Текст книги "На испытаниях"

Автор книги: И. Грекова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

– Вот пловцы! – сказал Манин. – Что значит тренировка.

– А то! – отозвался Теткин. – Пашка Скворцов у нас первый чемпион, да и она ему под пару.

– Смотрите, ребята, кто сюда идет! – крикнула Томка.

По тропинке к берегу шел генерал Сиверс в сугубо гражданском виде: затрапезные брючки, резиновые тапочки, серая рубашка с закатанными рукавами. Теткин вскочил, вытянулся по-военному:

– Здравия желаем, товарищ генерал.

За ним поднялся Манин. Генерал Сиверс снисходительно махнул рукой:

– О, прошу вас, не надо почестей.

Он сел на песок, снял тапки, вытряхнул их и, не торопясь, надел снова.

– Сегодня очень жарко, – завел разговор Ваня Манин.

– Хорошо, тепло, – сказал Сиверс.

– Нечего сказать, тепло! – захохотал Теткин. – Сорок два градуса, тепло!

Он один чувствовал себя с генералом непринужденно. Остальные поеживались. Сиверс уютно устроился на песке, скрестив ноги по-восточному. На груди у него ярко малиновел обожженный треугольник; голые худые руки тоже были розовые. Он с видимым наслаждением подставил лицо солнцу.

– Хорошо, тепло.

– Сгорите, товарищ генерал, – не унимался Теткин.

– Будьте покойны. Мой девиз, как у страхового общества "Саламандра".

– Какая саламандра?

– Теткин, вы еще молоды и вам простительно этого не знать. При проклятом царском режиме страхованием от огня занималось общество "Саламандра". На дверях у застрахованных прибивались бляхи с изображением саламандры и девизом: "Горю и не сгораю". Одно из моих самых ярких детских воспоминаний. Кто знает? Может быть, если бы не эти бляхи, вся моя судьба была бы иной.

– А именно? – спросил Теткин.

– Горел бы и сгорел в конце концов.

– Саламандры, это у Чапека, я читала, – попробовала вмешаться Томка.

– Не перебивай, – остановила ее Лора.

– Да я уже кончил, – сказал Сиверс.

Разговор как-то не налаживался.

– Искупались бы, товарищ генерал, – посоветовал Теткин, потирая свой темно-коричневый кудрявый живот. – Право, не пожалеете.

– А что, теплая вода?

– Прямо горячая. В нашей столовой щи холоднее бывают.

– Сам не знаю, – задумчиво сказал Сиверс. – Нешто и в самом деле выкупаться?.. Нет, не буду.

– Жарко ведь, товарищ генерал.

– Пар костей не ломит.

– Искупайтесь, Александр Евгеньевич, – сердечно посоветовала Лора. После купания такое блаженство наступает, просто не передать.

Она лежала вальяжно, пышным задом кверху, вся в песке, как обсыпная булка. Генерал не без одобрения на нее взглянул:

– А может, и в самом деле?..

– Конечно, искупайтесь.

Сиверс нерешительно потоптался с ноги на ногу. Видно было, что человек мучается.

– Раздевайтесь, Александр Евгеньевич, а мы отвернемся, правда? – с приглушенной бойкостью прожурчала Томка. – Лора, отворачивайся, я локтем прикроюсь.

Генерал Сиверс тяжко вздохнул и начал вылезать из брюк. Медленно стянул через голову рубашку. Алый треугольник на белой безволосой груди обозначился ярко, как вымпел. Вынув из кармана плавки, он долго завязывал их под трусами, потом снял трусы. Раздетый, он оказался белым и тонким, как макаронина.

– Что, можно уже смотреть? – спросила Томка, выглядывая из-под локтя.

– Сколько угодно, – сказал Сиверс. – Сказано: и кошка может смотреть на короля.

– Как, как? – пискнула Томка.

– Не слушайте, это я так, для моциона языка.

– А наши-то – смотрите где! – сказал Ваня Манин.

Две головы – два черных пятнышка, – все так же мерно поднимаясь и опускаясь, резали воду далеко, у того берега.

Генерал Сиверс подошел к кромке песка, осторожно пощупал воду породистой тонкой ногой и громко взвизгнул.

– Что такое, товарищ генерал? – испугался Теткин.

– И эту воду вы называли теплой!

– Теплая, ей-богу, теплая, как парное молоко!

– Молодой человек, питаясь в столовых, вы забыли, что такое парное молоко. Нет уж, увольте, не буду купаться.

