Текст книги "Дело Габриэля Тироша"

Автор книги: Ицхак Шалев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

4

Выяснилось, что вовсе забыли о стихотворении, которое я должен был прочесть после показа карикатур. Я был очень этим доволен. К тому же тема стихотворения была невероятно далека от окружающей атмосферы неописуемого восторга и нескончаемых шуток. Не все карикатуры были на высоте, как те две, мной описанные, и среди слушателей ощущалось нетерпение, смысл которого был понятен сочинителям программы вечера. Давно ожидаемый патефон открыли, мебель мгновенно была перенесена в углы, настал час танцев. Все, что было в буфете, вместе с коврами, было сброшено на длинный стол, вытянутый вдоль стены. С этого момента ноги и желудки делали свое дело с усердием, которое присуще семнадцатилетним, способным танцевать и жевать без устали. Иногда у кого-либо в руках появлялась губная гармоника, и он в паре с подругой начинал отплясывать народный танец, увлекая за собой и другие пары. Большая губная гармоника была извлечена из футляра и навязала мелодию и ритм всей танцующей братии. Постепенно исчезли музыкальные инструменты, уступив место пластинкам, с которых неслись соблазнительные танцевальные мелодии.

Некоторое время до начала танцев я видел, как господин Тирош встал со своего места, пожал руку главе комиссии по организации вечера, намереваясь его покинуть, как и другие преподаватели, опередившие его. Но тут случилось необычное. Парни и девушки, заметившие это, подбежали к нему и стали просить его остаться. Я знал, что это делается не просто из уважения, а из настоящего желания видеть его среди нас до конца вечера, но и предположить не мог, что эта дерзкая идея была задумана ученицами класса. Одна за другой они подходили к нему, приглашая на танец, что, в конце концов, возникло некое подобие очереди, несколько буйной, у его места. Очередь эта рассеивалась с началом очередного танца, и вновь возникала с его завершением под смех ребят, сидящих по соседству.

Приближалась полночь. Громкие голоса утихали, взрывы хохота все более слабели, уступая место какой-то тихой праздничности, которая все более захватывала пространство зала. Как на прежних вечерах я хотел всем показать, что не нуждаюсь в танцах и могу развлекаться без них. Сидел большую часть времени у стола, пробуя все, что там было, запивая куски торта всяческими напитками, только чтобы занять себя и показать, что я вовсе не умираю от скуки. Но, по сути, я следил с ревностью и завистью за танцующими парами. Я глядел на Айю, которая танцевала без устали, и на парней, которые охватывали ее талию с осторожностью, с какой прикасаются к хрупкому сосуду. Я исходил невидимыми миру слезами. Неожиданно заметил, что и ее глаза печальны и лицо бледно. Я подошел к ней и спросил, как часто ее спрашивал: «Что с тобой, Айя?»

«Ничего», – ответила она.

«Погляди, как они все на него набрасываются… С какой грубостью! Танцует Габриэль хорошо. Но, думаешь, он умеет водить?».

«Не знаю», – ответила она с затаенной болью, – я еще не танцевала с ним».

И тут я понял, что это действительно так: я не видел их танцующими.

«Почему бы тебе не пригласить его, как все это делают?»

«Он должен пригласить, если у него есть такое желание. Невозможно его заставить, как это делают эти…»

«А-а, – сказал я частично ей, частично себе, – я забыл, что приглашает мужчина». Незаметно оставил ее и подошел к Габриэлю. Не помню, что я сказал ему, но слова мои были встречены понимающей улыбкой.

Чуть позже я увидел его приближающимся к Айе и выводящим ее в середину зала. Это было танго «Ла Компарсита», звуки которого по сей день вызывают во мне трепет. Габриэль легко обнял ее, и она двигалась, отдавшись его рукам, подчиняясь ритму, с почти закрытыми глазами. Так и шла за ним до конца танца, до конца своей жизни.

Снова я поддался соблазну говорить о событиях до времени их свершения.

