355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ибрагим Нуруллин » Тукай » Текст книги (страница 1)
Тукай
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 17:41

Текст книги "Тукай"


Автор книги: Ибрагим Нуруллин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Ибрагим Зиннятович Нуруллин
Тукай

От автора

Такого Казань еще не видела.

Хмурым, пасмурным утром 4 апреля 1913 года у Клячкинской больницы, в переулке, выходящем на центральную улицу города – Проломную, начал собираться народ. К двенадцати весь квартал был затоплен морем голов – в шляпах, кепках, фуражках, в малахаях, круглых ватных шапках без ушей – татарках, в шляпках с перьями, в платках, тюбетейках, а то и вовсе ничем не покрытых.

Пробило час дня. В воротах больницы показались женщины с венками, за ними заваленные цветами погребальные носилки. Позади квартал, второй, третий, а людской поток не убывал, заполняя главную улицу города. Процессия от Университетской повернула вправо, к Сенному базару.

Тротуары запружены людьми, к стеклам окон в домах прильнули липа, лица, лица.

– Кого хоронят?

– Татары своего поэта.

– Как звать?

– Тукаев, кажется.

– Пожилой?

– Какое там! Говорят, и тридцати нет.

Толпа росла, к ней присоединялись все новые и новые люди. Подле мечети у Сенного базара покойного сфотографировали, а затем нонесли по Евангелистовской (ныне улица Татарстан. – И. Н.), повернули налево и по Екатерининской (ныне Тукаевская) направились к Юпусовской площади. Народ уже знал: тут будет совершена прощальная церемония, а новые тысячи людей собрались на площади в ожидании.

Прозвучали последние слова прощания, снова защелкали фотокамеры, и шествие возобновило свой путь. Все трудней становилось шагать: ноги по щиколотку увязали в грязи пополам со снегом, но толпа не редела. В знак уважения к поэту все продолжали путь пешком, позади тащились десятки пустых колясок с кучерами на козлах, и только в одной был седок – близкий друг покойного, писатель Фатых Амирхан, разбитый параличом.

Медленно и безмолвно двигалась процессия, головы опущены, лишь чавканье тысяч ног по грязи нарушало тишину.

Вот наконец и Новотатарская слобода. Кладбище. Чтобы сдержать напор толпы, передние ряды, взявшись за руки, оцепили свежую могилу неподалеку от ворот, высвобождая место для друзей поэта, членов похоронной комиссии, для тех, кто должен выступить с прощальным словом.

Глухо падают комья мерзлой земли, над могилой медленно вырастает холмик красноватой глины. Женщины подносят венки, цветы. На шелковых лентах – названия издательств, медресе, газет и журналов, фамилии, имена…

Когда отзвучали прощальные речи и толпа разошлась, у могилы можно было видеть лишь нескольких седобородых стариков, сидящих на корточках и углубленных себя.

Так завершился последний путь поэта Тукая.

Но путь этот вел не в забвение. На похороны пришло около десяти тысяч человек. 4 апреля 1913 года почти все татарские газеты посвятили ему специальные номера, в знак траура был отменен рабочий день в издательствах и книжных магазинах, занятия во всех медресе. Целую неделю в газетах продолжалась публикация телеграмм соболезнования из самых разных уголков России. Все это было лишь предвестником бессмертия Тукая.

Прошел год, и газеты снова посвящают свои страницы воспоминаниям, стихам и статьям о поэте, информациям о «Тукаевских вечерах», которые с этого дня стали традиционными.

Издатели, не теряя времени, начинают выпускать большими тиражами книги Тукая. В 1913 году увидели свет пять его сборников, а в следующем – восемь! Выходит однотомник его произведений в четыреста страниц, который начал готовить к изданию еще сам поэт. Появляется целая библиотека воспоминаний о Тукае. Стихи Тукая публикуются в русской печати, выходят обширные статьи о нем на русском языке.