– Да ну бросьте, Александр Евгеньевич! Я с вами, а? – предложила Томка.

– И не просите.

Генерал Сиверс отошел от воды и стал одеваться так же медленно и методично, как раздевался. В последнюю очередь он надел очки, сказал: "Честь имею кланяться" – и удалился, не оборачиваясь.

Сначала все молчали, глядя ему вслед, потом стали обсуждать.

– Странный человек! Воды боится, – оказал Джапаридзе.

– Не воды он боится, а холода, – возразила Лора.

– Какой же холод? Жарко, – заметил Манин.

– А ему холодно, – настаивала Лора. – Такой особенный человек. Я читала один роман про человека с Венеры. Он прилетел на нашу Землю, и ему все холодно, холодно... Никак не мог согреться, так и умер. Мне понравилось.

– Венера – планета любви, – мечтательно сказала Томка. Сегодня она была не по обычаю молчалива.

– Бросьте вы со своей Венерой, – перебил Теткин, – ничего ему не холодно, он в самолете без отопления летел и то не замерз. Нет, у него какая-то другая цель, но какая?

– Кстати, – крикнул из-под своего индивидуального шалаша Джапаридзе, кто знает: спутник Марса, шесть буки, на конце "с"?

– Энгельс! – ответил Теткин.

– Балда! Не Маркса, а Марса.

– Тогда не знаю.

– Жаль, Сиверс ушел, – сказал Мании. – Он все знает. Исключительно образованный человек. Восемь языков изучил, если не больше.

– И откуда у него объем головы берется? – захохотал Теткин. – Я бы двух языков и то не выдержал. Да что языки? Мне в главке совершенно ответственно утверждали, что генерал Сиверс помнит наизусть всю таблицу логарифмов. Я не поверил, конечно, и к нему: "Правду ли, Александр Евгеньевич, про вас говорят, что вы таблицу логарифмов на память знаете?" А он так странно на меня поглядел: "Вам это говорили? Ну что ж, распространяйте дальше". И пошел.

– В цирке один такой выступал, – вставил Джапаридзе. – В уме корни извлекал. Прямо ненормальный.

– Насчет таблиц сведения, конечно, не до конца проверены, – продолжал Теткин, – а насчет "пи" я своими глазами видел. Знает число "пи" наизусть до шестидесяти знаков. По этому "пи" он даже измеряет состояние опьянения. Напишет "пи" и считает знаки. Как дойдет до сорока – все. Ни капли больше не выпьет.

– Нам бы такое "пи", – сказал Манин.

– Тебе! Ты и без "пи" трезвенник. Одну рюмку полчаса сосешь, смотреть тошно.

– Однако не пора ли купаться? – спросил Джапаридзе из-под сени своего шалаша.

– Пора, пора, – закричал Теткин, вскакивая на ноги, – самая пора купаться, купаться!

Он подскочил к шалашу, ухватился за одеяло, на котором лежал Джапаридзе, поволок к берегу, приподнял за край и скатил лежащего в воду вместе с журналом "Огонек".

– Не понимаю таких шуток, – кричал Джапаридзе.

– Куча мала! – завопил Теткин, ухватился за шею Манина и, ловко дав ему подножку, свалил в воду прямо на Джапаридзе, а сверху упал сам. Замелькали спины, ноги, руки. Теткин отфыркивался, как тюлень. Лора глядела на возню с умилением:

– Какой веселый. Какой общительный! Это надо же!

– Ничего, – согласилась Томка. – Только мне майор Скворцов неизмеримо больше нравится. Ты не обижайся, даже сравнения нет по культуре.

– Девушки, в воду! – крикнул Теткин.

Лора и Томка, чуть жеманясь и поджимая пальцы, вошли в реку, выбрав мелкое место. Течение перекатывалось через отмель, сильное, как струя из шланга. Пузырьки, деревяшки, веточки – все это, повертываясь и покачиваясь, летело мимо.

– Ух, и несет же, – сказала Томка. – Прямо с ног сбивает, жутко, правда?

– Ужас! – ответила Лора. – Нет, лично я такое купанье не люблю: того и гляди утонешь.

– А где наши-то? Лида с майором? Были две головы – и нет.

– А вон погляди, на том берегу. Да нет, правей смотри. Видишь? Вон куда их снесло. Как же они возвращаться-то будут, бедные?