В эти минуты она выглядела погруженной в грезы, словно была загипнотизирована, почти не прикасаясь к полу, который, казалось, стелился под ней плавно исчезающим пространством. Что-то в ее и его внешности заставляло всех остальных танцующих не отрывать от них глаз. Вероятно, это было некое чудное понимание, властвующее над этими двумя существами. И невысокое женское тело вытягивалось, как растение в тени высокого мужского. И юная душа беззаветно отдавалась желанию более взрослой души.

Глава двенадцатая

1

Он часто повторял: держитесь подальше от шоссе. Предпочтительна проселочная дорога, а лучше всего – тропинка.

Затем описывал все недостатки шоссе. Оно блестит на солнце и притягивает к себе вражеского наблюдателя, озвучивает каждое прикосновение к нему подошвы любой обуви, наносит один за другим незаметные удары, накапливающиеся в ногах. В то же время на проселочной дороге земля мягка, пружиниста, бесшумна, не утомляет подошвы по сравнению с асфальтом, втягивает в себя звуки шагов, не разнося их по окрестности. Единственный ее недостаток в том, что она сохраняет следы проходящих людей.

«Но нет, – продолжал он, – дороги без недостатков – рытвин и ухабов, и кто хочет этого избежать, должен безвылазно сидеть дома и не двигаться по дорогам». Ненависть его к шоссе ощущалась в каждом нашем патрулировании.

«Лучшее, что ты можешь сделать с шоссе, вообще не ступать по нему. Можно лишь пересечь его, но с великой осторожностью, и больше к нему не возвращаться. Умение «осторожно пересекать шоссе» было нами использовано позднее, во время службы в армии. Приближались к ближайшему от шоссе укрытию, долго и придирчиво наблюдали за ним, затем стремительно пересекали его и вновь прятались в тени какого-либо укрытия. Эта глубокая подозрительность к шоссе вошла нам в кровь так, что и в городе мы уклонялись от него, предпочитая переулки предместий. Любимым занятием Габриэля было наблюдать из засады за шоссе. Дважды сидели мы под прикрытием насыпи у шоссе, на уступе скалы или на краю холма, безмолвно наблюдая долгими часами. После этого Габриэль задавал нам неожиданные вопросы: сколько машин проехало по шоссе, каких марок, сколько воинских или полицейских автомобилей, и к каким частям они принадлежали. Помню, однажды мы сидели у железной дороги и слушали перестук вагонных колес, которые проносились по мосту, под нами. «Сколько было вагонов?» – спросил Габриэль. Ответить мы не могли, ибо в темноте ночи не различались огоньки или просветы между вагонами. И тогда научил он нас считать вагоны по числу перестуков колес по стыкам рельс на мосту. Дважды он требовал от нас выбрать наилучшее место для атаки на проходящие по шоссе машины, и вместе с нами анализировал преимущества и недостатки наших предложений. Никогда он не жалел времени на объяснения и никогда сам не решал задачу, а выслушивал наши возражения и предложения. Не произнося ни звука, поднимал нас особым знаком и шел впереди нас много часов. Стоило кому-нибудь из нас кашлянуть или громко чихнуть, реакция его было свирепой. Помню, один раз Яир не выдержал и начал чихать во время ночного похода. Мгновенно была дана команда залечь. Лежали беззвучно несколько минут, боясь моргнуть глазом, затем долго ползли по земле. Каждый изданный звук наказывался долгим ползаньем.

«Жаль мне ваших молодых жизней», – говорил он, когда миновала мнимая опасность, – каждый чих, кашель или слово могут стать вашим последним звуком на земле».