Тукай завещал пятьсот рублей, которые ему следовало получить с издателей, на стипендии для обучения двух подростков в русских учебных заведениях. После смерти поэта началась кампания сбора средств для создания специального стипендиального фонда Тукая. Тут Мусульманское благотворительное общество в Петербурге оказалось проворнее казанского. В его отчете за 1913 год появился следующий пункт: «Во исполнение постановления общего собрания правление назначило две стипендии имени покойного поэта Габдуллы Тукаева, по сто рублей каждая».

Не дремлют и торговцы. Они принимаются за продажу раскрашенных открыток с портретом Тукая, карамели и мыла, упакованных в бумагу с изображением поэта.

Как же, однако, воспринял смерть Тукая простой народ?

Среди провожавших поэта в последний путь было много кустарей и рабочих, дворников и извозчиков, но крестьян в похоронном шествии не оказалось. Статьи в газетах и журналах – дело рук интеллигенции, голос скорби мужика в них не слышен. Может, он вовсе и не знал Тукая?

Через десять лет филолог Джамалетдин Валиди вспоминал: «Когда умер Тукай, я сотрудничал в газете „Вакыт“ („Время“). За десять лет существования газеты ни один вопрос, ни одно событие не вызывало столько писем и статей, сколько вызвала смерть Тукая. Подавляющее большинство статей и стихов в нашем почтовом ящике было написано полуграмотным сельским людом и рабочими (разрядка моя. – И.Н.), но чувствовалось, что все написано искренне, от души».

Как рождались подобные послания, видно из сообщения, которое прислал в газету «Кояш» («Солнце») учитель из дальнего татарского села. Весть о смерти Тукая пришла туда в субботний день. Два экземпляра газеты «Кояш» и три экземпляра «Юлдуз» («Звезда») переходили из дома в дом, передавались из рук в руки. Стар и млад читали, слушали, горевали, молились за спасение души покойного поэта.

После вечернего намаза учитель пришел на берег озера. Неподалеку, у баньки, собрались парни и, тихо наигрывая на гармошке, напевали какую-то грустную мелодию. Услышав слово «Тукай», учитель смекнул: слагают баит (один из эпических жанров народной поэзии. – И. Н.) на смерть поэта.

На другой день учитель раздобыл текст баита в вместе с письмом прислал его в газету.

Баит довольно длинный. После традиционных жалоб на несправедливость судьбы, на ангела смерти Азраила, который «пришел не за гем, за кем надо», идут такие строки:

Брат Тукай, тебя мы знали молодым, как новый месяц.

Не тревожься, не забудем ни тебя, ни твоих песен.

Еще при жизни поэта, обреченный на нищету, на иссушающий душу подневольный труд народ заучивал наизусть стихи поэта, а вместе с ними его имя достигло самых глухих татарских деревень. Не успели завянуть цветы на могиле Тукая, как наиболее прозорливые критики на удивление точно определили его место в литературе.

Писатель Фатых Амирхан юворил: «Когда он был еще очень молод, народ признал его своим поэтом, почувствовал: то, о чем поет Тукай, взято из народной души».

Историк и литературовед Гали Рахим утверждал: «Народ сам нашел и выбрал своего певца… Он навсегда останется нашим первым „народным поэтом“.

Глава первая
Детство сироты

1

Кушлауч стоит на горке, по обеим сторонам глубокой лощины, пробитой в течение столетий ныне совсем обмелевшим ручьем. Взору путника, едущего на лошади или в машине, деревня открывается лишь за две-три версты. Но вот, будто вырастая из земли, показывается полумесяц на минарете, а вслед за ним и сам минарет, потом кроны деревьев, отдельные крыши. И только после этого глазу является вся деревня с небрежно разбросанными приземистыми домами.

Дорога идет вниз, перебирается через ручеек в низине, опять подымается на пригорок.

Слева, на той стороне ручья, у самого обрыва, – густые заросли черемухи. На этом месте некогда стоял дом, где родился отец будущего поэта – Мухамметгариф. Здесь корень Тукаевых.