Далеко, на противоположном берегу, в мелком ракитнике, виднелись две тощие знакообразные фигуры: мужская и женская. Лиц отсюда разглядеть было нельзя, но, судя по всему, они разговаривали, и довольно оживленно. Он, жестикулируя, что-то рассказывал, а она слушала, теребя одной рукой ветку, а другой опираясь на бедро. Издали это похоже было на разговор двух паяцев-дергунчиков.

– Как это люди в такую даль не боятся плавать? – сказала Лора. – Я бы умерла со страху. Ну, пускай он, мужчина все-таки, а она? Не понимаю таких отчаянных женщин.

– А я понимаю, я сама отчаянная, я только плавать не умею, а то бы поплыла. Я ничего не боюсь, в жизни все надо испытать, правда?

Две фигуры на далеком берегу изменили позы: теперь говорила она, а он слушал.

– Знаешь что, Лора, – сказала Томка, – а ведь между ними что-то намечается.

– Глупости! Тоже выдумала! Ничего не намечается. У нее муж и сын, и у него тоже жена и сын.

– Как будто это может помешать, – хихикнула Томка. – Вот у вас с Алексеем тоже двое детей, а он разве на это посмотрел? Наплевал и пошел по линии любви. В наше время на это не смотрят: дети. Понравились, погуляли, раз-два-три – и семья разрушена. Правда? Вот так и у них будет.

– Какая ты, Томка, мещанская, прямо ужас. Ты всех, наверно, на свой аршин меришь.

– Это я-то? Ну, нет, – засмеялась Томка. – Я-то как раз к мужчинам равнодушна. У меня семья крепкая.

– И про Лиду не говори. Лида не такая, чтобы позволить. Лида глубокая.

– Ну, ладно, давай сплаваем.

Надув щеки и выпучив глаза, Лора и Томка кинулись в воду и поплыли по-собачьи, сильно брызгая ногами. Течение подхватило их и понесло.

– Ой, боюсь, вода так и тянет! – кричала Лора. – Постой, коса упала.

Она остановилась по пояс в воде, выжимая воду из тяжелой своей косы. Томка тоже встала на дно, мелко и часто дыша, лопатки так и ходили.

– А Лидка-то с майором все беседуют, обсуждают. Я тебе говорила: что-то у них есть. Слишком уж долго беседуют.

Лора, не отвечая, глядела на тот берег, где все еще разговаривали две фигуры-закорючки – мужская и женская. Мужчина теперь почему-то сидел на корточках.

– Объясняется, – сказала Томка.

– Глупости, кто ж это на корточках объясняется?

– Верь моему слову, у меня на эту любовь нюх, как у милицейской собаки.

Тем временем Теткин, Мании в Джапаридзе, искупавшись, выходили из воды.

– Одна полна, другая худа, – говорил Джапаридзе, – нет золотой середины.

– Разве в этом дело? – отвечал Мании. – Важно, может ли женщина быть настоящим другом человеку.

– Правильно! – согласился Теткин. – Как вы думаете, братцы, жениться мне или еще погодить?

– А кандидатура есть? – спросил Мании.

– За этим дело не станет. Кандидатур у меня – вся Лихаревка да еще пол-Москвы.

– Нет, лучше не женись, – сказал Джапаридзе. – Распишешься – сразу свободу потеряешь, зарплату отдавай, пить не смей.

– Смотря какая жена, – заметил Манин. – Бывают очень чуткие.

– Ну, ладно, братцы, пора закруглять купанье, – сказал Теткин. – Солнце опускается, скоро комары нападут, наплачемся, да и ужин пропустим. А наши-то два чемпиона все на том берегу консультируются.

– Не ждать же нам их, – сказал Джапаридзе.

Теткин взял мегафон и крикнул в трубу:

– Пашка! Лида! Скворцов! Ромнич!

Голос утробно загрохотал над рекой. Две фигуры, два значка – мужской, и женский – на том берегу замахали руками.

– Чемпионы! Черт вас деря! – басовито раскатывался мегафон. – Чего вы там развели конференцию? Сейчас давайте обратно! Без вас уйдем!

– Дем... – ответило эхо.

От того берега отделились два быстрых треугольника; у вершины каждого из них периодически появлялась и пропадала черная точка.

– Теткин опустил трубу и сказал:

– Хорошо плывут... собаки!

9

Генерал Сиверс шел домой один. В душе у него что-то сосало. Эх, напрасно не выкупался... Может быть, все-таки надо было выкупаться?

Он шел, и вспоминался ему один день в детстве, очень похожий по ощущению. Было ему тогда лет семь или восемь. Домашние собрались в гости, звали его с собой. А он все не мог решиться: идти или нет?

– Ну, хватит полоскаться, – сказала мама, – решай.

А он все полоскался. Потом будто бы решил, сказал: но пойду. Но это он так сказал, ему очень хотелось, чтобы его уговорили. Но никто его уговаривать не стал, просто ушли, а он остался один. Ужасно один, и так хотелось в гости. Как сейчас помнит: голубые обои, один, и солнце, один прямой луч, и в нем пылинки звездочками.

Сейчас он шел по горбатой, изъезженной дороге с глубокими колеями. Окаменевшая грязь. Сколько предметов намертво в нее всохло: истлевший валенок с половиной галоши, моток ржавой проволоки, колесо... Какие здесь, должно быть, разыгрывались бои в героическую грязевую пору. Как завывали машины, как бились возле них люди, подсовывая под скаты брусья и колья, а то и ватники. Как дул холодный ветер, а люди закуривали, заслонив ладонями огонь, и между пальцами у них светилось красным...

А сейчас по обе стороны дороги зеленели странные деревья – как их там зовут, ивы или ветлы? – бородатые, сказочные, сплошь оплетенные тускло-зелеными тяжами водорослей. Это весной поднималась вода, высоко, до самых верхушек, стояла вода, а потом ушла, оставив на деревьях водоросли. Как уходила вода – это и сейчас было видно по листьям: на самых верхних ветвях они были здоровые, блестящие, темно-зеленые; пониже – узкие, светлые, молодые; а совсем внизу только еще распускались почки. Генерал Сиверс вспомнил, как однажды, несколько лет назад – еще и городка не было, – в самое половодье лодочник Степан Мартемьянович – совершенно библейский старик, матерщинник и пьяница – привез его в лодке, кажется, сюда, на это самое место. Да, точно. Кругом была вода – на десятки километров одна вода, гладкая, без морщинки, розовая вечером вода, и из нее – верхушки деревьев черноватыми шапками. И, кажется, чайка была, старик держал весло, и с него капало, от каждой капли по воде бежал круг...

Дорога вышла к берегу реки. В тихой предвечерней воде по колено стояла лошадь, запряженная в водовозную бочку. Рядом расхаживал почернелый сухопарый возница в подвернутых штанах. Он черпал ведром воду и поливал лошади раздутые, дышащие бока. Генерал Сиверс с какой-то грустью и напряженным вниманием глядел на все это. Ощущение значительности происходящего еще усилилось необычайно глубоким, обширным и долгим ударом, который пришел издалека и огромным вздохом потряс окрестность.

И вдруг он увидел в воде двух совсем маленьких беленьких мальчиков года по три, по четыре, не больше. Мальчики хлопотали то по пояс, то по плечи, то по самую шею в воде, присаживались на корточки, подныривали, шлепали ладошками, что-то кричали. Почему-то они купались одетые. Под солнцем мокро и ярко сверкала красная с синим, пестрая кофточка одного. Другой был одет скромнее – в голубой маечке. За плечами у первого висело ружье. Так и купался с ружьем.

Генерал Сиверс обратился к вознице:

– Послушайте, это ваши дети?

– Наши, наши, – с удовольствием ответил возница. Он выпрямился, рукавом обтер коричневое лицо. С усов у него капало.

– А зачем же они купаются вот так, в одежде? Да еще с ружьем?

– Айв самом деле, зачем?

– Так это я вас спрашиваю.

– А я вас.

"Хорошо все-таки без формы, – подумал Сиверс, – разве он так бы со мной разговаривал, будь я в форме?"

– Послушайте, – сказал он, – это все-таки не дело – таких маленьких ребят пускать одних в воду. Хорошо здесь, у берега, мелко. Зайдут дальше утонут.

– И очень просто – утонут, – радостно согласился возница, глядя на детей из-под широкой черной ладони. – Три шага – и по шейки, а там с ручками, ей-богу. Только пузыри буль-буль – и все.

– Тьфу, черт, – рассердился Сиверс, – что же вы за ними не смотрите?

– А чего смотреть? Не моя забота. Чужая-то спина не чешется.

– Так вы же мне только что сказали, что это ваши дети?

– А то не наши? Самые наши дети...

Тут только Сиверс заметил, что возница пьян, и порядочно. Придется самому заняться детьми.

– А ну-ка, орлы, – крикнул он, – вылезайте на берег, живо!

Две белобрысые головенки – чуть повыше и чуть пониже – повернулись к нему. У той, что пониже, были ярко-голубые глаза и брильянтовая капля на кончике носа.

– Не, не пойдем, – сказал маленький. – Мы тута играем.

– Во неслухи, – сказал возница, забираясь на облучок. – Я уж звал нейдут. Таким одна дорога – тюрьма.

– Сейчас же на берег, кому говорю! – крикнул Сиверс.

Головы снова повернулись, как винтики.

– Но, паразитка! – крикнул возница, хлобыстнул лошадь кнутом и стал выезжать на дорогу. Бочка подрагивала, роняя воду.

– Чего ты с ними начинаешься? – спросил возница. – Брось их к лешему, айда со мной, к Ною.

– К какому Ною? К праотцу?

– Ты что. Ноя не знаешь?

– Не знаю.

– Пустой человек. Ноя не знает, – махнул рукой возница и отъехал.

Генерал Сиверс остался на берегу. Что поделаешь? Придется вытаскивать этих огольцов. Смерть не хочется лезть в воду. Может, словами их приманить?

– Эй ты, в красной кофточке! Как тебя зовут?

– Сережа, – ответил маленький.

– Ты что же, один сюда пришел?

– Не, я с Сережей.

– Ничего не понимаю! Кто из вас Сережа? Ты или он?

– Я Сережа. И он Сережа.

– Так вот. Сережа с Сережей, сейчас же вон из воды, а то силой вытащу.

– А я тебя застрелю, – сказал Сережа поменьше.

– Ну вот, и сразу застрелишь, – грустно сказал генерал Сиверс. – Это же превышение предела необходимой обороны.

– Какой обороны?

– Не слушай, это я так, для моциона языка. Да ты, наверно, из ружья и стрелять-то не умеешь.

– Фиг, врешь, умею.

– И со звуком?

– Пу! – крикнул Сережа.

– Ну, это что за звук. Скучно мне даже слушать тебя, братец ты мой.

– А ты с большим звуком стрелять умеешь? – заинтересовался Сережа.

– И с каким еще! Слышал, недавно ударило? Это мой был звук. Я умею стрелять из самой большой пушки, какая есть.

– Ты что же, солдат?

– Нет, генерал.

– Врешь. Генерал – он большой такой, золотой, красный, а ты серый.

Сиверс вздохнул и согласился:

– Я серый.

Тут неожиданно раскрыл рот Сережа побольше и спросил басом:

– А из пакеты ты умеешь?

– Это он говорит "пакета" вместо "ракета". Смешно? – сказал Сережа поменьше.

– Не смешно, – строго ответил Сиверс. – И вообще довольно демагогии. Живо из воды, поняли?

– Все равно я тебя не боюсь, – храбро заявил Сережа-маленький.

– Господи, согрешишь тут с вами.

Генерал Сиверс разулся и полез в воду. Было мелко, до колен, брюки он подвернул и почти не замочил. Мальчики довольно послушно дали ему руки и вышли на берег. С обоих обильно текла вода. Сиверс снял с них одежонку и неумело, по-мужски, выжал. Как их вести, голыми, что ли? Он подумал и надел на мальчиков трусы, а майку и кофточку дал им в руки – нести. Какие разные ребята! Сережа побольше – крепенький, укладистый, как туго набитый тючок. Сережа-маленький – розовый, голубоглазый, похожий на новенькую перламутровую пуговицу.

– А ружье? – спросил маленький.

Сиверс надел ему ружье на прохладное молочное плечико.

– За мной, орлы!

Мальчики доверчиво подали ему маленькие холодные руки.

– Фу, до чего перекупались! Пошли домой. Где вы живете?

– На белом свете, – ответил Сережа-маленький.

– Остроумно, но неопределенно. Покажи пальцем, где ты живешь.

– Там, – махнул Сережа маленький по горизонту. – Где кустья.

"Кустьев" нигде не было видно. Генерал Сиверс подумал, вздохнул и двинулся по дорожке направо. Маленькие холодные руки лежали у него в руках, как влажные камешки.

– Знаешь, – говорил Сережа поменьше, – я тоже умею из ракеты. Я все умею. Когда буду большой, я всех постреляю.

– Ну уж и всех. Это ты брось.

– Вот увидишь, постреляю.

– Остается надеяться, что я до этого не доживу. Слушай, ты, будущий мировой убийца, как твоя фамилия?

Сережа подумал, огорчился и сказал:

– Забыл.

– Зайцев его фамилие, – вдруг сказал Сережа побольше. – А мое – Иванов.

– Ай да Сережа, – похвалил его Сиверс. – Умница!

– А он совсем не умный, – ревниво сказал маленький. – Он букву "рэ" не говорит. Знаешь, как он говорит? "Волона кличит кал!" Смешно?

– Я уже тебе сказал: не смешно. Не следует смеяться над недостатками своих ближних.

Внезапно Сережа-маленький остановился и протянул Сиверсу свою мокрую кофточку.

– Ты чего?

– Не могу больше нести кофту. Она тяжелая.

– Что же с тобой делать, братец? Давай понесу.

Навстречу шел офицер.

– Сережа, это не твой папа?

– Дай посмотрю. Нет, не мой.

– Послушайте, майор, – крикнул Сиверс, – вы не знаете, чьи это дети?

Майор остановился, несколько задетый бесцеремонностью обращения, и равнодушно оглядел ребят.

– Этого не знаю, а тот, поменьше, как будто полковника Нечаева внук, начальника штаба. А откуда вы их взяли?

– В воде нашел.

Майор засмеялся:

– Ведите скорей домой, их, верно, ищут.

– А где он живет, наш Нечаев?

– Вон там, в домах начсостава.

Сиверс поблагодарил и повел мальчиков в указанном направлении.

– У меня нет папы, только мама, – рассказывал Сережа-маленький. – У меня был папа, даже два, а теперь ни одного не осталось.

– А мама здесь?

– Не, уехала в Москву. На самолете.

– Ты что же, с дедушкой живешь?

– Больше с бабушкой. Бабушка мне эту кофту пошила, которую ты несешь.

Мокрая кофта прохладно висела на согнутом пальце генерала.

– Тебе не холодно? – спросил он.

– Не, тепло. Ведь мы идем на юг.

– Откуда ты знаешь?

– Я все знаю. Есть юг и север. На юге жарко, на севере холодно. А еще есть восток и запад, там средне, не жарко, не холодно, просто тепло.

– Да ты, брат, образованный!

– Я все знаю. Вот мама у меня глупая. Не очень, а так, немножко глупая. Я ей говорю, а она не слушает. Я спрашиваю: "А машины кверх ногами ходят?" А она говорит: "Ходят". А сама плачет. Смешно?

– Я уже говорил: не смешно.

Сережа примолк, а потом сказал:

– У меня жена и пять детей. Я их не бросил.

Вокруг дома начсостава, как грибы на опушке, разрослись деревянные бараки, покосившиеся, сумрачные, с антеннами на крышах. Из одного барака выбежала женщина лет тридцати, растрепанная, в пестрой юбке. Она метнулась к ним, как птица, упала в пыль и крепко обхватила Сережу побольше:

– Сереженька, куколка моя, ягодка ненаглядная, нашелся, родной.

Она плакала, резко мотая сухими мятыми волосами.

– Вы за ним лучше смотрите, – сказал Сиверс.

– Ой, гражданин хороший, вас-то я и не заметила! Это вы их привели? Где ж вы их разыскали?

– В реке.

Женщина побледнела и встала, отряхивая юбку.

– В реке? Надо же! Это все Зайцев, его так к воде и тянет! Говорила я тебе, – накинулась она на своего Сережу, – не ходи с этим бандитом! Он тебя хорошему не научит. Это есть бандит.

"Бандит" скромно стоял, глядя на свои маленькие ноги.

– В реке! Это подумать! Другой раз насовсем утонут! Нет, я его под замок, запру начисто, пусть дома посидит, уголовник! А вас-то чем благодарить? Разве что пол-литра есть... Интересуетесь?

– Непьющий.

– А зовут-то вас как, вы меня простите?

– Александр Евгеньевич.

– Век буду вас помнить, Александр Евгеньевич! А может, зайдете? Не водочки, так чайку? Не прибрано только у нас, вы уж извините...

– Нет, спасибо. Мне еще надо этого вот архаровца довести. Где он живет?

– А вот, аккурат где агитпункт. Лучше давайте я вас провожу.

– Не беспокойтесь.

– Какое беспокойство? Вы их из воды... Да я век должна...

– Вот мой дом, – сказал Сережа-маленький.

Сережа побольше шел, крепко вцепившись в руку матери. Лицо у него было напряженное и гневное.

Они вошли во двор, где агитпункт. Навстречу им что-то яркое, топая, бежало по асфальту. Это была толстая женщина в пестром, большими цветами, халате. Она бежала, переваливаясь на очень высоких каблуках, и крупная грудь моталась туда-сюда.

– Вы еще за это ответите, Иванова! – крикнула она. – Я этой дружбы никогда не одобряла, и вот доплясались! Давайте мальчика! – Она резко дернула к себе Сережу-маленького и строго спросила: – Где его кофта?

– Вот, – сказал Сиверс.

– А почему мокрая? Безобразие! Я вашего сына теперь на порог не пущу, больше того, во двор не пущу! Это квинтэссенция хулиганства! Я обращусь в милицию!

Она повернулась и пошла прочь, таща за руку Сережу-маленького и размахивая мокрой кофтой. Коричневая дверь подъезда захлопнулась за ней с пушечным звуком. Сережа-большой заплакал.

– Не плачь, моя ягодка, не дам я тебя в обиду.

– Ну, ладно, – сказал Сиверс, – я пойду.

– А к нам? Чайку?

– В другой раз, спасибо.

Сиверс пожал ей руку и пошел в сторону своей гостиницы.

– Хороший человек, – вздохнула женщина.

– Он из пакеты умеет, – сказал Сережа.

– Пакета, пакета. Горе ты мое, а не пакета.

10

На пятницу испытаний не было назначено, и Скворцов с удовольствием проспал лишних два часа. Он, когда удавалось, любил поспать, особенно проснуться и опять заснуть, зная, что торопиться некуда. Он даже просил товарищей, чтобы его будили и говорили: "Вставать еще рано". Черт его знает, что ему в этом нравилось. Должно быть, ощущение неисчерпанного счастья.

Сегодня его никто не будил. Он проснулся сам, оделся, умылся (вода была) и вышел в вестибюль. Дверь в дежурку стояла приоткрытая; там разговаривали две женщины.

– Не живет гриб, – говорила одна. – Сморщился, весь повял. Воздух, что ли, для него плохой? Нет, плохо здесь все-таки для русского человека.

– Чего хорошего.

– Ну, пойду. Спасибо на ласке. Гриба попила...

– Заходи еще когда, попьешь.

Зайду когда. А тебя, я гляжу, все разносит.

Чисто нервное. От нервов полнею.

Скворцов засмеялся, распахнул дверь, повесил ключ и сказал:

Здравствуйте, девушки. Все щебечете?

"Девушкам" было лет по пятьдесят, но они смутились и захихикали.

– Товарищ майор? – сказала толстая заведующая. – А я-то смотрю, не захворали ли? Десятый час, а ключ в двери.

– Спал и видел вас во сне, Марья Евстафьевна.

– Все небось выдумываете.

– Честное слово. Люблю роскошных женщин.

Заведующая покраснела до самых плеч и прикрыла рукой вырез сарафана.

– Что вы только говорите, товарищ майор.

– А сами небось женатые, – сказала худая гостья.

– К сожалению, да. Поторопился. А был бы я свободен...

– Был бы свободен – то-то бы дал дрозда, – задумчиво заметила гостья.

– Очень метко сказано. Именно дрозда. Ну, ладно, девушки, пора мне идти. Ауфвидерзеен, на языке врага.

Скворцов откозырял и вышел. Прежде всего он зашел в столовую, где завтраки кончились, а обеды не начались, но, разумеется, Симочка его накормила. У выхода из столовой его задержал бродячий пес по имени Подхалим. Он дрался на помойке с высоконогой свиньей, но, узнав Скворцова, кинулся ему в колени, неистово виляя хвостом и повизгивая от счастья.

– Собака ты, собака, – говорил Скворцов, трепля его по загривку, – ну что тебе надо, собака? Есть тебе хочется, собака?

Подхалим глазами показал, что да.

Скворцов сбегал на кухню, насмешил судомоек, выпросил у повара кость, бросил ее Подхалиму, радостно посмотрел на радость собаки и пошел по своим делам. Ему нужно было зайти в отдел Шумаева, а потом в ЧВБ (чертежно-вычислительное бюро) к майору Тысячному.

Невысокий кирпичный корпус (так называемый лабораторный) был весь обсижен ласточкиными гнездами. Хозяйки-ласточки черно-белыми стрелками сновали вокруг него. Направляясь к входной двери, Скворцов с удивлением увидел, как из окна вывалился стул, ударился о землю, перевернулся и рассыпался. Вскоре за ним последовал второй стул, затем третий.

– Что это у вас стулья из окон летают? – спросил он у дежурного, входя в коридор.