Начали мы патрулирование с оружием, и опасность быть схваченными полицией, стала менять все наши привычки. Мы стали более осторожными, научились быстрым и острым взглядом оценивать окружающее пространство, с особой кошачьей мягкостью красться, не упуская, при этом, ни единой важной детали в пейзаже, различать угрозу в форме полицейского, или солдата или британских филеров в их полосатых пальто. Научились ощущать опасность со стороны случайно попадающихся нам в пути арабов – отличать старого крестьянина-феллаха, идущего за плугом и не замечающего никого вокруг, от сельского хулигана, готового тут же швырнуть в нас пару камней. Мы сразу выделяли особенно опасного типа – городского араба, чаще всего верующего христианина, обычно аккуратно одетого и смертельно ненавидящего нас. Мимо них мы проходили, подчиняясь четкому указанию – оружие не использовать, разве только по приказу, понимая, что мало шансов получить такой приказ, ибо Габриэль (так мы нередко полагали) дорожил оружием больше, чем своей жизнью. Он готов был ограничиться легкой дракой или исчезновением с места, лишь бы не отобрали дорогое оружие, находящееся в его руках. С большим разочарованием мы относились к тому, как он далеко обходил ватаги арабов, видимые издалека, или полицейские машины. Мы знали, что силой оружия, находящегося в наших руках, он мог вступить в смертельную схватку с теми же арабскими бандами или полицейскими и одолеть их, и удивлялись, насколько он осторожен, не решаясь нажать на курок. Мы никак не могли взять в толк, что нужно беречь оружие для решительного столкновения. «Учение есть только учение, – без конца повторял он, – и нельзя, чтобы при этом у нас обнаружили оружие и отобрали его. Вам следует хранить его до начала боевых действий. Не для того я дал вам в руки оружие, чтобы проверяли его силу на каждом арабе, швыряющем в вас камень или проклятие». И добавлял своим сухим юмором, хорошо нам знакомым: «Вы не ловцы собак от имени муниципалитета, стреляющие по каждому попадающемуся вам на пути обладателю хвоста». Этим он сдерживал нашу нетерпеливость, присущую юности, но все обвинения и разочарование время от времени прорывалось наружу.

«Зачем мы носим пистолеты?» – спросил я его однажды с откровенным разочарованием, после того, как мы обогнули двух курителей трубок, которые развели костер около воинского кладбища на горе Наблюдателей, и вид которых не понравился Габриэлю.

«Для того чтобы вы привыкли к самой идее, к прикосновению стали к вашим телам, к весу оружия, которое вы носите с собой».

«Так почему нам лучше не тренироваться в поднятии гирь?»

Все рассмеялись, глядя на меня, то ли поддерживая, то ли осуждая.

«Да, – сказал он, абсолютно не сердясь, – пистолет обладает весом. Но в этой тяжести скрыта одна небольшая деталь. Положи ее на одну чашу весов, и она поднимет на второй чаше целиком всю страну! Следует положить ее на весы, а не выбрасывать просто так в пространство!»

После паузы добавил:

«Прошу вас об одном, наберитесь терпения, подождите немного!»

2

Во всех наших действиях участвовала Айя наравне с нами, шагала в шеренге, не отставая, взбиралась по крутым склонам на холмы, тяжело дыша, но не жалуясь. Иногда я думал о том, что это жестоко со стороны Габриэля и всех нас относиться к ней, как к юноше, но то, что ее физические возможности превосходят мои, успокаивало меня. И все же я удивлялся тому, что Габриэль взял ее и меня в группу. Но мое удивление в отношении Айи имело иные причины. Лицо ее и фигура притягивали взгляд любого мужчины. Я не понимал, зачем Габриэлю надо было брать на себя явно ненужный риск повышенного внимания к ней со стороны, когда мы проходили через села, мимо толпы или отдельных прохожих. Разве не удобней было избавиться от мужских взглядов, полных порой дикого вожделения, которые тянулись за нами, как шлейф? Но, вероятно, у Габриэля были другие доводы в противовес соображениям безопасности. Он намеренно преодолевал трудности, возникающие с ее постоянным присутствием, и не обращал внимания на разницу между Айей и нами. Но нельзя сказать, что эта разница, иногда видимая глазу, иногда скрытая, не давала себя знать в наших беседах и действиях. Некий свод правил поведения в отношении к ближнему, целая система вежливости развилась в нашей мужской компании с одной целью – облегчить жизнь единственной среди нас девушке. Никогда мы при ней не распускали языки и не опускались до грубых слов, даже когда Габриэля не было с нами. Рассеиваясь во время полевых учений, мы не допускали, чтобы Айя оставалась одна, была последней в цепи или вообще исчезала из виду. Это рыцарское поведение стало правилом, и ее присутствие среди нас смягчало наши души незнакомым до тех пор чувством удовлетворения, которое обычно отсутствует в компании парней. И если сравнить нашу группу с другими боевыми группами, в которых мне пришлось позднее участвовать, я мог убедиться, насколько чистыми и рыцарскими чувствами отличалась она от них, где с первого момента грубость языка считалась обычной нормой поведения. Все это благодаря Айе и Габриэлю, которые установили эти правила поведения в коллективе.

