Текст книги "Переводчик"

Автор книги: И. Евстигней

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Знаю, – угрюмо кивнул я. – Каждый год у этих изуверов обследуюсь. Они мне каждый раз пытаются поставить диагнозы один страшнее другого и грозят психушкой.

– Вот и прекрасно, – улыбнулся Кьёнг, но, поймав мой убийственный взгляд, поспешно добавил:

– Да нет, прекрасно не то, что тебя в психушку хотят упечь. А то, что ты хоть какой-то медицинской терминологией владеешь. Не будешь абсолютным профаном, если что. Если будут спрашивать, говори, что ты специализируешься на ментальных патологиях переводчиков. А на месте как раз заодно посмотришь на своих бывших коллег…

После полудня к нашему столику в местном ресторанчике из разряда «только для своих» подошел человек в безупречном костюме и вручил мне свиток из плотного шёлка вместе с глянцевой карточкой.

– Вот ваша паспортная карта и диплом. А вам просили передать глубочайший поклон, – повернулся он к Кьёнгу.

– Сколько с нас? – мой приятель полез в карман за бумажником, но человек остановил его жестом.

– То, что вы сделали для нашего господина, не оплатить никакими деньгами. Благодарю вас.

Он отвесил нам легкий поклон, развернулся и упругим шагом вышел из-под крытой террасы на залитую солнцем улицу.

– Жена местного дона попала в аварию, – не дожидаясь моих расспросов, объяснил Кьёнг. – Говорят, это было подстроено, стреляли по колесам.

Она была беременна, на последнем месяце. Её саму мы спасти не сумели, а вот ребёнка вытащили. Да и вообще его парни у нас в реанимационном отделении частые гости.

Я развернул на столе плотный бордовый шёлк, на котором золотыми нитями было вышито, что я с отличием окончил Пекинский институт медицины по специальности психиатрия.

– Да уж, с красным дипломом они явно переусердствовали, – пробурчал Кьёнг. – У меня и то обыкновенный.

Он повертел в руках мой новый паспорт и задумчиво сказал:

– Теперь у нас осталась одна проблема. И если мы её не решим, все наши усилия пойдут прахом. И эта проблема называется Управление государственной безопасности. Нам нужно каким-то образом внести тебя в соответствующие базы данных…

– Вот это как раз и не проблема, – вздохнул я, отодвинул тарелки и вытащил из рюкзака свой планшетник.

– Ты что, собираешься взломать внутреннюю сеть службы госбезопасности?! – глаза Кьёнга были полны ужаса. – Да за такое… за такое и к смертной казни приговорить могут!

– Да ничего я не собираюсь ломать, она уже взломана. Он постарался, – кивнул я на планшет.

– Кто постарался?!!

– Он!

Кьёнг посмотрел на меня так, как, вероятно, смотрел на своих самых безнадежных пациентов.

– Послушай, Кьёнг, когда-нибудь потом я тебе всё объясню. А пока давай сделаем то, что надо. Хорошо?

На причале Кьёнг нервно поправил мне воротничок рубашки, совсем как заботливая мать, провожающая сына в дальний опасный путь. Я увидел, как слегка подрагивают его руки… Да он же за тебя переживает, причем переживает по-настоящему, бессовестный ты эгоист!

– Возвращайся, братишка. Да помогут тебе все боги.

– Вернусь. Обязательно… И спасибо тебе огромное…

Я торопливо обнял его и взбежал по трапу на катер. Махнул ему рукой – мол, не надо дожидаться отплытия, теперь уж я сам, иди – и отошел к левому борту. Чтобы не видеть его глаз… Ты ведь, Алекс, почти уверен в том, что ты не вернешься, правда?

На борту я перекинулся парой слов со своими новыми «коллегами», коротко объяснив им, что прибыл на стажировку из известной пекинской клиники, и – не дай бог начнутся подробные расспросы! – ретировался на нос катера, где уселся на палубу, свесив ноги за борт.

