жутко утомительно…

У нее довольно изящные, очень темные брови.

– Самое утомительное, но и самое интересное – это лечение. Мой врач верит в толкование снов.

– А вы?

– Пока нет.

– Поверите, если поможет, – кивает она.

– Возможно…

– Но что, – поднимает она палец, – что если вам придется поверить еще до того, как оно поможет?

– Не уверен, что это согласуется с научными принципами моего замечательного врача.

– Так ведь если поможет, то какая разница, что там с чем не согласуется?

– Но ведь если верить без причины в процесс, можно дойти до того, что поверишь без причины в результат.

Мои слова заставляют ее умолкнуть, но ненадолго.

– То есть можно поверить в то, что вас вылечили, хотя на самом деле этого не произошло. Но ведь это же элементарно проверяется: либо к вам вернулась память, либо нет.

– Ну а представим, что я возьму да придумаю все.

– Собственное прошлое придумаете? – говорит она скептически.

– Некоторые люди все время так поступают. – Кажется, я ее поддразниваю, но, произнеся эти слова, невольно задумываюсь над ними.

– Да, но только для того, чтобы обманывать других. Они же наверняка сами знают, что лгут.

– Не думаю, что все так просто. Мне кажется, легче всего обмануть самого себя. Возможно, себя обманывать – это необходимое условие для того, чтобы обманывать других.

– О нет, – категорически возражает она. – Хорошему лжецу необходима отличная память. Чтобы других водить за нос, надо быть умнее их.

– По-вашему, никто и никогда не верил в собственные выдумки?

– Ну, может, верило несколько пациентов психбольниц, но больше – никто. Знаете, по-моему, большинство якобы чокнутых, которые выдают себя за других, на самом деле просто разыгрывают больничный персонал.

Какая категоричность! Кажется, я и сам когда-то был столь же резок в суждениях, хоть и не помню, где, когда и по какому поводу.

– Вы, очевидно, думаете, что врачей очень легко дурачить, – говорю.

Она улыбается. У нее безупречные зубы. Я ловлю себя на том, что пытаюсь оценить, охарактеризовать эту женщину. Она увлекает не завлекая, поглощает не заглатывая. Но, возможно, с тем же результатом.

Эбберлайн Эррол кивает:

– Вероятно, легко дурачить тех, кто пытается лечить мозги как мускулы. Скорее всего, таким врачам просто в голову не приходит, что пациенты способны намеренно вводить их в заблуждение.

Вот с этим я бы поспорил. К примеру, доктор Джойс считает делом профессиональной чести не верить до конца всему, что рассказывают пациенты.

– А мне кажется, – говорю, – что хороший психиатр всегда разоблачит пациента-шарлатана. Большинству просто не хватает воображения, чтобы как следует вжиться в роль.

У нее изгибаются брови.

– Возможно, – произносит она, пристально-невидяще глядя мимо меня. – А знаете, мне сейчас детство вспомнилось, когда мы…

В этот момент спавший напротив нее, положив руки на стол, а голову на руки, молодой человек приподнимается, откидывается на спинку стула и зевает и обводит бар мутным взором. Эбберлайн Эррол оборачивается к нему.

– А, проснулся, – говорит она этому костлявому парню с длинным носом и близко посаженными глазами. – Собрал наконец кворум нейронов?

– Да ладно, Эбби, завязывай стебаться. – Взглядом он добавляет в мой адрес: «А ты не пошел бы на…?» – Лучше добудь водички.

– Милый братец, хоть ты и скотина, но я-то не скотница! – отбривает она.

Он тупо рассматривает стол, весь в грязных тарелках и пустых стаканах.

Эбберлайн Эррол глядит на меня:

– Вы-то, конечно, не помните, есть у вас братья или нет?

– Увы и ах.

– Хм… – Она встает и идет к стойке бара.

Парень закрывает глаза и наклоняет стул назад, заставляя его покачиваться на двух ножках. Бар пустеет. Кое-где из-под столов торчат ботинки, свидетельствуя, что алкогольные экскурсы их владельцев в давнюю эпоху четырехногого передвижения пришли к ступорному финишу. Эбберлайн Эррол возвращается с кувшином воды, останавливается возле брата и плещет водой ему на лоб.

Молодой человек падает на пол, ругается, кое-как встает. Она вручает ему кувшин. Он пьет. Она наблюдает за этим со смесью веселья и презрения на лице. Все это время она курит длинную тонкую сигару.

– Мистер Орр, а вы вчера видели пресловутые самолеты? – спрашивает мисс Эррол, глядя не на меня, а на брата.

– Да. А вы?

Она отрицательно качает головой и пускает дым.

– Нет. Мне рассказывали, но я сначала решила, что это розыгрыш.

– А мне они показались вполне настоящими.

Ее брат опустошает и театральным жестом бросает себе за спину кувшин. Он разбивается о столик где-то в сумраке. Эбберлайн Эррол укоризненно качает головой. Молодой человек зевает:

– Устал. Пошли отсюда. А где папаша?

– В клуб ушел. Причем уже давно. Может, он уже дома.

– Ну и ладно. Пошли. – Он встает и направляется к лестнице.

Мисс Эррол глядит на меня и пожимает плечами:

– Извините, мистер Орр, но мне пора.

– Ничего, все в порядке.

– Было приятно с вами поговорить.

– Уверяю вас, это взаимно.

Она оглядывается на брата. Тот стоит на лестничной площадке руки в боки, ждет.

– Ну что ж, – смотрит она на меня, – может, у нас еще будет возможность продолжить беседу.

– Искренне на это надеюсь.

Она все же не спешит уходить. Она стройна, немного взъерошена, курит сигару. Она сгибается в глубоком ироничном поклоне, растопырив руки, пятится. По ее следу клубится серый дым.

Посетители разошлись. В баре «Дисси Питтон» остался в основном персонал. Эти люди гасят лампы, вытирают столы, подметают пол, достают из-под столов бесчувственные тела. Я сижу и допиваю вино. Оно теплое, терпкое, но я ужасно не люблю оставлять недопитые стаканы.

Наконец я встаю и узким коридором из последних непогашенных ламп иду к лестнице.

– Сэр!

Я оборачиваюсь: только что махавший шваброй бармен протягивает ко мне руку. В ней – широкополая шляпа.

– Это ваше. – Он даже встряхивает шляпу, чтобы я не перепутал ее со шваброй.

Я беру ее, заразу. Нисколько не сомневаюсь, что если бы дорожил ей как зеницей ока, следил за ней денно и нощно и боялся оставить ее в этом баре, то ее бы уже давно и след простыл.