И все же я не буду правдивым до конца, если не скажу, что все это давалось нам не всегда гладко и легко. Иногда женственность Айи подвергала испытанию наше мужское терпение. Помнится мне, в один из дней начала весны мы тренировались по быстрому нахождению укрытия по команде «Вражеский огонь!» Затем должны были мы ускорить шаг в направлении автобусной остановки, находящейся в нескольких часах ходьбы и, собравшись, сесть в последний, отходящий в город, автобус. И в тот момент, когда следовало вскочить и, выйдя из укрытия, двинуться по тропе, ведущей к автобусной остановке, и все встали, кроме Айи, которая продолжала лежать ничком на земле. Мы бросились к ней в тревоге и увидели, что она погрузилась лицом в ромашки, цветущие по всему полю.

«Какой запах! – бормотала она, абсолютно не обращая внимания на команду. Лицо Дана нахмурилось.

«Встань, Айя! – крикнул он. – Опоздаем на автобус».

Она опрокинулась на спину, сорвала пучок ромашек и поднесла к носу, пистолет валялся рядом ненужной и неважной игрушкой.

«Какой божественный запах у земли! – она словно бы роняла слова. – Обратили внимание?!»

Аарон и Яир, которые терпеливо следили за ней, тоже рассердились.

«Что это, Айя? – укорил ее Яир. – Из-за тебя мы останемся здесь до темноты?»

Слова укора вообще не доходили до ее ушей. Словно околдованная, припала она к земле, медленно перекатываясь, как животное, наслаждающееся солнцем. Мы прикованы были, как заключенные, к ее талии, не в силах отвести глаз от прекрасных ее форм, и гнев наш усиливался. Тут она принялась глубоко дышать с закрытыми глазами в каком-то, казалось, давно исчезнувшем душевном переживании некоего культа, отдав всю себя высшим силам, диктующим ей ритм дыхания.

У Дана лопнуло терпение.

«Айя!» – крикнул резким, решительным голосом. Я видел, как он и Аарон обратили свои взгляды к Габриэлю, как бы прося у него прощение за эту постыдную заминку, к которой привела опекаемая всеми нами девушка, сбросившая с себя все правила подчинения, в каком-то первобытном восторге ощутив полное внутреннее освобождение. Взгляд его обращен был в сторону гор.

Спустя несколько минут Айя шагала с нами, как будто ничего не произошло.