Дом на другой стороне улицы, тоскливо взирающий двумя малюсенькими окнами на небольшую рощицу из ивняка, черемухи и акации, по словам стариков, ничем не отличается от того, что поставил когда-то на этом месте отец поэта, выделившись в самостоятельное хозяйство.

В этом домишке под соломенной крышей 14 (26) апреля 1886 года в семье муллы Мухамметгарифа увидел свет Габдулла Тукай.

Татарские муллы, как любые другие церковники, веками отравляли сознание народа реакционной идеологией ислама, призывали к покорности, рабскому повиновению господствующим классам. Но среди представителей духовенства были и честные, талантливые люди, стремившиеся распространять знания среди народа.

Многие татарские парни, отправляясь учиться в медресе Бухары, Каира или Стамбула, годами были вынуждены зазубривать догмы ислама. Но иные из них, овладев арабским и персидским языками, знакомились с произведениями великих мыслителей и поэтов – Низами, Хайяма, Навои, Авиценны – и возвращались на родину совсем не с теми мыслями, которые следовало бы иметь покорным служителям аллаха.

Зимняя морозная ночь. Деревня погружена в сон. Только в одном из домов светится огонь. Это дом хазрета, как почтительно именовали крестьяне муллу. Его жена – остабике, его сын – махдум, его дочь – махдума давно спят. За окном протяжно завывает ветер. Хазрет сидит, поджав ноги, возле низенького столика и при свечке что-то пишет, скрипя гусиным пером. То ли переписывает книгу, то ли сочиняет толкование какого-нибудь полюбившегося ему произведения, то ли, подражая великим поэтам Востока, изливает свои мысли и чувства в стихах.

Утром он нехотя исполнит обязанности муллы: что поделать, семью кормить надо. А потом приступит к занятию, которое доставляет ему истинное удовлетворение: начнет уроки с шакирдами – учениками духовной шкоты – медресе, чтобы передать молодым тот духовный и умственный багаж, который накопил за свою жизнь…

Род Тукаевых, по преданию, насчитывал семь поколений мулл. Сам же Тукай в автобиографических заметках, названных «Что я помню о себе», кроме отца, упоминает только о дедушке – мулле Мухамметгалиме.

Откуда пошла фамилия Тукаевых, сказать с достоверностью трудно. Согласно одних преданий, которые дошли до нас от стариков, кого-то из далеких предков поэта звали Туктаргалием, а потому, дескать, после сокращения получилось Тукай. Другие связывают с именем Тукая название горы Тукый, которая находится близ Кушлауча.

Из архивных записей явствует, что Мухамметгалим был сыном Шамсуддина и в 1835 году получил «указ». Так называлось разрешение муфтиата (духовного мусульмайского управления) занять должность муллы. Дозволение давалось лишь тем, кто сдал экзамен. Выдержавшие испытание назывались «указными» муллами, в отличие от тех, кто исполнял обязанности муллы, но не получил достаточной подготовки и образования.

Гаяим-хазрет особым фанатизмом не отличался, однако к своим обязанностям относился с должной серьезностью: старался все делать так, как велит ислам, и держал деревню в рамках религиозных обычаев. Односельчане рассказывали, что как-то раз по дороге в гости Галим-хазрет со своей остабике столкнулся на улице с парнями, которые распевали песни под гармонь. При виде муллы они разбежались в такой панике, что уронили инструмент. Хазрет гневно ткнул палкой, гармошка взвизгнула. И мулла Галим изрек: «Ты и на меня рычишь, вражина?»

«Сын Мухамметгалима Мухамметгариф, – говорится в записках Тукая „Что я помню о себе“, – лет в четырнадцать поступил в Кышкарское медресе и, пробыв там ровно столько, сколько нужно для окончания учебы, еще при жизни своего престарелого родителя вернулся в нашу деревню Кушлауч, где стал муллой». Свидетельство поэта дополняют архивные данные: в 1864 году Мухамметгариф выдержал экзамен и двадцати двух лет от роду стал указным муллой.