Легкий специализированный катер с красными крестами на бортах почти летел над изумительной лазоревой гладью. Мимо проносились маленькие островки, покрытые сочной лаймовой зеленью, словно шарики мятного мороженого, сквозь нежную сливочную дымку проглядывало желто-дынное солнце и истекало сладчайшим соком лучей на голубичную подложку неба – всё было сочно, радостно, ослепительно, сахарно, как на ярком леденцовом лубке, что дарят детям на новый год! Ветер бил в лицо, нещадно трепал мне волосы, я откинул голову назад и засмеялся. А всё же жизнь – потрясающая штука, несмотря ни на что! И, словно вторя моему восторгу, слово всего этого великолепия ещё было мало, мало,нам устроили расчудеснейшее, распревосходнейшее представление! Внимание, внимание, почтенная публика! Только сегодня на арене цирка специально для вас – водные акробаты дельфины-афалины! Посмотрите, нет вы только посмотрите, что они вытворяют! Какие головокружительные трюки! Кульбит, ещё кульбит, сложнейшее сальто, лунная прогулка на хвосте… Ай да артисты, да таких артистов ни в одном цирке мира не сыскать!

Примерно через три часа на горизонте появились очертания скалистого острова. На душе снова стало муторно-мерзко. Я огляделся вокруг. Просто зона отчуждения какая-то… Дельфины отстали от катера ещё час назад, исчезли из виду вкусные пирожные-островки, даже небо, казалось, налилось серой свинцовой тяжестью… В какие неприятности я впутал Кьёнга? Да, мне удалось убедить его в том, что, если вдруг до него доберутся, он должен строить из себя полнейшую невинность и валить всё на меня – дескать, обманул, мутант, обвёл вокруг пальца, плакался, что на острове у него любимая девушка, без которой он жизни не мыслит, и ему просто позарез нужно с ней встретиться. Поверят ли? Вряд ли, конечно. Но ничего иного я ему предложить не мог… За себя я не боялся. Положа руку на сердце, я был уверен, что остров – это ловушка. Слишком уж гладко всё складывалось, слишком уж всё одно к одному, прав был Кьёнг, ох как прав. Не верю я в такую удачу, а вернее даже в целую вереницу удач. Не бывает такого в этой жизни. Да, меня пустят на остров, возможно, даже позволят встретиться и поговорить с профессором, а потом… потом на том же острове и оставят. Скрыться мне там негде, а вот меня скрыть от кого угодно – пожалуйста.

Вскоре катер замедлил свой ход, круто завернул в узёхонький проливчик между скалами и пришвартовался в укромной бухте, нарушив её блаженное спокойствие. Помимо нас у причала стоял всего лишь ещё один катер чуть побольше нашего, тоже с красным крестом на борту. Судя по всему, визитами островитян не баловали. Нас провели к невысокому административному зданию, где выдали по паре небесно-голубых халатов с желтыми кантами. Голубой цвет действует на больных успокаивающе, а желтый помогает привлечь их внимание, объяснили нам. Заполняя анкету, я задержался на пункте «Темы, над которыми вы работаете» и, немного поколебавшись, решительно вывел «ментальные патологии переводчиков». Давай же, Алекс, смелее! Понятно, что неприятно, но другого выбора у тебя всё равно нет. В остальных темах ты и вовсе ни в зуб ногой. Через час нам выдали бэджи с нашими фотографиями и именами, и, как я теперь подозревал, вживленными в них жучками, после чего пришел спортивного телосложения доктор с пронзительным взглядом, представившийся нам как руководитель практики доктор Чань. Он внимательно просмотрел наши анкеты, позадавал по ходу уточняющие вопросы и пообещал каждому предоставить «чрезвычайно любопытный материал» по интересующей его теме.

Наконец, нас отвели в жилой корпус, распределили по комнатам, где мы должны были жить в течение месяца, и показали столовую, предупредив, что мы находимся на территории психокоррекционной клиники, одним из правил которой является свободное перемещение пациентов, поэтому нам следует быть всегда начеку и соблюдать меры предосторожности. Колючей проволоки я и вправду нигде не заметил, но вот камеры наблюдения висели чуть ли не на каждом дереве и беседке. Да и большинство местного медперсонала выделялось неплохой спортивной подготовкой.

– Пойдём, нам нужно успеть позавтракать и переодеться, – дёрнул меня за рукав мой сосед по комнате. Он прав, нужно поторопиться. Мне непременно, не сегодня, так завтра, нужно встретиться с профессором Лингом. Дольше я вряд ли сумею здесь продержаться, мороча голову настоящим медикам. Да и парни из управления госбезопасности тоже не дремлют. Так что в запасе у меня дня два, не больше.

После завтрака нас ожидала обзорная экскурсия по клинике под предводительством доктора Чаня, за которым мы следовали по пятам, как стая желто-голубых волнистых попугайчиков. Клиника и впрямь оказалась раем для душевнобольных. Под кронами деревьев повсюду виднелись группки людей, которые мирно беседовали, пели, рисовали, танцевали или слушали музыку.

– Мы не ограничиваем наших пациентов в передвижении. Такой подход дает замечательные терапевтические результаты. С одной стороны, люди не чувствуют себя больными, с другой стороны, такая свобода позволяет нам более точно диагностировать состояние пациентов, выявлять отклонения и следить за ходом лечения. Контроль за пациентами обеспечивается при помощи крошечных датчиков, которые вживляются им под кожу при поступлении в клинику. Благодаря ним медперсонал всегда может определить местоположение конкретного пациента на территории клиники. Очень эффективная система, впервые применена на практике в нашем центре.

– А вот, кстати, и объект вашего интереса, – доктор Чань повернулся ко мне и показал на молодого человека в чёрной пижаме, сидевшего перед большим мольбертом. Рядом с ним стояла медсестра и методично громким и отчетливым голосом повторяла: «Рисуй! Рисуй! Рисуй!»

– Типичный случай, – остановившись метрах в десяти от странной пары, прокомментировал он. – Бывший переводчик, работал с четырьмя языками: японским, арабским, языком свистящих и австроле. Как вам известно, чем большим количеством языков владеет человек, тем быстрее деградирует и рушится структура его нейронных сетей. А поскольку указанные языки обладают очень разными, можно даже сказать несовместимыми парадигмами, обрушение нейронных сетей произошло в очень раннем возрасте – в двадцать девять лет.

Только теперь я заметил, что молодой человек пристегнут ремнями к стулу, а кисточка зафиксирована у него на руке при помощи тонких резинок.

– Текучесть сознания III степени тяжести. Нейронные связи образуются и разрываются практически случайным образом. Больной не может сосредоточиться на одной мысли, одном языке или одном занятии. Мы стараемся заново выстроить ему структуру сознания, искусственно создать некие стабильные ориентиры, которые обеспечат устойчивость хотя бы элементарных мыслительных процессов. Представьте себе, что вы вбиваете в землю колышки, между которыми человек потом сможет сплести своего рода паутину мыслей.

– А почему она постоянно повторяет ему одно и то же? – поинтересовался я.

– Потому что он забывает, что делает, – улыбнувшись, ответил доктор Чань. – Перед каждым новым мазком он смотрит на рисунок так, слово видит его впервые. Он не помнит, что хотел нарисовать, поэтому каждый раз ему приходится осмысливать рисунок заново. В общем-то, что именно он рисует, для нас не имеет значения. Для нас важна продолжительность концентрации внимания. В данном случае она, как видите, составляет порядка семи-восьми секунд. Это очень мало, но бывают и более тяжёлые случаи. А сам рисунок… это всего лишь обычная, ничего не значащая мазня.

Я подошел поближе и посмотрел на мольберт. По бумаге вились, расползались по углам чёрные черви, местами свиваясь друг на друге в исступленной безумной пляске, местами скрываясь за инфернальными всполохами расплывчатых медуообразных тел. Рисунок и впрямь был тянущим, сумбурным, но я не мог оторвать от него взгляда.

– Это изображение структуры его сознания в виде мутированной ДНК, – с трудом сглотнув вязкую слюну, наконец произнес я.

– Что?! О чем вы говорите?!! – доктор Чань с неожиданной прыткостью подскочил ко мне и оторопело уставился на мольберт.

– Он нарисовал своё сознание в виде спирали ДНК. Видите несколько четко прорисованных участков? Вероятно, это области сознания, не затронутые процессом деградации нейронных связей. А эти призрачные тела – наиболее поврежденные зоны…

– Но как ему удалось это нарисовать? Он же не понимает, что делает!

– Да, не понимает… но, возможно, его подсознание пытается найти пути к спасению и старается дать вам подсказки?..

Доктор Чань с сомнением покачал головой и, уже взяв себя в руки, бросил сухо, пожалуй, даже чересчур сухо:

– Но я ничего не вижу в этом рисунке. И никто, кроме вас, интерн, ничего не видит. Идёмте.

Он резко развернулся, махнул нам следовать за ним и сосредоточено зашагал по тенистой аллее. И только метров через сто, полуобернувшись ко мне, небрежно обронил:

– Зайдите ко мне сегодня вечером. Мы посмотрим другие рисунки и обсудим вашу… теорию.

А я следующие два часа послушно семенил за ним в группке оживленно-радостных интернов и думал о своём собрате по несчастью. Конечно, Алекс, ты должен признать, что в его положении есть несомненные плюсы. Ему даже… можно позавидовать. Окажись ты на его месте, и в России тебя будет ждать не вечнозеленый рай и живописные скалы, а мрачная палата с видом на запущенный старый парк… Кажется, доктор Чань сказал, что он работал всего с четырьмя языковыми парами? А ты работаешь более чем с десятью, и тебе уже двадцать шесть лет. Долго ли ты ещё протянешь, как сам-то считаешь?.. Я поморщился словно от боли, и выругал сам себя. Ну правда, Алекс, сколько можно изводить себя подобными мыслями? Вивисектор просто…

Мы обошли добрую часть острова и наконец-то подошли к высоченной хрустальной свечке главного лечебного корпуса. Мои коллеги, валившиеся с ног от усталости, с удовольствием попадали в огромные мягкие кресла в просторной ординаторской. Идиллия, сплошная идиллия… никаких безумных криков, буйствующих психов, гориллоподобных санитаров, никаких трахающихся по кустам сексуально гиперактивных парочек… всё до безобразия мирно, благопристойно… неправдоподобно.

Словно в довершение этой идиллии улыбчивая медсестра в соблазнительном халатике принесла нам освежающий белый чай, разлила по фарфоровым чашечкам и разнесла на подносе, почтительно наклоняясь перед каждым и демонстрируя своё богатое декольте.

– Какой класс! – восхищенно прошептал мой сосед по комнате, упорно державшийся рядом со мной. – Я был бы не прочь поработать здесь после интернатуры, а ты?

– Если возьмут, – отрезал я. Не люблю почему-то, когда ко мне вот так вот настойчиво лезут в друзья…

После чая мы проследовали за восхитительной медсестрички ной попкой в компьютерный зал, где нас снова ждал доктор Чань.

– А теперь прижмите большой палец к пластине идентификатора, которая расположена слева от клавиатуры. Это и будет вашим паролем. Итак, вы получили доступ к базе данных нашего центра. Здесь вы можете ознакомиться с исследованиями, которые ведутся у нас в настоящее время, с результатами прошлых исследований и будущими проектами. Короче говоря, здесь собран богатейший теоретический и практический материал, как вы сможете убедиться сами. Но это чуть позже. А сейчас каждый из вас должен выбрать себе так называемых подопечных. Три-пять пациентов, которые попадают в интересующую вас категорию и с которыми вы будете работать в течение этого месяца.

Мой сосед, опять оказавшийся за соседним терминалом, с любопытством покосился на меня, но, поймав мой взгляд, отвернулся.

Я поспешно, пожалуй, чересчур поспешно, открыл список пациентов и пробежал по нему глазами. Фамилии профессора Линга среди нескольких сотен фамилий не оказалось. Не нашел я его и в списке больных по отделениям. Чтобы скрыть острое разочарование, я наугад открыл какие-то истории болезни и принялся их изучать.

– Всё в порядке? – доктор Чань неслышно подошел сзади и положил руку мне на плечо.

– Да, – кивнул я. – Доктор, а как насчет сохранения врачебной тайны? Пациенты находятся у вас под своими настоящими именами?

– Как правило, да. При поступлении мы сообщаем родственникам о возможности зарегистрировать больного под вымышленным именем, но большинство из них отказывается. Это простые люди, и им нечего скрывать от своих родных и знакомых.

– А в этом списке указаны все пациенты, находящиеся на лечении в центре?

– Нет. Только те, с которыми вам разрешено работать.

Я изо всех сил ущипнул себя под столом за руку, чтобы не расхохотаться вслух от собственной глупости. Ну конечно же, этого и следовало ожидать! Господи, какой же ты идиот… Называется, подготовился к секретной операции. Ты даже не удосужился попросить фотографию профессора у него дома или у той же Тай! Хотелось бы знать, как ты теперь собираешься найти человека, которого и в глаза никогда не видел, среди двух с лишним тысяч пациентов клиники, часть из которых, судя по всему, содержится в закрытом секторе – в том, который во время сегодняшней экскурсии нам показали лишь издали?

Я потер руку, явно обреченную на появление огромного синяка. Чёрт, надо что-то срочно сделать, сказать. Все мои мнимые коллеги высунулись из-за мониторов и уставились на меня, как суслики посреди степи. И что у меня за дурацкая черта всегда и везде оказываться в эпицентре внимания?!

– Доктор Чань, а можно…

Что можно? Ну же, Алекс, шевели скорее мозгами!

– Можно я возьму себе того молодого человека, которого мы видели сегодня утром, с рисунком?

– Берите, – кивнул доктор. – Его зовут Шах Гиль-Дян.

И тут же за моего плеча раздался недовольный голос моего соседа.

– Но этого пациента я уже отобрал для себя! Меня тоже заинтересовал этот случай!

– Я думаю, доктор Тхинь справится с этим лучше, – безапелляционно отрезал доктор Чань, давая понять, что никакие дискуссии здесь не уместны. Ну вот, кажется, я уже нажил себе врага в лице своего соседа по комнате. Впрочем, меня это мало волновало. Уж пару деньков как-нибудь переживу, а надольше я здесь вряд ли задержусь…

Уже смеркалось, когда я вышел из жилого корпуса и направился по залитому мягким светом парку в сторону главного лечебного корпуса, где меня ждал доктор Чань. Воздух был напоен благоуханием каких-то огромных ночных цветов, белесыми привидениями проглядывавшими из темноты по обеим сторонам аллеи. Пациентов в парке почти не было, а те, что припозднились, умиротворенно подремывали в своих креслах-каталках или сонно плелись в свои палаты. В общем, идиллия must до on,как поется в одной древней песне.

В кабинете доктора Чаня царил полумрак, сам он сидел в глубоком кресле рядом с окном и пристально вглядывался в какой-то листок бумаги, на который падали отблески уличного фонаря. Я подошел к креслу, почти вплотную, и сказал, нет, точнее выпалил на обоих слоях сразу:

– Мне нужно встретиться с профессором Лингом.

И офигелсам от себя. Блин, Алекс, да что ж ты творишь? Мало того, что говорить одно и то же на двух слоях сразу – вопиющая грубость, так ещё и переться вот так напролом, без предисловий и обиняков… Похоже, что «была не была» стало твоим жизненным принципом? Интересно, и как долго ты с ним протянешь?

– Прежде всего, молодой человек, добрый вечер, – не отрывая глаз от листа бумаги, спокойно парировал доктор. – И зачем вам нужно встретиться с профессором Лингом?

А вот теперь я замолчал. Просто заткнулся. Не знаю, но порой в жизни бывают такие моменты, когда ты не можешь врать – просто не можешь и всё тут. В голове крутится с десяток приличных ответов, объяснений и другой подобной чепухи, так что можно было бы наговорить, наврать с три короба… а ты не можешь вымолвить ни словечка. Словно тот ловкий и пронырливый внутри тебя, который умеет лгать и выкручиваться, делает шаг назад и говорит – ну, а теперь действуй ты, настоящий… тот, что умеет говорить и с богом, и с чёртом… и этот настоящий просто стоит и молчит…

– Так зачем?

Доктор Чань отложил на стол лист бумаги – это оказался давешний рисунок моего бывшего коллеги, только теперь уже законченный – и повернулся ко мне. Из парка не доносилось ни звука. Даже местные цикады и те, казалось, впали в летаргический сон под влиянием местной идиллии.

– Третий слой… – наконец выдавил я.

– Что третий слой?

– У меня есть информация, что профессор владеет третьим слоем новокитайского языка. И я хотел бы поговорить с ним на эту тему.

От гомерического хохота моего собеседника, внезапно разорвавшего мертвую тишину, я вздрогнул.

– Интерн, неужели вы верите в эту чушь?!

– Это не чушь, – упрямо возразил я.

– Ах вот как… Значит, вы считаете, что профессор Линг умеет говорить на третьем слое? – отсмеявшись, спросил доктор.

– Умеет ли он говорить на третьем слое, я не знаю. Но писать на нём точно умеет.

– Знаете, доктор Тхинь, ваша гипотеза, безусловно, интересна, но у нас в клинике третий слой – это диагноз. И профессор далеко не единственный, кто находится у нас с таким диагнозом. Мы изучаем этих пациентов вдоль и поперек, обследуем и анализируем всё, что можно – их речь, записи, сутками не спускаем с них глаз, ловим каждое слово и интонацию. И ничего. Вся эта шумиха с третьим слоем – полная чушь. Все эти "гении" и "ясновидцы", якобы владеющие третьим слоем, на поверку оказываются всего-навсего психически нездоровыми людьми. А причина проста: окружающим людям обычно трудно поверить в то, что близкий им человек страдает душевной болезнью, поэтому поначалу они склонны приписывать ему сверхъестественные способности, видеть некий тайный смысл в его сумасшедшем бреде… Мало того, интерн, скажу вам по секрету ещё одну вещь. Многие из этих пациентов поступают к нам, так сказать, по направлению определенных органов. Вам об этом известно?

Я кивнул.

– Даже так? То есть вы осведомлены даже об этом? – доктор Чань стряхнул с себя последние остатки веселости и вперил в меня пристальный взгляд. – Сначала вы с лету расшифровываете рисунки одного из самых безнадежных пациентов, потом утверждаете, что безумный профессор владеет третьим слоем ново-китайского языка, чего не сумели выявить десятки наших лучших специалистов, и плюс ко всему проявляете такую осведомленность… Кто вы такой, интерн?

– Мне нужно встретиться с профессором Лингом, – упрямо повторил я, оставив его вопрос без ответа. Да и что мне было отвечать? «Мутант-переводчик, русский шпион и ваш потенциальный пациент»? Ага, сейчас…

Его ответ меня не удивил. Я его ждал. А точнее, шел сюда за этим ответом.

Как извращенный юнец пробирается темной ночью к пожилой сладострастной даме-фортуне, преисполненный чувством омерзения и одновременно уверенности в том, что и на этот раз ему скажут «да… да… да!» —и ещё чуть дальше, ещё на один бесконечно-невозвратный шаг, с охоткой и наслаждением вымостят дорогу в его персональный ад…

– Хорошо, – он говорил отрывисто и жестко, словно рубил слова. – Завтра. Доступ к профессору. На один день. Потом подробный отчет о том, кто ты, откуда и зачем. Лично мне. А теперь иди.

Доктор Чань поднялся, давая понять, что разговор закончен. Я поклонился и вышел из кабинета.

А потом лежал на своей кровати и долго-долго, почти всю ночь напролет смотрел, как танцуют на потолке тени деревьев под тихую симфонию, что наигрывали у меня над головой тростниковые трубочки «музыки ветра». Между трубочками раскачивалась традиционная круглая бляшка с диаграммой Великого предела – двух рыбок, чёрной и белой, вращающихся в вечном круге. Инь и Ян, свет и тьма, лед и полымя, добро и зло – что может быть проще, чем это разделение? И что может быть сложнее? Всё всегда одновременно во всём и в едином целом… в каждом слове, каждом поступке, каждой мысли… И как же легко качнуть маятник, взбаламутить океан неопределенности, в котором плещутся эти извечные рыбки – и не успеешь заметить, осознать, как вместо добра ты вдруг начнешь творить зло, вместо света тьму, вместо тепла холод… Да и в силах ли человеческий разум понять, осмыслить, охватить, не влечет ли творимое им тепло – когда-нибудь, где-нибудь, на конце какой-нибудь бесконечной цепочки причинно-следственных связей – за собой холод? А свет – инфернальную тьму?.. И, словно этой непостижимой сложности ещё недостаточно, мало, там, на самой грани этого света и тьмы, холода и тепла, добра и зла, где притяжение и единство столь велики, что рушится Великий предел, и неразличимые для человеческих глаз и душ частицы чёрного и белого, не довольствуясь только лишь соприкосновением, проникают, входят друг в друга, там, между тесно переплетенными, почти слившимися воедино рыбками Инь и Ян скользит невидимая серая змейка-дракончик… имя которой Вьюн. Серая змейка-дракончик по имени Вьюн. Моя душа. Душа переводчика.Ни чёрная и ни белая, ни светлая и ни темная, ни тёплая и ни холодная… серый дракончик Вьюн. Любопытный и вездесущий. Везде чужой и везде свой. Текучий, как вода. Обволакивающий собой людские слова и мысли. Способный обращать чёрное в белое, а белое в чёрное, тёплое в холодное, а холодное в тёплое… свет во тьму, а тьму в свет…

Утром я проснулся от неуемного гомона птиц. Равнодушно посмотрел, как сосед по комнате украдкой пытается включить мой планшетник. Ну-ну, пусть попробует. Идиот. Мой планшет предан мне, как самая верная собака. Лениво закрыл глаза и блаженно вытянулся под одеялом. Эх, поспать бы ещё пару часиков. Не надо было философствовать вчера полночи. А теперь… пора.

Перед завтраком я успел навестить своего первого подопечного Шаха Гиль-Дяна. Бывшего переводчика, а ныне безнадежного пациента психокоррекционного центра я застал ныряющим в бассейне с морской водой – видимо, обрушение нейронных сетей не затронуло моторные навыки. Что ж, это радует. Я присел на бортик и помахал ему рукой. Никакой реакции. Он даже не посмотрел в мою сторону. Ах так, ну ладно. Попробуем зайти с другой стороны. От каких там у него языков крыша съехала?

– Исссса!.. (Привет!) – прошипел я на языке свистящих. Безрезультатно.

– Доктор… Тхинь, – пожилая медсестра с уставшим взглядом, наблюдавшая за больным, покачала головой. – Всё это бесполезно.

Ну и пусть бесполезно. Попытка не пытка. Что там у нас ещё? Арабский?

– Ассаляму алейкум!

Тишина.

– Шах, салям!!! – крикнул я ещё громче.

– …салям… – вдруг донеслось едва слышное из бассейна.

От неожиданности я покачнулся и чуть было не рухнул в воду. Вот это да, у меня получилось!!! Он мне ответил! Я оглянулся на медсестру, но та отошла к креслу за полотенцем и не была свидетелем моего триумфа. Надо закрепить успех!

– Киф халяк? (Как дела?) – снова крикнул я.

На этот раз тишина. Мертвая и абсолютная. Лишь тихие всплески воды и бессмысленный взгляд в ответ.

Я вздохнул и поднялся на ноги. Жаль, братишка, что у меня нет времени с тобой повозиться. Думаю, ты вовсе не так безнадежен, как они утверждают…

После завтрака я пошел в главный лечебный корпус. Доктора Чаня на месте не оказалось, но вчерашняя аппетитная медсестричка-администратор подтвердила, что мне выдано суточное разрешение на доступ к пациентам так называемого желтого сектора. Она подошла ко мне почти вплотную, так, что, мне показалось, я ощутил через халат её твёрдые соски (провоцировала специально?), и прилепила на мой бэдж дополнительный жёлтый кругляш. От молодой женщины исходила такая волна сексуальности, что я почувствовал – ещё мгновение, и я прижму её к этому столу и… и, Алекс, блин, озабоченный ты кобель! Права была Аля, и Кьёнг тоже прав. Сейчас провалишь нахрен всю свою «операцию». Давай ноги в руки и мотай отсюда, да побыстрее. Искать своего профессора Линга.

Через пару минут я уже шагал по широкой аллее, безуспешно стараясь избавиться от маячивших перед глазами упругих медсестричкиных прелестей. Знаешь, Алекс, вот честно – порой складывается впечатление, что тобой управляет не голова, а твой член. Ты вышел на финишную прямую. Сейчас ты встретишься с человеком, ради разговора с которым ты поставил на кон свою свободу и, возможно, даже свою жизнь, и узнаешь всё…А ты идешь и мечтаешь о плотских утехах с фигуристой медсестричкой!

На входе в закрытый сектор восседал дюжий санитар с габаритами старинного шифоньера (видать, несмотря на всю идиллию, здесь всё же требуются и такие!) и задумчиво-медитативным лицом. Я спросил у него про профессора, и тот невозмутимо ткнул пальцем в сторону приземистого здания, где располагался местный музыкальный холл…

…и где сейчас сидел и слушал музыку несчастный больной человек, лишенный всего – своей прежней жизни, своих любимых людей, самого себя… человек, который должен был рассказать мне всё.

Только вот что именно "всё"? На самом ли деле существует тот пресловутый третий слой? Или… или то, что ты хотел знать с самого начала, что терзало тебя и безжалостно толкало вперед… мучительное желание узнать, правда ли то, что профессор написал на этом треклятом третьем слое? На третьем слое, на котором говорят с богом…

День выдался знойным, солнце нещадно выжигало землю, оплавляя контуры зданий, деревьев и фонарных столбов. Чтобы срезать путь, я поперся прямиком через открытую спортплощадку, в центре которой дрожало студенистое знойное марево, и ввалился в ампирную полутьму музыкального холла весь мокрый от пота, жадно глотая ртом воздух. Но и здесь было душно, невыносимо душно. Я прошел через жаркий вестибюль к высоким распахнутым дверям. В концертном зале сидело человек двадцать. Со сцены лилась странная психоделическая мелодия, но, прислушавшись, я понял, что странным было только её исполнение, сама же мелодия была хорошо знакомой. Симфония номер четыре в ре минор, написанная тихим и невыносимым гением по имени Роберт Шуман, всю жизнь гонимым с места на место безотчетным страхом, самой ужасной мыслью, которая только может быть у человека – «что будет, если ты никогда больше не сможешь думать?». Мыслью, которая оказалась пророческой…

Я прошел по проходу и тихо сел рядом с пожилым человеком, на которого мне указала медсестра у двери. Он посмотрел на меня покрасневшими воспаленными глазами и молча перевел взгляд снова на музыкантов. Я тоже посмотрел на сцену и болезненно содрогнулся. На сцене играл оркестр местных пациентов, и та вдохновенность, с которой они отдавались музыке, да-да, именно эта отрешенная вдохновенность, и ничто другое, делала их душевные недуги ещё более заметными, кричащими, превращая концерт во внушающую ужас средневековую мистерию, взывающую к безжалостному, вечно умирающему и воскресающему богу…

Я мягко тронул профессора за рукав пижамы, оказавшейся почему-то дикого ярко-розового цвета.

– Профессор Линг, добрый день. Меня зовут Алекс. Я переводчик. Мне очень нужно с вами поговорить.

Человек в нелепой пижаме оторвал взгляд от сцены, медленно повернулся ко мне и, совершенно спокойно – а ты, Алекс, ожидал, что он будет вопить и биться головой о стену? – ответил:

– Да, конечно, юноша. Пройдёмте в вестибюль, чтобы не мешать музыкантам и слушателям наслаждаться этой чудесной музыкой.

Солнечные лучи заливали просторный вестибюль через высокие окна, небрежно задернутые тяжёлыми бордовыми шторами. В горячем воздухе плясала иссушенная вывевка пыли. Я сидел рядом с профессором Лингом на жёстком неудобном кресле и слушал. А профессор говорил. Первые полчаса я ещё пытался задавать какие-то вопросы, стараясь добиться на них хоть сколь-нибудь вразумительных ответов, что-то выпытать, понять. Наивный… Я очень быстро осознал всю тщетность своих усилий. Всё это действительно было бесполезно,как сказала та сегодняшняя медсестра с усталыми глазами. Никогда не достучаться, не докричаться мне до профессора в его безумном сказочном мире. Поэтому я просто сидел рядом и слушал. А он говорил, говорил, говорил… говорил сам с собой, сам для себя, смеялся над понятными лишь ему шутками, рассказывал известные лишь ему истории, плакал над близкими лишь ему горестями…