3

Несомненно, он обратил внимание на то, что иногда я зову его господин Тирош, а иногда – Габриэль. И все это случайно, не на каких-то законных основаниях, а скорее на основании эмоциональной путаницы в нашем отношении к нему. На уроках, до полудня, он выступал перед нами как учитель, любимый и обожаемый, но и весьма педантичный. Следил за дисциплиной со всей серьезностью до такой степени, что иногда даже делал внушение, задетый какой-либо шуткой или рассказом не к месту во время освоения нового материала или повторения пройденного. Одет он был по всей строгости, что само по себе требовало к нему официального обращения. При виде его тщательно подобранного галстука и выглаженных линий брюк, даже в мыслях мы не могли обращаться к нему иначе, чем господин Тирош. Но именно этот его такой упорядоченный вид вызывал порой у нас ироническую улыбку. Особенно по утрам, после того, как он бегал и ползал с нами до поздней ночи. Странно было расстаться с ним в полночь, таким же потным и расхристанным, как мы все, еле отдышавшимся после ходьбы по горам, после того, как мы были исцарапаны ветками деревьев и колючками, через которые продирались. И затем, встретить его утром, через несколько часов – аккуратного, выглаженного, застегнутого на все пуговицы человека, обращающегося к нам с умеренной строгостью, без даже малого намека на то, что было вчера. В тот момент, когда он называл по имени кого-то из нас и спрашивал то, что было задано на уроке, меня так и тянуло крикнуть: «Габриэль!» Но я подавлял в себе это ребяческое желание, и отвечал, как и все остальные ученики, спокойно и официально, что давалось мне с большим напряжением, изводящей изнутри иронией, направленной на странное положение, в котором мы оказались, без того, чтобы кого-то в этом обвинить.

Но после полудня и ночью, во время боевых занятий, мы звали его – Габриэль. И это по его требованию, а не по нашей инициативе. Однажды, когда мы добрались до вершины горы, изнемогая от усталости, я обратился к нему в привычной для школы форме – «господин Тирош», чтобы задать ему вопрос. Но дыхание мое было настолько прерывистым от утомления, что я выговорил это имя с паузами, голосом, напоминающим хрип растягиваемой гармошки. Все вокруг рассмеялись. И тогда он сказал мне:

«Господин Тирош умер. Зови меня – Габриэль».

С тех пор у нас было неписанное соглашение. Во время учебы мы называли его господин Тирош, а после учебы – Габриэль. Он педантично придерживался этого правила, и не давал послеполуденному общению вторгаться во владения первой половины дня. Доказательством этому было то, как однажды, забывшись, Айя назвала его на уроке по имени.

«Господин Тирош», – немедленно поправил ее.

Класс был поражен ее дерзостью, но мы-то знали, в чем дело, и опустили головы. Словно это мы были виноваты, хотя жестко контролировали себя, чтобы случайная оговорка не вылетела изо рта. Даже сейчас, когда мне уже не надо быть осторожным, и я могу свободно называть имя моего учителя, чувствую я при написании этих строк некоторое смятение и вину при каждом нарушении того неписанного правила, и в то же время какое-то радостное чувство освобождения. Как это здорово называть его сейчас по имени, не задумываясь, утро или вечер.

4

Иногда я удивляюсь, насколько наше воображение отстает от реальных событий, и насколько оно их опережает. Иногда мы предвидим с удивительной скоростью и прозорливостью, все, что должно произойти, иногда же становимся в тупик перед фактами, которые подобно хищным птицам, бросаются на нас с небесных высот, в то время как наше ленивое и тяжкое воображение не в силах достичь их на слабых крыльях домашних птиц.

Когда мы впервые увидели Габриэля, сразу почувствовали как нити властности и подчинения протянулись между ним и нами, но ни на миг не могли вообразить, что эти нити замкнут наши жизни в некий круг, и прикуют наши взгляды к предместью Бейт-Исраэль, а оттуда – на горы. Когда мы вышли в горы, мы сразу поняли, что отданы в руки сильного вожатого. Но, опять же, не представляли, что будем с ним вести огонь по целям, названным с легкой руки Айи «священниками» И все же, кажется мне, что я опередил моих товарищей в понимании реальности и в смутном чувстве, что человек этот, Габриэль Тирош, несет с собой большую беду. Когда она пришла, эта катастрофа, я принял ее покачиванием головы, как знакомую, словно говорил про себя: «Вот, и пришла ты, наконец. Я знал, что придешь».