В старых медресе шакирды обычно учились лет по пятнадцать-двадцать, а то и больше. И если Мухамметгариф сумел окончить учение за восемь лет, то этим он обязан своим способностям и незаурядному прилежанию. Какую-то роль сыграло тут и желание его отца поскорее уступить место сыну: здоровье Галима-хазрета ухудшилось, обязанности муллы стали ему в тягость.

Как водится, сразу же встал вопрос: как побыстрее женить молодого муллу? Подыскали невесту – ею оказалась дочь муллы Гафифа из деревни Ямаширма. Сыграли свадьбу, и вскоре молодая остабике подарила супругу сына. Его нарекли – Мухамметшарифом. За сыном родилась дочь Газиза.

Мулла Гариф тихо-мирно прожил с женой тринадцать лет, но в 1885 году она внезапно заболела и умерла.

Гариф-мулла недолго ходил вдовцом: через положенный обычаем срок он посватался к дочери муллы из деревни Училе, по имени Мэмдудэ, которой и суждено было стать матерью поэта.

Отец Мэмдудэ Зиннатулла сын Зайнельбашира так же, как и Гариф-мулла, учился в Кышкарском медресе. Затем служил муэдзином в том же Кушлауче, а позже по просьбе жителей Училе пошел к ним муллой. Таким образом, Зиннатулла хорошо знал и Галима-муллу, и его сына Тарифа.

Однако новой семье не суждено было долголетие. В деревенской метрической книге за 1886 год можно прочесть следующую запись: «Мухамметгариф сын Мухамметгалима скончался от рези в животе 29 числа августа в возрасте 44 лет». Четырех с половиной месяцев от роду будущий поэт остался сиротой.

Из «указа», которым отца поэта удостоил муфтиат, мы знаем, что он был не только муллой, но и преподавателем медресе, пользовался правом выступать с назиданиями перед населением и считался искусным проповедником. По рассказам современников, он собрал довольно богатую библиотеку, сам занимался перепиской книг и сочинительством. Воспоминания его дочери Газизы содержат любопытное свидетельство: «Обязанности муллы отец не любил. Говаривал: „Буду жив, не допущу, чтобы мои дети стали муллами“. Человек способный и любознательный, он явно томился духовными обязанностями.

На родине поэта ходили слухи, что к концу жизни Гариф-хазрет, мол, попивал. Тетка поэта с материнской стороны признавала, что слухи эти не лишены оснований. Очевидно, и обращение Гарифа-муллы к спиртному, строжайше запрещенному исламом, было вызвано сомнениями в правильности избранного им пути и бессилием что-либо изменить.

Не был лишен литературных интересов и дед поэта с материнской стороны. Он тоже собирал книги и сам пробовал сочинять стихи. В архиве сохранилась его мерсия – элегия на смерть дочери Мэмдудэ. Зиннатулла-хазрет был, ко всему прочему, человеком честным, незлобивым и чадолюбивым.

Многие добрые черты своего отца унаследовала и Мэмдудэ. Из воспоминаний современников видно, что она умела читать и писать, отличалась живым умом и, что было особенной редкостью для женщин того времени, слагала стихи.

Как-то раз Гариф-хазрет вместе с молодой женой отправился погостить к тестю в Училе. Утром он успел съездить на базар в Арск, погулять там со знакомыми муллами. Зиннатулла заметил, что зять навеселе, взял книгу и написал дочери на внутренней стороне обложки: «Выходит, он пьет. Может, тебе, дочка, лучше с ним разойтись?» Мэмдудэ тут же ответила стихами:

 
Отец родной, пойми меня:
Разлука с ним – страшней огня.
 

В воспоминаниях Тукай писал: «Какое-то время я прожил со своей овдовевшей матерью, потом она отдала меня на воспитание одной бедной старушке, по имени Шарифа, из нашей деревни, а сама вышла замуж за муллу из деревни Сасна».

