Текст книги "Итамар К."

Автор книги: Идо Нетаньягу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Я не читал твоего сценария, – сказал Узи.

– Я тоже, – добавил Шмуэль.

– Таков мой обычай, – объяснил Узи. – Предварительное знакомство нарушает спонтанность моей реакции, так сказать, снижает ее качество. Я думал, что ты захочешь услышать от меня несколько замечаний…

– Несомненно.

– Поэтому я отказался читать твой сценарий, несмотря на все мое любопытство.

– Я позабочусь о том, чтобы ваше участие в работе над фильмом было отмечено в титрах. Сценарий…

– Мурам, конечно, просветил меня насчет сценария. У меня есть неплохое представление о нем.

Они поехали в Иерусалим, но не по главному шоссе, а по старой дороге через перекресток Шимшон. Шмуэль, который три года назад присоединился к движению «Зеленые-зеленые», дал обет, что его нога не ступит восточнее «зеленой черты[8]8
  «Зеленой чертой» принято называть границу между Израилем и соседними арабскими странами, установленную в результате соглашений о прекращении военных действий в 1949 г.


[Закрыть]». Поэтому им пришлось отказаться от скоростного шоссе и ехать кружным путем.

– Ничего страшного, – успокоил его Итамар, когда Шмуэль извинился за потерянное время, принесенное на алтарь идеологии.

– По правде говоря, я вообще стараюсь не появляться в Иерусалиме, – объяснил Шмуэль. – Против него я ничего не имею – город как любой другой. Но я не настолько знаю его, чтобы проследить, где точно проходит «зеленая черта». Понимаешь, не хочу нарушать обет даже случайно, по незнанию.

– Я знаю Иерусалим, – успокоил его Итамар, – я там вырос.

Из-за того же обета они, разумеется, не могли заехать в само поселение. Им пришлось удовлетвориться видом Иудейской пустыни и района поселений со смотровой площадки на юге города. Оттуда видна была Кедронская долина, домики на склонах холмов, стены Старого города и купола мечетей на Храмовой горе.

– Камни, история… Слишком много… – пробормотал Шмуэль. – Кому это нужно? Если бы не эти камни, не было бы у нас проблем.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Итамар.

– Проклятые камни Стены плача. Если бы не Стена, не эти камни времен Ирода, мы могли бы без сожаления вернуть Восточный Иерусалим и тогда бы все конфликты разрешились. Ах, зачем римляне пожалели именно эту стену?

Колонна машин ООН прошла по дороге за их спинами и въехала в ворота частично скрытого кипарисами комплекса невысоких зданий из белого камня.

– Стоп, что здесь происходит? – испугался Шмуэль. – Мы находимся в Западном Иерусалиме?

– По-моему, да, – сказал Итамар с некоторым сомнением. – Возможно, резиденция ООН и находится на старой границе с Иорданией, вернее, между линиями размежевания сил, но мы сами, я уверен, остаемся в пределах «зеленой черты».

– Нет, ты не убежден, – с дрожью в голосе сказал Шмуэль. – Давайте вернемся в машину и уберемся отсюда.

– Ты же уверял, что знаешь, – тихо сказал Узи, с укоризной посмотрев на Итамара. Он явно страдал, сопереживая другу.

– Зачем нам бежать отсюда? – пытался возразить Итамар. – Пройдем несколько метров в западном направлении и будем стопроцентно уверены…

– Нет-нет, – сказал побледневший Шмуэль, – сматываем удочки.

Через несколько минут они уже сидели в кафе, расположенном в соседнем квартале Мошава Германит. Уже по дороге туда настроение Шмуэля заметно улучшилось. Он обратился к сидящему сзади Итамару:

– Я просто не знаю точно, каков статус территории между линиями размежевания сил. Может, я зря запаниковал, но нам никогда полностью не объясняли истинную ситуацию. Придется спросить профессора Хофштеттера, он крупный специалист в этом вопросе, разрешает самые запутанные проблемы. Но пойми, я боялся нарушить обет, тем более что внутренний голос говорил мне – не все в порядке.

На закрытой веранде кафе краска уже вернулась на лицо Шмуэля. За окном был фруктовый сад, где тоже сидели за столиками люди.

– Чудное место! – улыбнулся Шмуэль. – Эти старые арабские дома создают удивительную атмосферу. Именно поэтому мне так нравится жить в Яфо.

– Нам придется найти какую-нибудь подходящую арабскую деревню, – заметил Узи.