Пока же мы сидим в комнате Габриэля вокруг ручной гранаты, иссеченной продольными бороздками, как шоколадный торт, изучаем ее строение. Мы не знаем, как попала эта граната ему в руки, как и не знаем, откуда приходят к нему пистолеты разных марок. Все эти вещи, неожиданно возникающие перед нашими глазами, уже давно нас не тревожат, ибо мы уже привыкли не удивляться тому, что исходит от Габриэля. Легко было нашему воображению представить, что после этого изучения гранаты, мы начнем с ней практиковаться в поле. Но от этого момента до того трагического использования гранат еще простиралось время, которое наше воображение так никогда и не смогло ни представить, ни одолеть.

Была это ручная граната, более усовершенствованные образцы которых были нам знакомы позднее. Не было у нее ни чеки, ни спускового механизма, лишь на головке сера, которую зажигали как спичку, вернее, трением ее о бок спичечной коробки. Насколько мне не изменяет память, называли гранату «менахем» по имени ее изобретателя, но, может, я и ошибаюсь. И все же мы относились к «менахему» с большим уважением и трепетом еще до того, как услышали и увидели ее взрыв в поле. Она потрясала наше воображение, как механизм, намного более мощный, чем пистолеты, которые уже были нам знакомы. Быть может, потому, что во многих фильмах о войне наиболее впечатляющей была роль гранаты, или потому, что до нас доходили слухи об ее убойной силе. Это детское отношение, в котором смешаны были страх и преклонение, еще поддерживала та важность, которую придавал Габриэль ручной гранате, как атакующему оружию.

«Внезапная успешная атака, – говорил он, – всегда происходит по правилу: бросают гранаты, а затем атакуют стрелковым оружием. Гранаты должны уничтожить врага. Кто же уцелел, а это, в основном, люди в полной панике и смятении, легко уничтожаются стрелковым оружием».

Поэтому следовало упражняться в бросании гранат, сочетая это со стрельбой из пистолетов. Но вначале мы длительное время швыряли камни и учебные муляжи гранат. Габриэль не пользовался английским способом швыряния гранат, более легким для мышц, но не столь точным в попадании в цель, а немецким способом, более напрягающим, но отличающимся точностью попадания в цель. Этот способ напрягал наши мышцы до боли, которая еще долго ощущалась после упражнений. Но все это казалось ничего не стоящим по отношению к тому трепету, который охватывал нас в предвкушении «главного маневра».

Снова мы шли в пространство холмов, восточнее горы Наблюдателей, но на этот раз весьма далеко углубились между их меловыми склонами. Время было перед сумерками, но Габриэль дожидался темноты, отмечая для нас на местности всё, что могло заинтересовать. Расположение «врага» было намечено на крутизне одного из холмов, и чтобы ошеломить врага внезапной атакой, мы должны были проползти некоторое расстояние и затем, быстро вскочив на ноги, швырнуть гранаты, и тут же атаковать выстрелами вершину крутизны.

Мы впервые получили полное снаряжение. У каждого была боевая граната и заряженный пистолет. Шагая за Габриэлем по тропе вниз, через сосновую рощу около университета, в пустыню, я ощущал удивительное чувство силы. Вооружение, находящееся при мне, и обретенный опыт в его применении, давали мне уверенность в себе, в своих силах, которые до этого времени казались мне ничтожными. Впервые мои товарищи виделись мне, не как ватага, шатающаяся по полю, а как боевое подразделение, которое в силах определить судьбу мира, по которому оно движется. До сих пор я абстрактно представлял врага в виде, положим, араба со зверским выражением лица, которых мы иногда встречали, или высокомерного британского полисмена. Теперь же, ползком в сторону крутизны, я более реально представлял «врага». Вот, они ужинают, не представляя, что их ожидает. Некоторые ложатся спать, некоторые переговариваются на сон грядущий, и двое-трое охраняют укрепление. Я старался изо всех сил ползти бесшумно. Сердце мое начинало колотиться, когда спичечная коробка для поджигания гранаты издавала звуки, ибо терлась о сукно брюк в кармане. Услышав грохот взрывов, я почувствовал окатившую меня волну гордости и мужества, словно бы поднявших меня на своих крыльях и понесших вверх, на крутизну, вместе с вспышками выстрелов из моего «штайера».

Но когда мы, столь всесильные в пустыне, вернулись в реальность ночной улицы предместья Шейх-Джарах, на которой расфранченные молодые арабы отпускали в сторону Айи скабрезные шуточки, и британский полисмен с пониманием подмаргивал им, настроение мое испортилось, снова я пал духом. Габриэль приказал нам не реагировать на эти окрики, ибо «пять пистолетов, находящихся в наших руках, нельзя подвергать опасности», и я видел, что подозрительный взгляд, которым провожал нас полисмен, встревожил Габриэля. Как только мы исчезли из поля зрения полисмена, за поворотом шоссе, он велел нам рассеяться. Только меня оставил, чтобы я помог ему нести сумку с частью оружия в его квартиру, находящуюся совсем близко.

«Выпьешь чаю?» – спросил он меня.

«Нет, спасибо».

«Ну, как тебе сегодняшние маневры?»

«Это чудесно».

«И все-таки ты грустен». – Улыбнулся он мне. – Несомненно, из-за того, что в Шейх-Джарахе те дураки унизили Айю. Верно?»

«Верно».

Он зажег трубку, и, видно, собирался со мной беседовать. Еще раньше, когда он велел мне взять одну из сумок с оружием, которую мог и сам унести, я понял, что намерен со мной поговорить.

«Смотри, – обратился он ко мне с мягкостью, которая дается уверенностью, – тебе еще будет дана возможность свести счеты с унижениями. Причем, с гораздо более серьезными и тяжкими. В конце концов, эти в Шейх-Джарахе не были просто легкомысленными хулиганами, а людьми из вражеского лагеря, намного более опасными. Придет время, и мы посчитаемся с ними, со всеми»

«Когда?» – выдохнул я.

«Рад услышать этот вопрос от тебя, – сказал он, – и еще более рад форме, в которой вопрос этот был задан. Ты с нетерпением ожидаешь этого дня, и это свидетельствует о том, что ты уверен в себе гораздо сильнее, чем когда-либо».

«Это так, – сказал я и покраснел, вспомнив нашу прежнюю беседу, – упражнения с оружием внушили мне уверенность в себе. Она усилилась вместе с улучшением результатов моего владения оружием. И все же я по сей день не уверен, что родился держать оружие в руках, как Дан, Аарон и Яир. Полагаю, что они более подходят к этому, чем я и Айя».

«До этих пор я не нашел никаких недостатков в ваших с Айей способностях, – сказал он, – и хочу, чтобы ты это знал: меня радуют твои успехи в последнее время».

Я чувствовал, что упоминание моего имени рядом с именем Айи приносило мне скрытую радость. Но тут же настроение опять испортилось. Я выделял Айю вместе с собой в разряд «неподходящих», хотя она справлялась с трудностями полевых занятий гораздо лучше меня. И тут я неожиданно вспомнил ее просьбу узнать, что это за девушка на фотографии, неизменно стоящей на его столе. Я знал, что не успокоюсь, пока не узнаю этого, как человек, не исполнивший свой долг.

«Габриэль», обратился я к нему в смущении, – хотел вас о чем-то спросить. Извините меня, но вы можете не отвечать, если это против вашего желания».

«О чем это?»

«Эта девушка на фото, – пробормотал я, – кто она?»

Лицо его побледнело, в глазах проступила печаль.

«А-а, – сказал он, – оставим в покое души, которых нет в живых».

Затем, после паузы, добавил:

«Это моя сестра… Сестра Лили. Почему ты спросил?»

Я молчал, не в силах отыскать какой-либо ответ, близкий к истине, которую скрывал.

«Потому что мы похожи друг на друга, да?»

«Да, – произнес я с облегчением, – очень похожи».