Из этих скупых строк можно заключить, что Мэмдудэ тотчас же после смерти мужа сочла за благо устроить свою судьбу. На самом же деле все было иначе. На первых порах молодая вдова и не думала покидать Кушлауч: деревня успела ей понравиться, здесь жил и умер ее любимый муж и делгие годы служил ее отец. Да и сама она, по-видимому, появилась на свет в этой деревне. Вдобавок ее старый уважаемый свекор был серьезно болен, и на руках Мэмдудэ осталось еще двое детей от его первой жены. В Училе ее никто особенно не звал: мать умерла, когда Мэмдудэ была еще подростком, а Зиннатулла вновь женился на вдове муллы с шестью детьми. И Мэмдудэ, недавно избавившейся от своевластной и крутой нравом мачехи, вовсе не хотелось, возвращаться в дом, который стал для нее адом.

Но вскоре умер и старик Мухамметгалим. Родственники отдали Шарифа и Газизу на воспитание к чужим людям и назначили опекуна над наследниками Гарифа-муллы. Тут уж Мэмдудэ волей-неволей пришлось вернуться в отчий дом.

Муллы были тесно связаны друг с другом, составляя нечто вроде замкнутого сословия. Эта сословность поддерживалась браками. Недолго оставались без мужа и овдовевшие остабике. Если Зиннатулла женился на остабике с шестью детьми, то разве могли оставить в покое дочь уважаемого всеми хазрета, вдову известного в окрестностях муллы Тарифа, молодую и красивую Мэмдудэ!?

К ней засылает сватов некто Шакир – мулла из деревни Кучкэн Сасна. Сколь бы ни желала Мэмдудэ остаться верной памяти покойного мужа, ей, живущей под укоризненным взглядом Мачехи в многодетной семье, еле сводившей концы с концами, не оставалось ничего другого, как принять предложение. Не зная, как отнесется будущий муж к ее ребенку, Мэмдудэ решает пристроить его куда-нибудь на время. Но куда? Бросить дорогое чадо на мачеху, которая о Габдулле и слышать не желала, было невозможно. Так будущий поэт снова оказался в Кушлауче.

Тукай вспоминал: «В избушке старухи Шарифы я оказался обузой, лишним ртом, и потому, вполне понятно, она не очень-то занималась моим воспитанием. Какое там! Даже ласки, так необходимой любому ребенку, я от нее не видел. Мне говорили, что зимними ночами я выходил на двор босой, в одной рубахе, а потом долго стоял у двери, ожидая, когда меня впустят в избу. Зимой не только ребенку, но и взрослому человеку нелегко отворить примерзшую дверь деревенской избы. Естественно, сам я был не в силах это сделать и подолгу трясся в сенях, иногда до тех пор, пока ноги мои не примерзали ко льду. А старуха по своей „доброте“ небось думала: „Ничего, не подохнет, бесприютный!“ И впускала меня, когда ей вздумается, да еще бранила при этом».

Но прошло время, и Мэмдудэ, попридыкнув к новому мужу, испросила у него позволения привезти ребенка домой. Мулла послал за ним лошадь. Первое детское впечатление Габдуллы связано с этой поездкой: «То ли я в те самые мгновения, когда садился на подводу, стал кое-что соображать, то ли по какой иной причине, но сейчас мне сдается, будто я помню все: и как ехал в Сасну, и как ощущал себя в широком, счастливом мире, и, кажется, будто всю дорогу перед моими глазами сверкал какой-то яркий свет».

Габдулле было тогда от силы три года. «Как приехал, кто меня встречал – сказать не могу. Но до сих пор помню, словно краткий пятиминутный сон, как отчим обласкал меня, а за чаем намазал мне сотовым медом белый калач, помнится, хотя и смутно, мой тогдашний восторг».

В памяти ребенка не сохранилось, встречала ли его мать. Может быть, она сама за ним ездила? Но вот ломоть белого хлеба с медом – это врезалось навсегда. Запомнилась и ласка мужской руки, вручившей этот ломоть, хотя, кто знает, ласкала ли она его от души или просто приличия ради.

