Текст книги "Осиная фабрика"

Автор книги: Иэн М. Бэнкс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

На самом деле я, конечно же, мечтаю о том, чтобы не надо было таскать каждый раз из города килограммовые пакеты сахара и жестянки гербицида, а потом набивать смесь в обрезки железных кожухов от электропроводки, которые Джейми-карлик добывает для меня на своей работе – на стройке в Портенейле, – при том что в подвале у нас хранится достаточно пороха, чтобы разнести вдребезги и пополам чуть не весь остров; но отец меня и близко к пороху не подпускает.

Это его отец, Колин Колдхейм, приобрел порох на соседнем судовом заводе, где разрезали корабли на лом. На заводе – который, кстати, давно успели закрыть – работал кто-то из его родственников и обнаружил, что у какого-то старого, допустим, эсминца остался в неприкосновенности один из пороховых погребов. Колин купил весь порох и использовал его для разведения огня. Взрывается порох только в замкнутом объеме, а так это идеальная растопка. Запасов хватило бы лет на двести, даже если бы папа тоже применял порох с той же интенсивностью, так что, видимо, Колин рассчитывал его перепродать. Когда-то папа действительно использовал порох для разжигания кухонной плиты, но это было давно. Бог знает сколько там еще этого добра; я видел огромные штабеля, на тюках даже сохранились штампы Королевского ВМФ, и я долго ломал голову, как бы оприходовать это богатство, но единственное, до чего я в итоге додумался, – это что можно было бы устроить подкоп из сарая и забирать порох из дальних рядов, так чтобы изнутри подвала запас казался нетронутым. Отец проверяет подвал примерно раз в две-три недели – опасливо спускается с фонарем и пересчитывает тюки, принюхивается и проверяет показания термометра с гигрометром.

В подвале приятная прохлада и совсем не сыро, хотя грунтовые воды должны залегать очень близко, и отец вроде бы знает, что делает, он уверен, что вещество не стало нестабильным, но, думаю, он все равно опасается, особенно после Бомбового Круга. (Снова виновен; опять вина моя. Второе мое убийство – и не исключено, что кто-то из родственников начал тогда что-то подозревать.) Впрочем, если он так боится, почему тогда все не выкинет? Наверно, у него тоже связано с этим порохом какое-нибудь суеверие. Связь с прошлым и все такое или злой таящийся демон, символ всех злодеяний нашего семейства, не иначе как ждет подходящего случая нас удивить.

Короче, к пороху мне не подобраться, так что я вынужден таскать из города железные трубки и всячески с ними уродоваться, выгибать и отпиливать, высверливать, обжимать и снова выгибать, так что верстак и весь сарай скрипят от натуги. Целое искусство, если подумать, по крайней мере квалификации требует немалой, и лишь мысль о том, на что применю плоды моих трудов, мешает мне все бросить, заставляет проливать семь потов над тисками.

Я прибрался в сарае, уничтожил все следы моего бомбоклепания и пошел обедать.

– Они его ищут, – вдруг произнес папа, прожевав очередную порцию капусты с соевым фаршем и готовясь закинуть в рот следующую.

Он блеснул на меня своими черными глазами, будто струей из огнемета опалил, и снова уткнулся в тарелку. Я хлебнул откупоренного к обеду пива. Эта партия вышла у меня лучше, чем предыдущая, да и крепче.

– Эрика?

– Да, Эрика. Они ищут его на болотах.

– На болотах?

– Они думают, он может скрываться на болотах.

– Ну да, это, пожалуй, объясняет, почему они ищут его там.

– Именно так. – Папа покивал. – Что это ты все время под нос себе гудишь?

Я прокашлялся и вгрызся в очередной бифбургер, сделав вид, что не слышал вопроса.

– Я тут думал… – начал он и, зачерпнув очередную порцию коричнево-зеленой смеси, долго ее жевал.

Я ждал, что он скажет дальше. Он вяло махнул своей ложкой, указывая примерно в направлении верхнего этажа, и произнес: – Какая, по-твоему, длина телефонного провода?

– Натянутого или ослабленного? – тут же уточнил я, отставив стакан с пивом.

Папа хмыкнул и снова принялся за еду. Судя по всему, ответ если и не порадовал его, то удовлетворил. Я отхлебнул пива.

– Я сейчас в город, – наконец проговорил он, ополоснув рот натуральным апельсиновым соком. – Заказы особые будут?

Я помотал головой, отхлебнул пива и сказал:

– Нет, все как обычно.

– Картофельное пюре «Минутка», бифбургеры, сахар, пирожки с мясом, кукурузные хлопья и прочая дрянь, верно? – Он едва заметно скривился в презрительной усмешке, хотя сказано все было довольно ровным тоном.

– Верно, – кивнул я. – Ты мои вкусы знаешь.

– Питаешься черт знает как. Надо было с тобой построже.

Я ничего не ответил, пригнулся к тарелке, сосредоточился на еде. Макушкой я ощущал папин пристальный взгляд, слышал плеск сока в его стакане. Наконец он поднялся из-за стола и пошел к раковине ополоснуть тарелку.

– В город вечером собираешься? – спросил он, отвернув кран.

– Сегодня нет, сегодня я дома. Завтра поеду.

– Надеюсь, ты не будешь опять нажираться как свинья. Когда-нибудь тебя арестуют, и что тогда прикажешь делать? – Он покосился на меня. – Что, а?

– Я не нажираюсь как свинья, – заверил я его. – Стаканчик-другой за компанию, и все.

– За компанию, говоришь? Ну-ну. Как-то слишком много от тебя потом шума. – Он смерил меня суровым взглядом и опять сел к столу.

Я пожал плечами. Естественно, я напиваюсь. Что толку пить, если не напиваться? Но я держу себя в руках, лишние сложности мне ни к чему.

– В любом случае постарайся держать себя в руках. Я все равно узнаю, сколько ты выпил, по твоему бзденью. – Он издевательски фыркнул, словно взбзднул.

У отца была разработана целая теория о том, что между мозгом и кишечником существует связь, основополагающая и самая что ни на есть прямая. Эту теорию он тоже пытается внедрить в массы; он написал здоровенную, на несколько десятков страниц, статью («Бздительный страж»), которую тоже периодически отсылает лондонским издательствам и которую они, конечно же, заворачивают. Он утверждал, что способен по испускаемым человеком газам определить не только, что тот ел-пил, но и какие-то физиологические особенности, оптимальный рацион, склад характера, нервничает человек, или расстроен, или скрывает какую-то тайну, смеется у тебя за спиной или пытается втереться в доверие, и даже о чем думает в данный конкретный момент (последнее не столько по запаху, сколько по звуку). Полная чушь.

– Хм, – уклончиво произнес я, даже чересчур уклончиво.

– Узнаю, узнаю, – кивнул он.

Я доел, откинулся на спинку стула и вытер рот ладонью – главным образом чтобы позлить отца. Тот продолжал кивать:

– Я знаю, когда ты пил светлое, когда темное. Даже «гиннес» иногда чую.

– «Гиннес» я не пью, – соврал я, но в глубине души впечатлился. – Боюсь подхватить грибковое заболевание горла.

Юмора он, видимо, не уловил, потому что сразу продолжил:

– Совершенно бесполезная трата денег. Только не думай, что я буду твой алкоголизм финансировать.

– Да хватит тебе, – отмахнулся я и встал.

– Я знаю, о чем говорю. Сколько видел я мужиков, не чета тебе были, тоже думали, что им море по колено, а потом кончали под забором, в обнимку с бутылкой крепленого.

Если он думал, что это будет удар ниже пояса – насчет мужиков, которые не чета мне, – то здесь он просчитался, эту тему мы давно исчерпали.

– Жизнь-то моя, в конце концов, – ответил я, поставил тарелку в раковину и вышел.

Отец ничего не ответил.

Вечером я посмотрел телевизор и разобрался кое с какими бумагами: нанес на карты новое обозначение – Холм Черной Смерти, вкратце описал акцию возмездия, зафиксировал в ведомости эффективность израсходованных бомб и изготовление новой партии. На будущее я решил доукомплектовать Вещмешок «поляроидом»; при менее рискованных карательных вылазках, как вот эта, против кроликов, полезность камеры с лихвой превышает неудобства, связанные с лишним весом и затратами времени на ее использование. Конечно, при серьезных разборках в Вещмешке не должно быть ничего лишнего, но реальной угрозы я уже пару лет не ощущал, а тогда большие мальчишки регулярно задирали меня в Портенейле и устраивали засады на тропе.

Какое-то время мне казалось, что крупномасштабного конфликта не миновать, однако вопреки моим ожиданиям все как-то рассосалось. Однажды они остановили меня, когда я ехал на велосипеде, стали пихать в грудь и требовать денег, но я пригрозил им ножом. Они ретировались, но через несколько дней предприняли попытку вторжения на остров. Я обстреливал их камнями и стальными шариками, они отвечали из духовых ружей, но только я раззадорился, как появилась миссис Клэмп с почтой и пригрозила вызвать полицию, так что они удалились, обругав ее на прощание последними словами.

После этого я оборудовал несколько тайников. Я запасал железные шарики, камешки, арбалетные стрелы и рыболовные грузила, упаковывал их в полиэтиленовые мешки или пластмассовые коробочки и закапывал в стратегически важных точках острова. Вдобавок я расставил на травянистых склонах дюн у ручья силки и проволочные растяжки, соединенные со стеклянными бутылками, так что если бы кто-то попытался проникнуть на остров, то он угодил бы в силок или зацепил проволоку, выдернув закопанную в песок бутылку – и о камень. Несколько вечеров подряд я прокараулил тогда на чердаке, высунув голову в слуховое окно с «материковой» стороны; я напрягал слух, пытаясь уловить звон бьющегося стекла, или приглушенную ругань, или стандартный сигнал – шум вспугнутых птиц, – но ничего не происходило. В течение какого-то времени я выбирался в город только с папой – или с утра пораньше, пока мальчишки в школе.

Систему тайников я сохранил и даже добавил в некоторые по две-три бутылки с зажигательной смесью – там, где в секторе вероятной атаки бутылкам было бы обо что разбиться, – а проволочные растяжки снял и упрятал в сарай. Мой План Обороны, включающий карты острова с обозначением тайников, направления вероятного вторжения, тактическую сводку и список наличного или несложно изготовляемого оружия, содержит в этой последней категории довольно много неприятных сюрпризов, как то: силки или растяжки, установленные на расстоянии человеческого роста от разбитых бутылок, вкопанных зубцами вверх и скрытых травой, противопехотные мины из начиненных гвоздями обрезков труб с электрическими детонаторами, а также кое-какое совсем уж экзотическое секретное оружие, например летающие тарелки с прикрепленными по краю бритвенными лезвиями.

Да нет, убивать я сейчас никого не планирую, это все оборонительное вооружение, а не наступательное, – но так мне спокойнее. Скоро я подкоплю денег на хороший мощный арбалет, и эта перспектива очень меня радует: хоть какая-то компенсация за то, что папа и слышать не хочет о покупке винтовки или дробовика. У меня есть рогатки, пращи, духовое ружье, и при определенных условиях все они обладают достаточной убойной силой, но мне очень хотелось бы чего-нибудь поэффективней, подальнобойней. Аналогично – с бомбами, которые я клепаю из обрезков труб. Их приходится специально устанавливать, в лучшем случае – кидать в цель, а самые маленькие, специальной модели, можно метать пращой, но это слишком медленно и неточно. А также небезопасно: если мне надо, чтобы посланная пращой бомба сдетонировала более-менее сразу после того, как попадет в цель (чтобы ее не метнули обратно), фитиль должен быть довольно короткий; пару раз у меня бывало так, что бомба взрывалась, едва вылетев из пращи.

Разумеется, я экспериментировал с самопалами, обычными и типа миномета, стреляющими по навесной траектории, но все они были слишком неудобными, опасными в обращении, с низким темпом стрельбы, и при каждом выстреле я боялся, что разворотит ствол.

А вот дробовик – это было бы идеально, против винтовки двадцать второго калибра я бы тоже не стал возражать, однако придется обойтись арбалетом. Может, когда-нибудь я придумаю, как обойти тот факт, что официально я не существую, и самому подать заявление; впрочем, весьма вероятно, что в разрешении на владение оружием мне, при прочих равных, все равно откажут. Эх, думаю я иногда, жалко, что я не в Америке.

Телефон зазвонил, когда я отмечал в журнале, в каких тайниках давно не проверял бутылки с зажигательной смесью на предмет ее испарения. Я глянул на часы и удивился, кто это так поздно, – было уже почти одиннадцать. Сбегая по лестнице к телефону, я миновал папину спальню и услышал за дверью его шаги.

– Портенейль пятьсот тридцать один. Бип, би-бип, щелчок соединения.

– Ну, трах-тибидох, Фрэнк, я себе уже такие мозоли натер. Ты-то там как, резвунчик наш, сто чертей тебе в глотку?

Я скосил взгляд на аппарат, потом посмотрел на отца, который стоял у перил на верхней площадке лестницы и заправлял пижамную рубашку в штаны.

– Привет, Джейми, – сказал я в трубку. – Чего это ты так поздно?

– Какого хрена… А, старик там? – догадался Эрик. – Передай ему от меня, что он пидор гнойный.

– Тебе привет от Джейми, – крикнул я отцу; тот, ни слова не говоря, развернулся и проследовал назад в спальню. – Эрик, ты где? – проговорил я уже в трубку.

– Так я тебе и скажу, размечтался. Угадай.

– Ну, не знаю… В Глазго?

– Гы-гы, гы-гы, – загоготал Эрик. Я стиснул скользкую трубку.

– Как ты? С тобой все в порядке?

– Лучше некуда. А ты как?

– Все круто. Слушай, чем ты там питаешься? Деньги хоть есть? Автостопом ездишь или как? Тебя вообще-то ищут, но в новостях ничего пока не передавали. Ты хоть не… – Я осекся, побоявшись ляпнуть что-нибудь не то.

– Говорю же, все лучше некуда. Я тут собачками питаюсь! Хи-хи-хи!

– Господи боже, – простонал я. – Кончай ты с этими шуточками…

– Никаких шуток! Чем еще мне, спрашивается, питаться? Не жизнь, а сказка, братец Фрэнки! Я держусь сельской местности, сплошные поля да перелески, иногда удается кого-нибудь застопить, а когда рядом городишко какой-никакой, я примечаю бобика потолще да посочнее, втираюсь в доверие, завожу в лес, там убиваю и съедаю. Что может быть проще? Полезная штука свежий воздух.

– Ты их что, жаришь?!

– Естественно, жарю! – негодующе откликнулся Эрик. – Что я тебе, троглодит какой-нибудь?

– И больше никакой еды?

– Почему же. Еще я краду. В магазинах. Это, оказывается, так просто. Я на это дело запал, тащу что ни попадя, даже то, что не могу съесть: тампоны там всякие, мусорные мешки, целые поддоны чипсов, коктейльные соломинки по сотне в пучке, цветные свечи для торта, расфасованные по дюжинам, рамочки для фотографий, чехлы для руля из кожзаменителя, вешалки для ванной комнаты, стиральный порошок и сверхмощный дезодорант, дабы развеять устойчивый запах стряпни, и симпатичные коробочки для всякой всячины, блоки аудиокассет, колпачки с фиксатором для канистр, антистатик для пластинок, телефонные справочники журналы как похудеть кухонные прихватки пачки визиток искусственные ресницы косметику антиникотиновый пластырь игрушечные часы…

– Разве чипсы ты не любишь? – перебил я.

– Чего? – сбился он.

– Ты назвал целые поддоны чипсов в ряду того, что не можешь съесть.

– Фрэнк, ради бога! Ты что, хочешь сказать, что можешь съесть целый поддон чипсов?

– Ну а как ты вообще? – быстро спросил я. – Неудобно же, наверно, спать на траве там где-нибудь. И простудиться недолго.

– Я не сплю.

– Не спишь?

– Нет, конечно. Спать вовсе не обязательно. Тебя просто убеждают, что сон необходим, – дабы держать тебя под контролем. Кому это надо – спать? Тебя просто учат спать в детстве, вот и все. От этого можно легко отвыкнуть, если поставить себе такую цель.

Я же отвык. Я больше не сплю. Так гораздо легче не утратить бдительность, не попасть в засаду, идешь себе на автопилоте, и все. Великая вещь автопилот. Как пароход и человек.

– Пароход и человек? – тупо переспросил я.

– Слушай, Фрэнк, кончай повторять за мной, как попугай. – Он кинул в автомат еще несколько монет. – Вот вернусь, научу тебя, как не спать.

– Спасибо. А когда ты вернешься?

– Раньше или позже! Гы-гы, гы-гы.

– Погоди, Эрик, так зачем тебе есть собак, если ты все можешь украсть?

– Совсем, что ли, балбес? Я же сказал, это дерьмо все несъедобное.

– Так не проще ли красть вместо несъедобного что-нибудь съедобное, тогда и с собаками возиться не надо? – предложил я и сразу понял, что говорить этого не стоило; я чувствовал, как мой голос поднимается к концу фразы все выше и выше – верный признак того, что я совсем заговорился, несу полную белиберду.

– Псих, что ли? – выкрикнул Эрик. – Да что с тобой такое? Что ты несешь? Это же псы, обыкновенные псы! Не кошки, не мышки-полевки, даже не золотые рыбки!.. Я о псах говорю, дубина ты стоеросовая, понятно? О псах!

– Нечего на меня орать, – хладнокровно проговорил я, хотя сам уже начинал кипятиться. – Я просто спрашивал, зачем тебе тратить столько сил и времени, чтобы красть что-то несъедобное, а потом тратить еще больше сил и времени, чтобы красть собак, когда ты мог бы за один заход, так сказать, и красть, и есть.

– «Так сказать»? «Так сказать»?!! Чего ты там лопочешь, ни слова не понятно? – заголосил Эрик хриплым, полузадушенным контральто.

– Только орать не надо, – зажмурившись, простонал я и проскреб ежик своих волос пятерней.

– Хочу орать – и буду! – заорал Эрик. – Чем я, по-твоему, тут занимаюсь, а? Ради чего? Это же псы! Слышишь, ты, недомерок, дерьмо безмозглое? Мозги-то еще остались, а, братик? Что, язык проглотил, а? Я спрашиваю, язык, что ли, проглотил?

– Только не надо колотить… – сказал я, даже не в трубку.

– Та-а-а-а-ак-ра-ас-та-а-а-а-а-а-ак!!! – давясь, выплюнул Эрик на своем конце линии и с визгом и скрежетом заколошматил трубкой по стеклам будки.

Я вздохнул и дал отбой. Как-то нам последнее время тяжело с братцем найти общий язык по телефону.

Я вернулся в свою комнату, стараясь не думать об Эрике: надо было пораньше лечь, чтобы не проспать намеченную на утро церемонию крещения новой рогатки. Разберусь сначала с этим, а там можно будет спокойно подумать и о том, как вести себя с братцем.

…Тоже мне, пароход и человек. Псих ненормальный.

4
Бомбовый Круг

Я часто думал о себе как о государстве, как об административном округе или, на худой конец, городе. Порой мне казалось, что, когда я обдумывал ту или иную мысль или намечал линию поведения, мои чувства были сродни, скажем так, политическим поветриям. Я всегда считал, что люди голосуют за новое правительство не потому, что поддерживают его курс, а только из-за жажды новизны. Им кажется, что новое – это всегда лучшее. Да люди вообще тупые, но тут-то умственные способности и ни при чем, это скорее дело настроения, минутной прихоти, нежели умения взвешивать «за» и «против». И по-моему, в голове у меня происходит что-то похожее. Иногда мои мысли ну никак не могут между собой договориться, да и чувства тоже; не мозг, право слово, а целое народное собрание.

Например, какая-то часть меня постоянно терзалась муками совести из-за убийства Пола, Блайта и Эсмерельды. Теперь та же самая часть не находила себе места из-за кроликов, – мол, зря я с ними так, остальные-то не виноваты, что один длинноухий паршивец спятил. Но я приравниваю мои терзания к оппозиции в парламенте или к независимой прессе: совесть общества, конечно, своего рода тормоз – безусловно; однако реальной власти у них никакой, даже в перспективе. Другая часть меня однозначно расистская – скорее всего, потому, что цветных я почти не встречал, только читал о них в газетах или видел по телевизору, а там то и дело твердят об их «угрожающей численности» и придерживаются презумпции виновности. Эта часть по-прежнему довольно сильна, хотя я понимаю, что для расовой ненависти нет никаких разумных оснований. Когда я вижу в Портенейле цветных – скажем, покупающих сувениры или заходящих в кафе, – то каждый раз надеюсь, что они у меня о чем-нибудь спросят и я смогу проявить всю свою вежливость, доказать превосходство моего интеллекта над грубыми инстинктами или плодами воспитания.

Впрочем, это только лишний раз подтверждает, что мстить кроликам было незачем. Мстить вообще незачем, даже в большом мире. По-моему, акции возмездия по отношению к людям, связанным с обидчиками отдаленно или в силу обстоятельств, нацелены лишь на то, чтобы принести радость мстителю. Это как со смертной казнью: дело же не в том, чтобы другим неповадно было, или прочей ерунде – а в том, чтобы получить удовольствие самому.

Кролики хотя бы не узнают, что это Фрэнк Колдхейм обрушил на них свою карающую десницу; а вот у людей все иначе, люди-то прекрасно понимают, что сотворили с ними злодеи, и в результате месть производит эффект, строго обратный ожидаемому: она не столько подавляет сопротивление, сколько его стимулирует. Я-то хоть признаю, что стремлюсь возвыситься в собственных глазах, залечить уязвленную гордость и доставить себе удовольствие, а не спасти страну, восстановить попранную справедливость или почтить память павших.

Так что какие-то части меня смотрели на обряд крещения новой рогатки как на пустую забаву, и даже с некоторым презрением. Так интеллектуалы посмеиваются над религией, будучи в то же время не в силах отрицать ее влияние на народные массы. Согласно ритуалу, я помазал железные, резиновые и пластмассовые детали нового оружия своей кровью, мочой, ушной серой, соплями, пухом пупочным и творожком подноготным, затем вхолостую выстрелил по бескрылой осе, изучавшей циферблат Фабрики, а напоследок посадил себе синяк, что есть сил вмазав резинкой по босой ноге.

Какие-то части меня считали, что все это чушь собачья, но они были в крошечном меньшинстве. Большинство же не сомневалось, что такие вещи работают. Так я укрепляю силы, сливаюсь с тем, что мне принадлежит и где я нахожусь. И мне от этого хорошо.

В одном из альбомов, которые хранятся у меня на чердаке, я отыскал детскую фотографию Пола и после церемонии написал имя новой рогатки на обороте карточки, завернул в нее подшипник, укрепил неровный комочек изолентой – и спустился с чердака, вышел из дома в зябкую морось нового дня.

Я отправился на север острова, к старому стапелю, встал на его покореженный край, натянул резинку почти до предела и пульнул подшипник с фотографией далеко-далеко в море. Тот со свистом улетел, тяжело кувыркаясь в воздухе. Всплеска я не увидел.

Пока никто не знает имени рогатки, она в безопасности. Конечно, Черной Смерти это не помогло, но она погибла из-за моей ошибки, а сила моя столь велика, что, когда я ошибаюсь (случай редкий, но не невозможный), даже те вещи, которым я обеспечил самую мощную защиту, становятся уязвимыми. И опять в этой моей голове-государстве поднялось гневное возмущение: как я мог допустить подобную оплошность! – и я услышал свой твердый ответ: больше такого не повторится. Словно генерала, проигравшего битву или не удержавшего важный участок фронта, подвергали взысканию или отдавали под трибунал.

Короче, я сделал для защиты новой рогатки все, что мог. Жаль, конечно, что происшествие на Кроличьих Угодьях стоило мне верного испытанного оружия, неоднократно покрывшего себя славой, а также значительной суммы из Оборонного Бюджета, но я решил, что, может, оно и к лучшему. Если бы не это испытание на прочность, та часть меня, которая просчиталась со злобным самцом, так, может, и не выявилась бы, так и оставалась бы неискорененной. А теперь – бездарный или недальновидный генерал отправлен в отставку. Эрик возвращается, и не исключено, что мне понадобятся все мои силы, вся смекалка.

Час был еще очень ранний, и хотя обычно туман с моросью меня расхолаживают, но после церемонии я был полон сил, уверенности в себе.

Настроение – в самый раз для Пробежки; так что я оставил куртку возле Столба, у которого стоял, когда Диггс привез известия, и надежно укрепил рогатку за поясом тренировочных штанов. Проверив, нет ли заломов на носках, я перешнуровал ботинки в расчете на беговое натяжение и неторопливой трусцой припустил к полосе плотного песка между валами водорослей, оставленных приливом. Дождик то моросил, то прекращался, сквозь облака и туман иногда проглядывал размытый красный диск солнца. С севера поддувало, и я бежал против ветра. Разгонялся я постепенно, шаг держал широкий, дыхание экономил, чтобы как следует разогреть ноги и подготовить легкие. Сжатые в кулаки руки ходили слаженно, ритмично, подавая вперед сперва одно, потом другое плечо. Я глубоко втягивал воздух, мягко отталкиваясь от песка. Достигнув речной дельты, перешел на бег с препятствиями, соразмеряя шаг с шириной ветвящихся ручейков – по ручейку на прыжок. Перепрыгнув через последний, я пригнул голову и ускорил темп. Макушкой и кулаками я таранил воздух, ногами – загребал и отталкивался, загребал и отталкивался.

Воздух жег бичом, растворенная в нем морось – слабыми уколами. Легкие раздувались-сжимались, раздувались-сжимались; под ногами вскипали фонтанчики песка и, описав дугу, опадали позади. Я задрал голову, подставляя горло ветру, как любовник, дождю – как жертва. Дыхание вырывалось со свистом, легкость в голове, которую я начал ощущать какое-то время назад благодаря избытку кислорода в крови, прошла, дополнительная энергия передалась теперь мышцам. Я снова прибавил темп, изломанная линия гнилых водорослей, плавника, пустых бутылок и жестяных банок замелькала еще быстрее; казалось, я сплошной сгусток энергии, нет, бусинка на ниточке, и меня неудержимо тянут-потянут за горло, за легкие, за ноги. Я держал ускорение, сколько мог; потом расслабился и перешел на обычный быстрый бег.

По левую руку, словно трибуны ипподрома, проплывали дюны. Прямо по курсу виднелся Бомбовый Круг, там я поверну или финиширую. Я снова пригнул голову и наддал газу, мысленно вопя истошным голосом, и беззвучный крик был словно пресс, неумолимо опускающийся все ниже и ниже, чтобы выжать из моих ног последнее усилие. Я летелнад песками – корпус пригнут под немыслимым углом, легкие готовы разорваться, ноги ходят, как поршни.

Еще мгновение, и я резко сбавил ход, перешел на трусцу, ввалился на подкашивающихся ногах в Бомбовый Круг и рухнул на песок, замер среди камней, раскинув руки-ноги, тяжело дыша, глядя в серое небо и невидимую морось. Грудь вздымалась и опадала, сердце бешено колотилось о ребра. Глухое гудение наполняло уши, все тело вибрировало и зудело. Мышцы ног словно одеревенели от напряжения. Я уронил голову набок, впечатался щекой в прохладный влажный песок.

Интересно, что чувствует человек, умирая?

Бомбовый Круг, отцовская увечная нога, трость и, возможно, его нежелание покупать мне мотоцикл, свечи в черепе, орды мертвых мышей и хомяков – всему этому виной Агнес, вторая жена отца и моя мать.

Матери своей я не помню, потому что иначе я бы ее ненавидел. А так я ненавижу ее имя, саму идею матери. Это она позволила Стоувам забрать Эрика в Белфаст – оторвать его от острова, от всего, что он знал. Они думали, что мой папа плохой отец, поскольку он одевал Эрика в девчоночье платье и ни в чем его не ограничивал, а мама позволила его забрать, поскольку вообще не любила детей, а Эрика особенно; она полагала, что он как-то дурно влияет на ее карму. Не исключено, что именно нелюбовь к детям побудила ее бросить меня сразу после моего рождения и заставила вернуться в тот единственный раз, когда произошло роковое событие; когда она, по крайней мере отчасти, стала виновницей моей маленькой трагедии. То есть в общем и целом причин ненавидеть ее у меня более чем достаточно. И вот я лежал в Бомбовом Круге, где убил ее второго сына, и надеялся, что она тоже мертва.

Назад я бежал легкой трусцой. Я весь лучился энергией и чувствовал себя даже лучше, чем в начале Пробежки. И уже предвкушал, как выберусь вечером в город – тяпну пивка, поболтаю с моим другом Джейми, оттянусь в «Колдхейм-армз» под что-нибудь оглушительное, чумовое. Разок спринтанув – чтобы встряхнуть мозги, а заодно избавиться от засевшего в волосах песка, – я снова расслабился и перешел на трусцу.

Обрамляющие Бомбовый Круг камни всегда заставляют меня задуматься; не был исключением и этот раз, тем более если учесть, как я там распластался, словно Христос какой-нибудь – открытый небу, грезящий о смерти. Что ж, Полу, по крайней мере, не пришлось мучиться, с ним я поступил гуманно. А вот у Блайта было время понять, что происходит, пока он скакал с воплями по Змеиному Парку, а разъяренная гадюка снова и снова вонзала клыки в его обрубок, да и малышка Эсмерельда, наверно, худо-бедно догадывалась, что ее ждет, когда ее медленно уносило ветром.

Когда я убил моего брата Пола, ему было пять лет. Мне – восемь. После того как я при помощи гадюки вычел Блайта, прошло два года, прежде чем представился удобный случай избавиться от Пола. Против него лично я ничего не имел, но было очевидно, что он не жилец. Я понимал, что, пока он жив, от пса я не освобожусь (Эрик, бедный добрый башковитый, но глупый Эрик думает, что я до сих пор не освободился, а я даже не могу ему объяснить, почему уверен в обратном).

Мы с Полом вышли погулять по пляжу и двинулись в северном направлении. Был ясный осенний день после страшного ночного шторма, который сорвал черепицу с крыши дома и повалил дерево у старой овчарни, а на подвесном мосту даже лопнул один из тросов. Папа привлек Эрика к ремонтным работам, а Пола я увел на пляж, чтобы не путаться под ногами.

Мы с Полом всегда хорошо ладили. Чуть не с самого его рождения я понимал, что он не жилец, и потому старался в меру сил скрасить его недолгое пребывание на этом свете, так что в итоге относился к нему гораздо лучше, чем большинство мальчишек относятся к своим младшим братьям.

Выйдя к устью, мы сразу заметили, что ураган многое изменил: река вздулась, образовалось множество новых притоков – глубоких канав, по которым стремительно неслась вода, подмывая песчаные берега. Перебраться на другую сторону мы сумели только у самого моря, на отливной отметке. Я держал Пола за руку. Он что-то напевал и сыпал обычными детскими вопросами: например, почему буря не унесла всех птиц и почему море не выходит из берегов, притом сколько воды несет река да как быстро. Ни о чем дурном я и не помышлял.

Мы неспешно брели по песку, с интересом разглядывая выброшенную морем всякую всячину. Пляж постепенно сходил на нет. Там, где раньше непрерывной золотой полосой простирался до самого горизонта песок, начинал теперь проглядывать камень, его становилось больше и больше, пока наконец за дюнами не открылся сплошной каменный берег. За ночь штормом смыло весь песок на огромном участке, почти от самой реки и до тех дальних мест, которым я еще не придумал названий и которых, собственно, толком и не знал. Зрелище было впечатляющее, поначалу даже немного пугающее – исключительно масштабом перемен, и я побаивался, не может ли что-нибудь подобное произойти с центральной частью острова. Но я помнил, как папа рассказывал, что в прошлом такое тоже случалось и песок потом всегда возвращался, за несколько месяцев, а то и недель.