– Подполковник Шумаев выбрасывает, – неохотно ответил дежурный.

– А зачем?

– Кто ж его знает? Не понравились.

Скворцов вошел в кабинет Шумаева в тот самый момент, когда хозяин, размахнувшись, выбрасывал в окно четвертый стул. Потом он тигром подошел к столу, взял стоявшее за ним кресло, повертел, осмотрел критически и поставил на место. Кресло было обыкновенное, канцелярское, с деревянными подлокотниками, и, видимо, его удовлетворило. Кроме Шумаева и Скворцова в кабинете стоял еще лейтенант Чашкин – молоденький мальчик с растерянным миловидным лицом.

– Насмехаться над собой не позволю! – крикнул Шумаев и раздул ноздри.

– Сергей, опомнись, – сказал Скворцов. – Конечно, Александр Македонский был великий человек, но зачем же стулья ломать?

– При чем тут Александр Македонский? – сердито спросил Шумаев.

Чашкин улыбнулся.

– Стыдно, Сергей, не знать классиков. А вот лейтенант Чашкин, тот знает, судя по его лицу. Ну-ка скажите ему, Чашкин, откуда это?

Чашкин покраснел и сказал:

– Из "Чапаева".

– Не совсем так, – поморщился Скворцов, – но по смыслу правильно.

– Товарищ подполковник, разрешите идти? – спросил Чашкин.

– Идите. Впрочем, постойте. Сначала дайте майору стул. Приличный стул, а не такое...

Чашкин принес обыкновенный венский стул и удалился.

– Садись, – пробурчал Шумаев.

Оба сели.

– Теперь расскажи толком, в чем дело?

Шумаев, затихший было, опять распалился:

– Это же издевательство! Поставить мне, начальнику отдела, четыре стула, и все с разной обивкой! Голубой, зеленый, розовый, черт-те какой! Я их пошвырял в окно.

– Кто же над тобой так издевается?

– Начальник АХО. Зачислил себя в клику святых и думает, что ему все можно! Вопиющий факт! У меня здесь солидные люди бывают: начальство, представители промышленности! Один раз даже замминистра был. Что же я, замминистра на разные стулья буду сажать?

– А что, он такой толстый, что сразу на двух стульях сидит?

Шумаев не слушал.

– Не кабинет начальника отдела, а спальня великосветской проститутки! Это удар не только по моему престижу. Это удар по престижу войсковой части!

– Закурим, брат, с горя.

Они закурили. Шумаев понемногу начал отходить.

– Серьезно, Паша, сил нет работать, – сказал он уже мягче, вытирая платком голый череп. – Дисциплина умирает. Я не требую уважения к себе лично. Пусть уважает служебное положение, воинское звание, черт возьми! А такие щенки, как этот Чашкин, еще позволяют себе улыбаться в служебное время!

– Брось, он хороший парень.

– У тебя все хорошие. Ты со всеми готов целоваться.

– Есть такой грех. А знаешь, я к тебе по делу.

– Что такое?

– Подбрось мне человечка два на завтрашний день.

– Два человечка? – заорал Шумаев. – Ты знаешь мои штаты? Откуда у меня два человечка? Кто?

– Ну, хотя бы Бобров и Логинов.

– Ты с ума сошел! Буду я швыряться Бобровым!

– Тогда швырнись Логиновым.

– Не будет тебе и Логинова. У меня план! Приезжают тут всякие...

– Спокойнее, Сергей.

– Как тут будешь спокойнее? – закричал Шумаев. – Изволь, посмотри, какой мне отчет опять прислали! – Он вскочил мячиком, отпер сейф, вынул толстый, жестко переплетенный том и бросил на стол. – Полюбуйся, что они пишут, мерзавцы! – Он с усилием разогнул отчет, нашел нужную страницу и ткнул в нее пальцем: – На читай! До чего все-таки доходит подлость! Это, можно сказать, высший пилотаж подлости!

Скворцов прочел несколько строк, гневно отмеченных по полям жирной линией, вопросительным знаком и двумя восклицательными.

– Ну и что?

– Как что? Они же, подлецы, явно против двухточки агитируют!

– Я этого не заметил.

– Не заметил! – сатанински захохотал Шумаев. – Младенец невинный! Нет, это их политика! Белыми нитками шито! И кто пишет? Крикун, приоритетчик, болван, неуч! Не может отличить электронной лампы от керосиновой! А ты посмотри, что дальше написано: "...такие нетерпимые факты допускались и в воинской части..."