Не успел он наесться досыта хлеба, а душа его – насладиться материнской лаской, как опять горе. 18 января 1890 года то ли от родов, то ли от побоев Шакира-муллы, а может, от того и другого вместе, скончалась Мэмдудэ.

Смерть матери, которая была для него единственным источником света и тепла, потрясла четырехлетнего мальчика. Об этом он сам пишет так: «До сих пор помню: увидев, как выносят мою покойную мать, я, босой, с непокрытой головой, вылез из-под ворот и долго бежал за процессией, захлебываясь слезами: „Верните маму! Отдайте маму!“

Мулла деревни Сасна отвез теперь уже круглого сироту в Училе, в дом Яиннатуллы.

2

Скудные наделы в Заказанье обычно давали так мало хлеба, что его но хватало и на жизнь впроголодь. Что до Училе, то эта деревушка (по-татарски Училе значит «Трехдомная») была еще бедней своих соседей. Почти все ее жители занимались разными промыслами: точили веретена, гнули коромысла, плели лапти, мастерили деревянные башмаки. Кто батрачил на соседних богатеев, кто уходил на заработки куда подальше. В холщовых штанах да в тоненьком чекмене, в липовой обутке топал крестьянин в трескучие морозы по дороге в Казань.

Не могла Училе прокормить как подобает и своего муллу. Зиннатулла был к тому же некорыстолюбив. Довольствовался тем, что давали, а нет – перебивался как мог.

Наступил 1891 год. Хлеба совсем выгорели, Поволжье охватил страшный голод. «Бедствовали до такой степени, – пишет поэт, – что дедушка, как я помню, отправлялся в соседние деревни, где жили чуть побогаче, и приносил оттуда куски». Мальчонку постоянно мучил голод, мало того, на каждом шагу сыпались на него попреки и оскорбления: «приблудыш», «лишний рот», «приживал».

«Среди шести голубков моей названной бабушки я был галчонком, поэтому никто не утешал меня, когда я плакал, не ласкал, когда я нуждался в ласке, не жалел, когда я хотел есть или пить. Только и знали, что толкали да обижали».

Из всех детей Зиннатуллы особой злобностью отличалась Гульчира. В 1903 году в одном из писем к сестре Габдулла писал: «Раны, нанесенные ее жестокостью и притеснениями, не сотрутся в моем сердце, даже если я удостоюсь рая». Лишь одна Саджида – старшая дочь деда от второго брака – питала к нему добрые чувства. Она навсегда осталась в детском сердце «как добрая фея».

В этот период жизнь Габдуллы не раз висела на волоске. По его собственным словам, он переболел здесь оспой, перенес еще какие-то недуги и очень ослабел.

Судьба, однако, хранила Габдуллу. В один прекрасный день к дому подъехал ямщик, усадил его на подводу и увез в Казань. Очевидно, вторая жена деда приложила немало усилий, чтобы судьба распорядилась с мальчонкой именно так.

«Доехав до места, – пишет поэт, – а наша деревня стоит в шестидесяти верстах от Казани, ямщик отправился на Сенной базар. „Кто возьмет мальчика на воспитание?“ – кричал он, бродя в толпе. Вышел какой-то человек, взял меня за руку и увез к себе домой».

Но не страх и не горечь переполняют сердце пятилетнего мальчонки, а изумление: вокруг огромные дома, множество лошадей, впряженных в повозки, вагоны конки… Сидя на возу, он широко раскрытыми глазами глядит на кишащую вокруг толпу, на товары, расставленные прямо на земле, на прилавках, в ларьках торговцев.

Человеком, взявшим Габдуллу на воспитание, оказался житель Новотатарской слободы по имени Мухамметвали. Чем он занимался, поэт толком не запомнил: «То ли торговал на толкучке, то ли был кожевником, не могу сказать точно». Очевидно, Мухамметвали был мелким кустарем, кожевником, продававшим на толкучке свои изделия. Его жена шила тюбетейки по заказам торговцев.