– Арабскую деревню? – удивился Итамар.

– Мурам рассказал мне, что Меламед какими-то немыслимыми окольными путями привез в поселение рояль для выступления. Наверняка проехал через какую-нибудь арабскую деревню.

– Немыслимыми путями? – переспросил Итамар. – Насколько мне известно, грузовик ехал по шоссе и благополучно прибыл на место. К тому же такой сцены у меня вообще нет. То есть Сильвия в разговоре с Меламедом вспоминает об этом концерте, но само выступление я не собирался показывать. Я даже не знаю, в каком поселении он тогда играл.

– Жаль. Я бы как раз показал. Это важно, – сказал Узи.

– Я согласен. Не стоит ничего скрывать, – добавил Шмуэль.

– Безусловно. Покажем Меламеда таким, каков он был, включая его маниакальное стремление любой ценой доставить рояль в какую-то дыру. Это отлично характеризует его сущность, – подхватил Узи.

– Ты видишь, разве Узи поверхностен? – обратился Шмуэль к Итамару и улыбнулся. – Фантастическая идея! Покажем Меламеда, охваченного наваждением. Всю дорогу он с болезненной настойчивостью проверяет веревки, которыми рояль привязан к платформе.

– Платформа! – воскликнул Узи. – Конечно. Это намного лучше, чем грузовик.

Да. Парочка уже начала свой «интеллектуальный пинг-понг» – так они называли этот особый метод совместной работы. Один бросал в воздух какую-нибудь идею и посылал ее другому. Тот добавлял что-нибудь и отпасовывал товарищу. Так мысли, как мячики, летали над столом, а Итамар, словно зритель на трибуне, поворачивал голову то налево, то направо, следя за игроками.

– И если будет платформа, то вместо грузовика ее потащит трактор, – вступил Шмуэль. – Дадим халуцианские песни с их русскими напевами. Это сразу вызовет у зрителей соответствующие ассоциации. Музыка подчеркнет противоречие: халуцим использовали трактора, чтобы осушать болота и строить кибуцы, а поселенцы…

– Каждые несколько метров он останавливается, проверяя, не пострадал ли рояль, – продолжил Узи. – Он совсем обезумел, кричит на водителя, когда колесо трактора попадает в малейшую ямку. Это будет что-то вроде фильма Герцога о том психе, который волок корабль по джунглям Перу. Меламед кричит, а камера панорамирует, показывая безмятежные пейзажи Западного берега, дремлющие арабские деревеньки. Может быть, в сумерки? Да, конечно, в сумерки! Концерт будет вечером, так что это вполне логично. Что ты думаешь по поводу вооруженного охранника, сидящего сзади на платформе? Он властно, подозрительно смотрит на каждого араба, идущего с мотыгой по обочине.

– Нет, не так. Не властно, а испуганно. У него глазки бегают. Он боится, что каждую минуту в него могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью. Все вокруг таинственно и угрожающе. Чувствуется постоянное подспудное напряжение, при кажущемся пасторальном спокойствии. Каждую секунду может произойти взрыв.

– И это послужит метафорой всей ситуации.

– Точно. Что ты думаешь насчет белого рояля, как в американских барах? Может быть, напишем на нем какой-нибудь лозунг? Нет-нет, еще лучше нарисовать на крышке огромную кипу и снять сверху. Используем кран. Этот жлоб Каманский на вертолет не раскошелится.

Шмуэль пристально посмотрел на Узи. Тот поднял руки:

– Пардон. Опять я увлекся трюками. Пусть будет без кипы.

– Что касается цвета, – определил Шмуэль свою позицию, – то рояль должен быть черным. Классический, европейский рояль, как будто его только что вынесли из какого-нибудь концертного зала в Будапеште. Нечто абсолютно чуждое окружающей среде. Черный цвет будет контрастировать с белизной домов и запыленных полей. Придется все же снимать в полдень, когда сияет солнце. Крышка рояля засверкает, может быть, даже символически запотеет.

– Как символические стены в «Бартон Пинк».

– Что-то вроде этого. Да, мы сможем снять отражения домов и прохожих в крышке рояля. Он будет начищенным до блеска. Это еще один из психозов Меламеда. Когда платформу обгоняет машина с арабскими рабочими, он требует остановиться и кричит на охранника: «Разве ты не видишь, что рояль запылился? Как ты это допустил?!» И как сумасшедший бросается протирать огромный инструмент какой-то тряпицей.

– Нет, не тряпкой, – поправил его Узи. – Он вытаскивает из нагрудного карманчика своего черного смокинга сложенный белый платочек и вытирает им рояль, может быть, слюнит платок, чтобы счистить никому не видимое пятнышко. А потом снова пытается сложить платочек, но ему не удается. И это тоже, по-моему, будет выглядеть символически. Зрителю вся сцена покажется абсолютно сюрреалистичной, несмотря на ее реализм.

– А арабы с какой-то врожденной, из земли впитанной мудростью смотрят на Меламеда и точно знают, что из себя представляет этот безумец, пытающийся внедрить здесь свою культуру, то есть нашу культуру.

– Рояль – он как бы символ западной культуры…

– Да. Огромный, грузный, грубый инструмент, символ культурной экспансии, – подчеркнул Шмуэль. – Он как чуждые дома еврейских поселенцев – камера по ним панорамирует – в сравнении с естественными постройками арабов, которые как будто сами произрастают из этой темной, теплой, плодородной земли. Они – ее продолжение, ее неотъемлемая часть.

– Рояль, не имеющий отношения к этому пейзажу, проезжает мимо. Он – инородное тело!

– Инородное тело? Рояль – инородное тело? – рассердился Итамар. Почему-то он отреагировал только сейчас и именно на это.

– Но рояль им чужд, – объяснил Шмуэль и посмотрел на Итамара с удивлением. – Он не имманентен их культуре. Кстати, как вы относитесь к тому, чтобы мимоходом показать какого-нибудь арабского пастуха, играющего на флейте?

– Да, рояль не их народный инструмент. Но он не принадлежит также древней японской культуре. Однако прижился там. Это плохо?

– Ты не понимаешь, Итамар, – сказал Узи. – Мы говорим о символике, а ты тут встрял со своей конкретной музыкальной спецификой. Ты думаешь, я не знаю, что некоторые арабы играют на рояле?

– И почему Меламед везет рояль на платформе? Нет, не может быть и речи об этом… все надо…

– Так ты против всего эпизода? Я-то думал, ты хочешь показать Меламеда и с этой стороны…

– Не так!

– Ты хочешь замолчать его взгляды? Мне кажется, что из истории Меламеда можно с легкостью сделать колоссальный фильм, и именно из-за его убеждений. Ты подал блестящую идею: снять фильм о певце Lieder, просто фантастическую идею! Я бы как раз сделал упор на его выступлениях в мировой прессе. С помощью этого эпизода с концертом мы подчеркнем его экстремизм. А ты почему-то хочешь все смазать, ограничившись каким-то его разговором с женой.

В этот момент официант принес им три порции арбуза. Рядом с каждым ломтиком лежали кубики брынзы.

– Интересно, едят ли на самом деле в Болгарии арбуз с брынзой, – подумал Узи вслух.

– Придется спросить у бабушки. Может, она вспомнит, – сказал Шмуэль. – Но вряд ли. Ведь с тех пор прошло много лет.

Холодный арбуз немного успокоил Итамара.

– Жаль, что я не успел спросить дедушку, пока он был жив, – добавил Узи.

Заметив, что Итамар не ест брынзу, он попросил его порцию.

– Пожалуйста. – Итамар подвинул Узи свою тарелку. – Надо, наверное, как и вы, быть выходцем из Болгарии, чтобы получать удовольствие от такого сочетания.

– Мы вовсе не выходцы из Болгарии, – возразил Шмуэль.

– Они всего-навсего встретились там, – объяснил Узи.

– Моя бабушка и его дедушка …

– Это случилось в пятидесятые годы, – продолжил Узи. – Тогда еще здесь у людей были идеалы, у нас еще хотели построить справедливое общество – не то чтобы там оно было действительно справедливым, но, по крайней мере, многие люди верили, что оно может быть таким. Хотя бы мечтали о прогрессе человечества. То был совсем другой мир. Возможно, ты слышал об этой истории. Там, в Болгарии, произошла встреча Береле Бар-Нера, моего деда, с Фаней Перельштейн…

– Моей бабушкой, – поспешил объяснить Шмуэль.

– Об этом была статья. В прошлом году, после смерти деда.

– Я не читал, – ответил Итамар.

– Его послали в Болгарию. Не пойми меня превратно – в это время он уже не числился членом партии. Но у него было особое отношение к мировой революции – наивное, трогательное желание увидеть лучший мир. Его попросили направиться в Софию, хотя по первоначальному плану он должен был сразу ехать в Москву. Я помню его письмо. «Здесь изумительно, – писал он, – земной рай. Какое отношение! Я уже две недели в гостинице, и ко мне никого не пускают. Хотят, чтобы я как следует отдохнул. Говорят, что через дня два-три я, возможно, смогу выйти из этого здания и осмотреть город». Понятно, я неточно все помню. Ведь тогда я еще не родился. Но мой папа во время траура после смерти деда, в момент близости, которая возникает иногда между отцом и сыном, вытащил из архива письмо и показал мне.

– Узи, я никогда тебе не говорил, – признался вдруг Шмуэль, – но я мечтаю о том, чтобы ты снял фильм об этой истории. Начнешь с нас сегодняшних и перейдешь к предшествующим поколениям. Расскажешь о Болгарии, о волшебном романе, вспыхнувшем между Береле и Фаней… Дойдешь до того драматического момента, когда они выясняют, что были знакомы раньше, встречаясь в партийном комитете в Кфар-Сабе!

– Какая мысль… начать с нас, с нашей связи!..

– В этом будет колоссальная символика – хоть я и не выношу громких слов, но что поделаешь, если здесь они уместны.

– Да-да! Мы как бы продолжаем ту связь, которая была между ними и прервалась со смертью дедушки. До сих пор жалею, что не рассказал ему. Думаю, он бы понял.

– В «Береле и Фане» ты сможешь пойти еще дальше. Ты знаешь, что бабушка рассказала мне недавно? Оказывается, она была включена в делегацию, которую в двадцатые годы послали к Ибрагиму Абу-Халилю. Объяснить им, что они должны действовать, иначе будет слишком поздно. Как рано они начали все понимать – ну просто пророческое видение!

Было что-то трогательное в любви, которую выказали двое внуков к своим деду и бабке, в том, что они хранили их нравственные идеалы.

Узи вытер бумажной салфеткой губы, испачканные арбузным соком.

– С глубоким прискорбием я должен сообщить вам, что мы вынуждены оставить ностальгические воспоминания и вернуться к нашему фильму. Сделать еще нужно много, и жаль не использовать уже наработанное сегодня.

Узи засучил рукава, как бы приготовившись к серьезной деятельности.

– Еще одна мысль, – обратился он к Шмуэлю, не тратя лишнего времени. – Мы покажем поселение под черным небом, залитое слепящим электрическим светом. Звуковым фоном будут немецкие песни Меламеда. Постепенно камера передвинется на соседнюю арабскую деревню – к мягкому свету керосиновых ламп, к спящим овцам и мулам. Может быть, вплетем в песню Меламеда какую-нибудь тихую арабскую мелодию.

– И они столкнутся друг с другом.

– Да. Постепенно смикшируем пение Меламеда и соответственно усилим арабскую мелодию – в конце концов звучать будет только она. Придется, конечно, найти какой-нибудь псевдовосточный напев, а то от их подлинных песен болят уши.

Узи увлекся и загорелся энтузиазмом. Подсел поближе к столу.

– Получается, все получается! – вскричал он, воодушевленный плодами их совместного творчества. – И вот тут перейдем к Меламеду, – продолжил он, – покажем его поющим. Он шевелит губами и напрягает мышцы шеи, но зрители слышат не его пение, а только – на полную громкость восточную мелодию. И тут лицо Меламеда становится страшным, как будто он тоже слышит арабскую музыку, понимает, что все потеряно, что он потерпел поражение в бою, который с таким остервенением вел всю свою жизнь.

– И разумеется, Меламед символизирует всех нас. – Узи глотнул немного воды, чтобы промочить горло, и обратился к Итамару: – Ты видишь, какая мы команда? Как мы работаем вместе? Неудивительно, что мы достигли высот и критики сходят от нас с ума. Недаром всякие там Миши Кагановы и Рами Бальдероны завидуют нам! Кстати, скоро сюда придет Абу-Ахмад. Я договорился с ним на двенадцать.

– Кто это? – Итамар чувствовал полную свою беспомощность, был ошарашен и не знал, что сказать по поводу нового мотива с арабской мелодией. Он обрадовался перерыву в потоке идей своих консультантов.

– Большая шишка у них. Я хочу, чтобы он разрешил нам снимать в арабской деревне. Иногда они не знают, по какую сторону баррикады находится тот или иной еврей. Могут перепутать и по ошибке кого-нибудь прирезать. Глупо так заканчивать жизнь. Но если он даст о'кей – все будет устроено.

– Ты уверен? – спросил Шмуэль с искренним опасением. – Я не хочу потерять тебя. Зачем тебе нужно подвергать себя опасности? Ведь можно отснять эти эпизоды в какой-нибудь арабской деревне в Галилее.

– Нет, все должно быть подлинным. Не могу иначе. Или снимаем в палестинской деревне или не снимаем вообще. Но что ты волнуешься? Он у них большой махер, вась-вась с генералом Залманом Яроном. Он даже был на «Акиле Лауро».

– Правда? – с восхищением спросил Шмуэль.

– И вы хотите встретиться с таким человеком? – удивился Итамар.

– Почему бы и нет? – ответил вопросом на вопрос Узи.

– Но ведь «Акиле Лауро»…

– Знаешь что? Вся эта история о том, что они выбросили в море Клингхофера на инвалидном кресле, – чистый блеф. Сказки.

– Блеф?

– Стопроцентный. Я последний человек, который откажет им в праве бороться так, как они считают нужным. Но Абу-Ахмад мне рассказал, что произошло на самом деле. Это пресса, по своему обыкновению, все переврала. Все, что заместитель Арарата заявил тогда, было чистой правдой. Жена Клингхофера столкнула мужа в воду. Именно поэтому президент Египта готов был так быстро организовать тот знаменитый побег на самолете.

– И вы верите?

Шмуэль и Узи улыбнулись друг другу как люди, прощающие наивность человеку несведущему.

– Зачем Абу-Ахмаду врать? Теперь мы с ним знакомы, пьем вместе кофе. Раньше еще можно было поверить в душещипательную историю о том, как столкнули в воду еврея-инвалида только потому, что он еврей, но теперь?

Итамар не заметил, как его втянуло в разговор об «Акиле Лауро», который нисколько не интересовал его. Ошеломленный, он думал о своем фильме. Нет, больше он не позволит калечить свою работу. Если Национальная академия для поощрения образцовых произведений не готова финансировать картину на его условиях – пусть забирает свои деньги. Он не будет делать такой фильм о Меламеде ни под каким видом. И если все это подстроил ему Каманский, он, Итамар, выходит из игры и прерывает всякий с ним контакт. Подумать только, он уже готов был выпустить два коротких эпизода из сценария!

Однако прервать поток слов, лившихся из уст Шмуэля и Узи, было не так просто, да теперь и не важно.

– Что с Сильвией? – спросил Узи своего друга.

– С Сильвией? – переспросил Шмуэль.

– Сильвия – жена Меламеда, француженка, – объяснил Узи.

– А-а, так что с ней?

– Она его сопровождает на тракторе?

– Не знаю. Есть на тракторе место для троих?

– Надо выяснить.

– Даже если и нет – она может сидеть рядом с водителем, а Меламед будет стоять сбоку, держась за дверцу или за какую-нибудь скобу, – вон немецкие солдаты в фильмах всегда стоят на подножке автомобиля.

– И она солидарна с ним в его безумии? – Шмуэль на минуту остановился. – Нет, я думаю, она будет голосом рассудка. Она ведь иностранка и смотрит на все это трезвыми глазами. Она любит Меламеда, и поэтому до сих пор ее отношение к нему было толерантным, тем более она мало что понимает в наших делах. Но в этой поездке она впервые обнаруживает те стороны его личности, которые не были ей знакомы или которые она старалась не замечать. Она ощущает его растущее остервенение, видит вокруг суетящихся поселенцев в кипах, которые постоянно провоцируют конфликты… И тогда ей открывается истинное лицо Меламеда.

– Колоссально, Шмуэль, просто потрясающе! По дороге обратно она в порыве гнева соскакивает с трактора посреди арабской деревни – и сразу возвращается в нормальный мир.

– Что-то в стиле Дворы Винтер в «Марокко». Неплохо.

– А почему бы ей не найти себе на ночь любовника-араба? Добрую душу, который забирает ее к себе в дом, чтобы местные жители ее не прикончили. То есть это она воображает, – поспешил внести поправку Узи, – что так должно случиться. Когда ее окружает толпа в деревне, она не сомневается, что ее хотят убить. Так она была запрограммирована Меламедом. И на этого «Омара Шарифа», который приближается к ней, она поначалу смотрит с ужасом, пока не выясняется, что он всего-навсего хочет предложить ей ночлег. Она чувствует угрызения совести, и так получается, что спит с ним.

– Но она вовсе не обязана спать с ним, – воспротивился Шмуэль. – Ты хочешь просто так ввести еще одну постельную сцену. Это уж совсем дешевка, на толпу. И ведь она не еврейка.

– Верно, но она европейка. Это не дешевка, Шмуэль. Она одна из нас, и публика будет солидаризироваться с ней. Зрители видят, что она предпочитает арабского любовника израильскому мужу, в данном случае Меламеду.

– Но это уводит в сторону от нашего основного мотива …

– Ну и что? Мы двое в свое время открыли и начали разрабатывать палестино-израильскую тему. Ты, Итамар, мог не знать этого, но это так, и не верь всяким россказням, особенно одному человеку, который настаивает на иной версии. Так вот: почему нельзя обновить эту тему, найти другой поворот?

Шмуэль не успел отреагировать, ибо в этот момент прибыл Абу-Ахмад. После улыбок и рукопожатий гость, в костюме и при галстуке, уселся рядом с Бар-Нером.

– Можно устроить, – сказал Абу-Ахмад на вполне приличном иврите после того, как вежливо и внимательно выслушал объяснения Узи и его просьбу, – это не проблема. Но мы должны быть уверены, что фильм хороший. Это важно для нашего престижа.

– Хороший? – переспросил Узи.

– Хороший для нашего престижа, – терпеливо пояснил Абу-Ахмад.

– Конечно хороший, Абу-Ахмад, – ответил Узи. – Разве мы делаем плохие картины?

– Валла, ты прав, Узи. Если ты в деле, то я уверен – все будет в порядке. Дадим вам снимать, почему нет? Ничего с вами не случится. Все начнется потом.

Узи, Шмуэль и сам Абу-Ахмад засмеялись.

– Отличная хохма! – заметил Шмуэль.

– Валла, отличная, – сказал Абу-Ахмад. – Вам троим, может быть, дадим остаться, – добавил он.

Узи и Шмуэль опять захохотали.

– Чего смеетесь? Вы хорошие ребята. Зачем вас трогать? Мы не сделаем вам то, что вы сделали арабам, которые когда-то жили в этом доме. Ты, ты и ты, – он поочередно показал пальцем на каждого еврея, сидящего за столом, – будете у меня в полном порядке. Сможете даже жить в этом доме.

– Я вижу, мы найдем общий язык, Абу-Ахмад, – сказал Узи и похлопал его по плечу.

– Конечно, – подтвердил тот, – почему бы и нет?

– Ты классный комик, Ахмад.

– Ясно, комик, а как иначе?

После ухода Абу-Ахмада наступила короткая пауза.

– Значит, все устроено, – сказал Узи тоном, свидетельствующим о том, что он удовлетворен результатами встречи.

И тут наконец Итамар совершенно неожиданно для своих «консультантов» вскочил с места и гневно объявил:

– Нет, ничего не устроено!

Режиссер и его приятель опешили.

– Что случилось? – искренне удивился Узи.

И тогда на глазах у посетителей, официантов и хозяина заведения, который в панике выскочил из кухни, Итамар зашелся в истерическом крике. Он бросал обвинения одно за другим – в лицо Узи, не пощадил и Шмуэля, который сидел оглохший, не понимая, за что на него обрушился гнев Итамара.

Узи, тоже вскочивший со своего места, орал ему в ответ, что, знай он, какой человек Итамар, не только не повез бы его в Яфо, но и не сел бы с ним в одну машину, даже бы не стал вступать в разговор.

– Так ты поддерживаешь взгляды Меламеда, а? – крикнул Узи. – Теперь все ясно!

Когда до бедного Шмуэля дошла ужасная правда, он впал в шок. Его руки инстинктивно взметнулись, чтобы прикрыть разинутый рот.

– Что вы вообще знаете о взглядах Меламеда, кроме того, что сами ему приписали?! – взорвался Итамар.

По мере того как крики его усиливались, начала путаться речь. Такое с ним случалось в моменты сильного волнения. В конце концов Итамар в гневе покинул ресторан, не сумев закончить фразы.

Не привыкшему к подобным инцидентам Узи удалось все же на удивление быстро овладеть собой. Позже, изображая это происшествие своим знакомым, он с гордостью это подчеркивал. Но когда Итамар ушел, Узи почувствовал, насколько он взволнован. Он плюхнулся на стул и смахнул пот со лба. А придя в себя, извинился перед хозяином ресторана и пообещал, что больше никогда не приведет к нему этого типа.