Два года, которые Габдулла провел в Новотатарской слободе, были светлой полосой его детства. Й Мухамметвали, и его жена Газиза трудились не покладая рук, и мальчонке голодать не приходилось. Но главное – они не имели своих детей, и Габдулла оказался в этом доме желанным. Ему довелось изведать здесь и родительскую ласку, и душевное тепло.

Это, конечно, не значит, что жизнь маленького Габдуллы была безоблачна. Были у него и свои горести, казавшиеся ему в то время огромными, не обходили стороной и болезни. «Однажды у меня заболели глаза, и меня повели к знахарке, – вспоминал Тукай. – Та пыталась насыпать мне в глаза сахарной пыли, а я не давался, бился, изо всех сил стараясь ей помешать». В результате на левом глазу Габдуллы образовалось небольшое бельмо.

Не забывалось сиротство: о нем ему то и дело напоминали приятели в минуты размолвок. Да и Газиза, видать, не всегда понимала тонкости детской души: «Изредка мы с матерью бывали на Ташаякской ярмарке, с завистью смотрел я на горы игрушек, на счастливую детвору, кружившуюся на кару.селях. Как я мечтал оседлать деревянного коня! Но денег у меня не было, а спросить у матери я не смел. Сама же она предложить не догадывалась. И я возвращался домой с острой завистью к чужому счастью».

На первых порах все в городе приводило мальчонку в восторг. Вместе с матерью, относившей тюбетейки заказчикам, доводилось ему бывать и в купеческих домах. «С любопытством рассматривал я красивую обстановку байского дома: бьющие, как церковные колокола, часы, зеркало от пола до потолка, фисгармонии громадные, как сундуки. Мне казалось, что баи живут в раю. Однажды, когда мы пришли в такой дом, я никак не мог наглядеться на павлина, который ходил по двору, распустив свой блестевший на солнце хвост с золотистыми перьями».

Но его приятелями были сыновья бедняков. С ними он «носился между двумя слободами по зеленому лугу, гоняяеь за летящим гусиным пухом», а когда уставал, шел «к казанской мечети – отдыхал на зеленой травке». Спускался он и в темные, сырые подвалы, где жили эти мальчишки, заходил в осевшие, покосившиеся домишки. Ужасающая бедность многодетных рабочих овчинно-меховых предприятий, кустарей, ломовых извозчиков не прошла мимо его взгляда. Но нищета была ему привычна, лишь потом отозвались горечью в его душе эти впечатления детства.

А пока что Казань радовала деревенского мальчонку. И долгие годы этот город сверкал дотом в его мечтах радужными, как хвост павлина, красками…

«Года два с небольшим прожил я у этих людей, – вспоминает Тукай. – Неожиданно они разом захворали и, подумав, что смерть не за горами, решили: „Если нас не станет, ребенок погибнет. Надо отправить его в родную деревню“. Разыскали ямщика, который привез меня в Казань, и тот доставил меня обратно в деревню Училе».

Очевидно, приемные родители Габдуллы хорошо знали, чей он сын и где живут его родственники. Из воспоминаний современников Тукая известно также, что Габдуллу навещала в Казани его сестра Газиза. Она жила тогда в городе у своей тетки, которая была замужем за воинским муллой. В своих мемуарах Газиза упоминает, что как-то раз накупила яблок, сходила в Новотатарскую слободу и вернулась оттуда довольная, убедившись, что братишка живет хорошо.

Вероятно, ямщик, о котором пишет Тукай, тоже время от времени навещал его в городе. Позднее выяснилось, что этого ямщика звали Гильфаном, жил он по соседству с Зиннатуллой и, по отзывам самого поэта, который сохранил к нему уважение на долгие годы, был человеком недюжинных талантов: мастером на все руки, грамотеем и ходатаем по крестьянским делам.

Габдулла снова очутился в Училе в многодетной семье своего деда. Тут же начались поиски нового места, новых «родителей», для сироты. И они нашлись в деревне Кырлай, в доме бедного крестьянина по имени Сагди.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю