Текст книги "Запятнанный ангел"

Автор книги: Хью Пентикост

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Я боялся вспоминать об Эде. Я хотел его смерти. Оправдываясь перед собой, что это только милосердие, я сознавал, что хочу не милосердия, а Гарриет. Она была нужна мне не меньше, чем девять с половиной лет назад. Даже больше.

Но важно не забыть, что убийца-то на свободе, и, пока оно так, ни для кого не будет ни мира, ни безопасности, и сладостные мечтания лучше отложить до его поимки.

Закрыв дверцу на ключ, я отправился в «Вилку и Нож». Пришла усталость. День был, конечно, долгий, но причина состояла в том, что все, что кипело внутри так долго, вырвалось наконец наружу, и стало немножко пусто.

Пенни Уиллард и еще полдюжины народу, включая гитариста, все еще сидели за большим круглым столом в углу. Остальные столики опустели, только маленький седой человек, во фланелевых брюках и голубом блейзере, в берете набекрень, сидел на табурете у бара, задумчиво вглядываясь в порожний стакан. Он взглянул на меня, проницательные серые глаза внезапно заблестели. Потом взгляд снова остекленел, подбородок упал на грудь, а пустота порожнего стакана стала еще безнадежней. Пенни увидела меня и, оставив приятелей, подошла к двери.

– Как Гарриет? – спросила она.

– Как ей и положено. У нее сейчас трудный период жизни.

– Знаю. И чувствую себя виноватой.

– Потому что пригласили сюда Эда? Я уже говорил вам, риск был его профессией.

– Что вы будете делать дальше, Дэйв?

– Не знаю, – ответил я. – Пока картина больше напоминает рассыпанную головоломку. Я не знаю, что должно получиться в итоге. Я пока перекладываю кусочки.

– Угостите чем-нибудь на сон грядущий?

– Конечно. Опять шотландское?

Она кивнула. Я подошел к бару и заказал шотландское виски ей и двойной бурбон со льдом себе. Потом отнес бокалы к столику, туда, где уже сидела Пенни.

– У всех мурашки по коже, – сказала она. – Раз с вами сегодня такое случилось, значит, он где-то рядом, за спиной. Страшно.

– Он близко, и он нервничает, – сказал я. – Нам может повезти.

Она глотнула виски.

– Я говорила вам, что Эд где-то за неделю до того, что случилось, хотел все бросить? Я убедила его остаться.

– Нет, не говорили. И Гарриет не говорила. – Первый глоток бурбона явно пошел мне на пользу.

– Он знал свою работу, Дэйв. И он сказал мне через две недели, что дело безнадежно.

Это было в духе Эда – прикинуться, что он сама открытость, если ему нужна была информация.

– Он сказал мне, что старая история давно стала сказкой с известным сюжетом. За двадцать лет ничего не прибавилось и не убавилось. Ничего больше не найти. Я умолила его продолжать. Так что если он и нашел что-то, то потом. Поэтому я виновата.

– Не глупите. Как вы сказали, он знал свою работу. – Я хотел уйти от разговора об Эде или о Гарриет. – Ваш друг капитан Келли – интересный малый, он просто набит воспоминаниями.

Пенни рассмеялась.

– Единственная крупная неудача Лоры, – сказала она. – Он рассказал вам про свою безумную страсть и свои строгие нравственные правила? Так он мучается уже двадцать с лишним лет.

– Я не думал, что вы станете над этим смеяться, – сказал я.

– Минуточку, Дэйв! – Ее голубые глаза похолодели.

– Вам это кажется смешным? – спросил я. – Мораль Келли здесь, конечно, смотрится немного странно. Но вот смешно ли?

– Я смеялась над Лорой, – ответила она, – которая скоро дождется того, что на нее и глядеть никто не захочет.

– Наверно, Келли переборщил: если учесть его горькую долю, это простительно.

– Уверена, что нет.

– Тогда это нехорошо, – сказал я вежливо, пытаясь поддержать разговор. Бурбон был приятен на вкус, и самочувствие несколько улучшилось.

– Вы любите изображать Господа Бога?

Я посмотрел на нее, изумленный внезапной болью в ее голосе:

– Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– Нет! Давайте поговорим о вашем высокоморальном тоне, мистер Геррик!

– Хорошо. Говорите.

Она зло смотрела мне в глаза.

– Мне двадцать один год, – сказала она. – Меня бросил мой парень. Предполагается, что я буду терпеливо ждать, пока кто-нибудь женится на мне, и даже не побуду свободной женщиной?

– Думаю, долго ждать не придется, – проговорил я, пытаясь обратить все в шутку.

– Сколько вам лет, Дэйв? Тридцать пять? Тридцать восемь?

– Будет тридцать шесть, если это важно.

– Вы были когда-нибудь женаты?

– Нет.

– И все эти годы оставались целомудренны?

– Ну… нет.

– Вот смотрите: вы можете позволить себе снять квартиру и номер в гостинице под чужим именем, и, поскольку вы уверены, что об этом никто не узнает, у вас хватает наглости читать мораль тем, кто делает то же самое, но открыто, потому что у них нет денег. Чем номер в гостинице чище и нравственней, чем иголки под деревом в дни фестиваля?

– Теоретически – ничем.

– Практически – ничем! – Она почти кричала.

– Это уже другой вопрос, – сказал я. – Публичность в этом деле оскорбляет других, а это, похоже, в обычае Нью-Маверика. По своей природе секс интимен, это дело двоих. Когда он превращается в цирк, суть теряется. Это акт любви, и цель его – сотворение новой жизни.

– И весь ваш сексуальный опыт за тридцать пять лет холостой жизни сводился к одному – к сотворению новой жизни, мистер Геррик?

– Нет, – ответил я, с трудом удерживаясь, чтобы не расхохотаться.

– Тогда давайте, судите нас, мой высоконравственный судья! – Она ударила кулаками по столу с такой силой, что бокалы подпрыгнули. – Я не знала своего отца, но зато знаю, что он думал. Он и дядя Роджер с самого начала разрешили эту проблему Нью-Маверика. Вы представляете местную экономику, Дэйв? Люди, приезжавшие сюда, в буквальном смысле не имели в кармане ни гроша. Им предоставляли жилье; их кормили за счет общего фонда. Келли, вероятно, говорил вам, что многие из них официально не женаты. Они не могли позволить себе жениться, они любили свою работу и умели создавать новое. Человек не может творить, если он не полон, а мужчина никогда не полон без женщины, и наоборот. Поэтому ни у кого, кто приезжал, не спрашивали свидетельства о браке. Это вступление.

Пенни отхлебнула виски. Было видно, что она не раз ораторствовала подобным образом перед враждебно настроенной аудиторией.

– Вы, Дэйв, видимо, умный человек, – продолжала она. – Юристу положено кое-что понимать в современной психологии. Вы можете себе представить, что чувствует творческий человек, который не может заработать себе на жизнь? Он постепенно перестает ощущать себя мужчиной. Женщина все меньше ощущает себя женщиной. Как им вернуть веру в свои силы? Только доказав себе свою мужественность и женственность. Это единственно возможный способ. Отец и дядя Роджер задумались, можно ли принять в колонию талантливого художника, который самоутверждается занимаясь любовью с соседкой, которой тоже необходимо самоутвердиться? Они решили, что можно. Мне кажется, это правильно. Такие вещи есть везде, Дэйв. Обычно, правда, таких типов всего несколько на данную местность, прочие же обеспечены, имеют детей, семьи. Ходить на сторону они могут втайне, но вообще-то у них есть деньги на порядочную жизнь. А в Нью-Маверике – сотня человек с одинаковыми проблемами. И теперь ханжам зато есть о чем поговорить за утренним кофе! Ну, Дэйв, вперед!

Я посмотрел на расправленные напряженные плечи Пенни, поймал вызывающий взгляд голубых глаз. Мне почему-то стало ее жаль. Исчезновение молодого человека почти довело ее до истерики.

– Я промолчу, – сказал я.

– Значит, я вас убедила! – воскликнула она. – Тогда не пойти ли нам ко мне в номер и не заняться ли любовью?

– Нет, Пенни, – сказал я как можно более мягко. – Не потому, что я не хочу, а потому, что вы не хотите.

Мгновение она смотрела на меня в упор, а потом опустила свою пламенноволосую головку и закрыла лицо руками. Она рыдала так, словно сердце у нее вот-вот разорвется. Я огляделся, мне было неловко за нее. Компания за угловым столиком была поглощена собой. Только маленький седой мужчина на табурете у бара наблюдал за нами. Губы его сжались в полоску, тонкую, словно лезвие ножа. Я уже решил, что сейчас он подойдет и покажет мне, где раки зимуют, за то, что расстроил Пенни. Но потом глаза его снова остекленели, и он опять уставился в пустой стакан. Наконец Пенни перестала рыдать.

– Ох, Дэйв, все эти годы я ждала Тэда, – проговорила она сдавленным голосом. – Теперь он ушел и больше не вернется. Кого мне теперь ждать? Сколько еще я могу ждать? Я живая, Дэйв! Живая и одинокая.

Я почувствовал, что от моих слов сейчас многое зависит. Я и прежде слышал подобный крик отчаяния, и в гораздо менее странных местах, чем Нью-Маверик. Ответ типа «хорошо/плохо» не годился для такой умной и полной жизни девушки, как Пенни.

В тридцать пять вы еще участник все той же гонки, где судей нет. Теперь у вас уже есть и вкус, и проницательность. Может быть, вам отныне проще, ведь требовательная жажда нового – привилегия юности, которая уже позади. Мне и раньше доводилось объяснять существующую общественную систему мальчикам, которые считались уже достаточно взрослыми, чтобы воевать по всему миру, но еще слишком юными, чтобы покупать выпивку в местном кабаке или содержать жену и удовлетворять свои потребности единственным способом, который общество считает достойным. Обретя экономическую независимость, легко рассуждать о том, что «право надо заработать», а «сексуальную энергию следует перерабатывать в творческую». Молодежи все это говорить бессмысленно, а таким, как Пенни, – в особенности.

– В жизни мы все время выбираем, Пенни, – услышал я свои слова. – Каждый день мы делаем выбор. Например, что съесть на завтрак, что делать в ближайшие двенадцать часов: пойти с друзьями выпить или посидеть дома с хорошей книжкой, надеть черное платье или зеленое. Везде и всегда мы выбираем. Кажется, что это просто. Но за этим стоят вещи более сложные, а за ними – то, что на самом деле важно. Жить – значит выбирать. Идти нам направо, налево или остаться стоять? Когда не остается ни сил, ни смелости на очередной выбор, мы оказываемся либо в психушке, либо в пивнушке, как повезет. Еще один важный момент состоит в том, что, как только выбор сделан, больше нельзя сворачивать. Нельзя через минуту передумать и пойти другой дорогой. Тогда это не выбор. Тогда человек превращается в невротический шарик от пинг-понга, который в нерешительности скачет туда-сюда.

– Это про меня, – сказала Пенни, не отнимая рук от лица.

– Я так и думаю. Вы, по-видимому, давно уже выбрали: ждать.

– Ждать Тэда!

– Вот что мне интересно, – сказал я. – Вы избрали Тэда, когда вы оба были детьми. Вы не сомневались в своей половой принадлежности. Если бы вы не стали ждать, никто бы вас не осудил. Тем не менее, видимо, вы дожидались подходящей атмосферы для любви. Вы знали, что Тэд рядом, но ждали нужного момента, уместной ситуации. Теперь вам кажется, что, когда придет этот момент, Тэд не станет вашим партнером. Незачем паниковать, незачем пытаться вернуться по дороге, по которой вы шли всю жизнь. Вы спрашиваете, сколько можно ждать. Ждать можно столько, сколько потребуется. Это выбор, который вы сделали. Сейчас кажется, что ситуация изменилась, потому что Тэд ушел, но это не так. Все это время вы дожидались правильного момента и можете подождать еще. – Я рассмеялся. – Полагаю, уже недолго. Вы и отдохнуть-то не успеете, как появится дюжина претендентов на место Тэда.

Она медленно подняла голову и посмотрела на меня. В ее глазах все еще блестели слезы.

– Не знаю, хватит ли у меня сил?

– Разумеется, хватит, – сказал я. – Не говорите, что вам никогда не хотелось бросить эту дорогу. Возможностей было предостаточно. Если бы вам не хватало сил, вы бы уже давным-давно ничем не отличались от своих здешних друзей.

– Думаете, я сделала правильный выбор?

– Правильный для вас, потому что ваш, – сказал я. – Речь не идет о нравственности. Если ваши поступки не приносят вреда ни вам, ни другим, кто посмеет осудить их?

Она устало улыбнулась мне:

– Спасибо вам.

– Спасибо за благодарность. Выпьем на ночь по маленькой?

– Я… я думаю, мне пора спать. Завтра кабаний праздник, и нужно будет приготовиться.

– Какой-какой праздник?

– Я забыла рассказать… и хотела пригласить. Где-то через месяц после фестиваля дядя Роджер каждый год устраивает вечеринку с кабаном для всех, кто помогал в организации фестиваля. В сущности, это вся колония. Мы жарим кабана, едим кукурузу и картошку, и что еще там приготовят девочки. Потом бывают танцы и… – Она заколебалась. – Мы с Тэдом собирались объявить о нашей женитьбе и уйти вместе, по дороге зайдя к мировому судье. Это такое подведение итогов года в колонии; празднество, а потом все возвращаются к работе, пока не понадобится готовиться к следующему фестивалю. Мы думали, сейчас было бы лучше всего…

– Может быть, он завтра вернется, – сказал я.

– Он не вернется. Вы пойдете со мной на праздник? Сможете увидеть всех жителей колонии.

– С удовольствием, – ответил я.

Она встала из-за столика, и мы вместе вышли в вестибюль. Она остановилась у лестницы и улыбнулась устало, но кокетливо.

– Идите-ка вы скорей наверх, а то я забуду свою роль секретаря Ассоциации молодых христиан, – сказал я.

Я наблюдал, как она уходит. В другое время, в другом месте, при других обстоятельствах я так легко не отпустил бы ее.

Мне не хотелось спать, но я решил пойти в номер и постараться как-то осмыслить полученную информацию. Я едва шагнул к лестнице, когда из офиса вышел Трэш. Белозубая улыбка, похоже, была его фирменным знаком.

– Успешно провели время? – спросил он.

– Я знаю намного больше, чем знал, когда приехал, – сказал я. – Но все это крайне загадочно.

Трэш рассмеялся.

– Это уже двадцать лет загадочно, – сказал он. – У миссис Брок все в порядке?

– Да.

Он взглянул мимо меня в бар.

– Вот там сидит тип, с которым вам стоит побеседовать, – сказал он. – Его зовут О'Фаррелл. Он был в театре в ночь, когда убили Джона Уилларда, он тогда работал осветителем.

– Тот человек в берете?

– Да. Думаю, он больше всех насобирал грязи и сплетен. Фаррелл только и делает, что пьет и болтает, пока деньги не кончатся, – и так каждый день.

– Последние полчаса он рассматривает пустой стакан, – сказал я.

– Если вы ему нальете, он вам все расскажет, – сказал Трэш. – Не ручаюсь за результат. Он старый склочный ублюдок. Хотите попытаться?

– Пожалуй, – ответил я.

Друзья Пенни все еще сидели за круглым столом, гитарист тихо перебирал струны. О'Фаррелл увидел, что мы направляемся к нему, и, кажется, улыбнулся. Он наверняка слишком пьян, чтобы от него был толк, подумал я. Но когда Трэш представил нас, его глаза ожили, словно кто-то внутри подключил ток. Единственный свидетель убийства Джона Уилларда, возможно, и не был совсем уж трезв, но он не был и пьян в обычном смысле слова.

– Итак, гора пришла к Магомету, – проговорил он. Речь его была по-ирландски певучей. Он махнул маленькой, изящной рукой Трэшу. – Беги отсюда, Лоренс. К работе приступают крупные умы.

Трэш добродушно рассмеялся:

– Он говорит, пока ему наливают, Геррик.

– Только низкие люди говорят правду так открыто, – сказал О'Фаррелл, когда Трэш отошел в сторону. – К сожалению, это общеизвестный факт. Я, можно сказать, нахожусь на содержании. У меня есть, конечно, известная сумма денег. Эти деньги четко распределены: столько-то за квартиру, столько-то за отопление и свет, столько-то за табак, столько-то на еду, которой мне нужно мало, и столько-то на выпивку. И вот суммы, остающейся на выпивку, мне не хватает, мистер Геррик, чтобы проводить очередной день. А потому я, так сказать, подзарабатываю песнями. Если философ хочет поговорить о философии – я готов, конечно, когда заплатит за выпивку. Если поэт хочет послушать стихи, я готов прочитать три стихотворения за стакан. Если художник-импрессионист желает выслушать диатрибу против традиционалистов на том языке, на котором сам он не способен изъясняться, я готов – но при условии! Итак, если человек хочет поговорить об убийстве, мистер Геррик, если он хочет услышать о репутации запятнанного ангела, – ну, тогда пускай он купит лучшего пойла, которое здесь можно найти.

Я усмехнулся:

– За эту красноречивую речь, мистер О'Фаррелл, я куплю вам стакан и буду добавлять по одному за каждый факт, который мне неизвестен.

– Ну, мужик, ты жестко торгуешься, – сказал О'Фаррелл. – Мы просидим здесь долгие годы, прежде чем выяснится, чего же вы не знаете. Давайте договоримся так: вы будете мне наливать до тех пор, пока я вам не надоем. А если это случится, я изменю своим принципам и поставлю сам…

– Я не собираюсь спорить с вами, мистер О'Фаррелл, – ответил я и поманил бармена. – Принесите мистеру О'Фарреллу бутылку его любимого напитка и поставьте ее рядом с ним.

– Пусть это будет «Джеймисон», Пит, – крякнул О'Фаррелл ликующе. – Ну, мистер Геррик, видно, вы стремитесь к новым знаниям почти так же, как и я – к ирландскому виски.

Бармен принес бутылку «Джеймисона», два стакана и миску со льдом. Он поставил их перед О'Фарреллом и подмигнул мне.

– Вас оказалось уломать проще, чем большинство, – сказал он.

– Беги, беги отсюда, мальчик, – сказал О'Фаррелл, – и радуйся своему счастью, ведь ты небось взял и чаевые плюс к цене бутылки. – Он положил лед в старомодный стакан и доверху наполнил его виски. Он налил мне, но вопросительно поднял бровь. – Сегодня вы долго сюда добирались, мистер Геррик.

– Похоже, что все уже все знают, – сказал я. – У вас что, прямая связь с миссис Сотби с телеграфа?

Он хмыкнул:

– У меня много с кем прямая связь.

– Я беседовал с капитаном Келли, – сказал я. – С Трэшем, с местным журналистом мистером Гарви, с Пенни Уиллард. С миссис Брок. Я был в волоске от вашего убийцы.

О'Фаррелл с непритворной тревогой посмотрел на бутылку «Джеймисона».

– Тогда мне и вправду нужно постараться, чтобы заработать это, – сказал он. – Подробной истории Нью-Маверика в шуточном изложении, даже если прибавить остроумный анализ характера его основателя, не хватит, мистер Геррик?

– Не хватит, мистер О'Фаррелл.

Он вздохнул:

– Лучше бы вы сразу пришли ко мне. Я рассказываю гораздо лучше, чем все они, вместе взятые. – Ирландское виски легко пролилось в его горло, а маленькая рука обхватила горлышко бутылки, приготовляясь наполнить второй стакан. – Быть может, вас заинтересует очерк состояния души?

– Попробуйте, – ответил я.

Он налил себе второй стакан.

– Мне не везло в жизни, мистер Геррик. Все началось с того, что я родился ирландцем в Ирландии. К сожалению, этим не кончилось. Я решил стать актером. Что тоже большая неудача, хотя вы скажете, что это просто глупость. Все шло путем, я играл мелкие роли в «Аббатстве» и в других ирландских труппах. Но я был настолько неразумен, что завел интрижку с женой знаменитого актера и продюсера и был вынужден буквально бежать из Ирландии, чтобы остаться в живых. Я не поехал бы в Англию, даже если бы меня умоляли, и я не мог ломать свой язык чужой речью. Я приехал в Америку. Немножко поработал в театре, немножко в Голливуде – в общем, везде и нигде. Наконец попал в Нью-Маверик, но здесь актерство не считается творческой работой. Так что я назвался покойному Джону Уилларду и Роджеру Марчу драматургом. Это было вранье, и они в конце концов это поняли. Но к тому времени я уже научился их смешить и этим заслужил место под солнцем. Так что, мистер Геррик, я хоть и не был драматургом, но умел достаточно, чтобы честно трудиться здесь. Я работал как черт на фестивалях все эти годы, зарабатывая себе право жить здесь. Я сказал, что живу на содержании. На самом деле – на деньги фонда Джона Уилларда. Мне платят, а взамен я делаю все, что потребует от меня правящая верхушка, каковой вначале был Джон Уиллард, а потом Роджер Марч. Я подсобный рабочий и по совместительству придворный шут. Теперь, мистер Геррик, мне семьдесят один год, и, если Роджер откажет мне в содержании, я окажусь в чудовищном положении.

– Я думал, что этими вопросами теперь ведает Пенни? – сказал я.

– Теоретически – да. Теоретически она может указывать Роджеру. Но он все еще обладает властью, и вполне по праву.

– А почему он должен отказать вам в содержании спустя столько лет?

– Ему может не понравиться, что я чересчур много шлепаю языком, – объяснил О'Фаррелл.

– Ну, в таком случае, раз вы не можете говорить, мистер О'Фаррелл… – Моя рука медленно скользнула по стойке в направлении бутылки.

– Постойте! – воскликнул О'Фаррелл с непритворным страхом. – Я ведь уже кое-что вам рассказал, если у вас хватило мозгов это услышать.

Я внимательно посмотрел на него. Значит, это был разговор с двойным дном. По-своему он мне что-то сказал. По существу, он сказал, что, если он расскажет мне то, что знает, Роджер Марч будет недоволен.

– Хорошо, мистер О'Фаррелл, – сказал я. – Можете налить себе еще.

– Добрый человек! – сказал он, наливая себе трясущейся рукой. – Слушать меня, мистер Геррик, – все равно что слушать великий оркестр, исполняющий великое произведение. Если у вас есть мозги, вы услышите не только звуки скрипок, но тему, которая есть объединенная песнь виолончелей, французских рожков и барабанчиков, и иногда еще вступают цимбалы.

– Я немного послушаю, – сказал я, – но пусть песнь будет поразборчивей.

– Добрый человек. Я обещал вам очерк состояния души. Вы уже видели цвет, мистер Геррик. Это цвет страха.

– Страха, что, если вы мне нечто расскажете, Роджер Марч будет недоволен и лишит вас источника дохода?

– Вы это сказали, не я, мистер Геррик. – О'Фаррелл огляделся, как будто боялся, что кто-то мог услышать мои слова. – Я прошу: позвольте мне рассказывать по-своему и сохраните то, что сумеете услышать, про себя. – Он сделал большой глоток «Джеймисона», прикрыл на мгновение глаза. – Амброзия, – пробормотал он. Потом глубоко вздохнул. – Да, это цвет страха, мистер Геррик. О, поначалу все было проще – я же мошенник, я уже говорил вам. Был ежедневный страх, что меня раскроют и вышвырнут отсюда пинком под зад. Но когда все открылось, меня оставили. Однако теперь они могли избавиться от меня, как только им заблагорассудится. Тогда появился страх, что я чем-то окажусь неугоден и они решат использовать эту возможность. Потом наступила ночь убийства. – О'Фаррелл замолк, чтобы допить стакан. Было похоже, что виски действует на него не больше, чем вода. – Я уже имел когда-то дело с театральным освещением, так что меня и поставили на эту работу во время полуночного концерта. Накануне мы с Джоном отрепетировали все, что нужно. Он хотел, чтобы свет менялся вместе с музыкой. Обычный сценический эффект. Я уговорил Пола Фэннинга, зятя Роджера, чтобы он помог мне с пультом, если понадобится. Могла перегореть лампочка; что-то могло случиться с проводом. Тогда двух рук мне бы не хватило.

– Позвольте перебить вас, мистер О'Фаррелл, – сказал я. – Пол Фэннинг в тот вечер был в маскарадном костюме? – Я подумал о Черном Монахе.

– Джон Уиллард и патрульные – единственные на территории фестиваля, кто не был в тот вечер в костюмах, – сказал О'Фаррелл, который был явно недоволен, что его перебили. – Как я говорил…

– Как был одет Пол Фэннинг? – спросил я.

– Во что-то темное и разлетающееся. Предполагалось, что он пилигрим в поисках Святого Грааля. На мне был костюм придворного шута – приличествующая мне униформа, сказали бы вы. Что-нибудь еще, мистер Геррик? За дополнительные вопросы мне следует дополнительно налить, вы так не считаете?

– Наливайте! – ответил я.

Он налил, выпил и облизал губы.

– Так что в положенное время и Пол, и я были на посту, но Джон, который должен был прибыть минут за десять до полуночи, не появился. Я начал нервничать. Люди, собравшиеся в амфитеатре, станут беспокоиться, если мы не начнем с первым ударом часов. Понимаете, фестиваль к полуночи уже вовсю разгорелся – выпивка, отчаянный флирт, никаких приличий. Они пришли послушать Джона, потому что это был его праздник, сказали бы вы. Но они не стали бы ждать слишком долго ради удовольствия послушать классическую музыку. Я знал, что Джону будет очень больно, если они все разбегутся. Я решил, что меня могут обвинить в том, что я не привел его вовремя. Опять же, мистер Геррик, это цвет страха. Маленького, мерзкого страха. И вот я отправил Пола Фэннинга на поиски Джона. Пол не нашел его, и Джон опоздал на десять минут и ничего не объяснил. Итак, концерт начался, и я занялся светом. Потом – бах! Жуткий грохот на краю сцены, и вспышка пламени, осветившая на миг кулисы.

Я ощутил в затылке легкое покалывание.

– Но вы ничего не видели?

Выдерживая паузу, О'Фаррелл пригубил жидкости. Его маленькие глаза хитро заблестели.

– Той ночью я сказал им, что ничего не видел, – проговорил он. – Я повторял им это снова и снова, каждый день, что я ничего не видел. Я не так давно сказал вашему другу мистеру Броку, что я ничего не видел. Если хотите, я встану на этот самый табурет и здесь и сейчас прокричу это на весь мир. Я ничего не видел!

Я вытащил сигарету из кармана и постучал ею по стойке бара, не сводя глаз со странного маленького человека, который вцепился в бутылку «Джеймисона» так, словно от нее зависела его жизнь.

– Вы видели вспышку пламени на противоположной стороне сцены?

– О, это я видел. Это я действительно видел.

– Но больше ничего?

– Я повторяю, хотите, чтобы я встал на табурет и прокричал это на весь мир?

Вспышка пламени при выстреле из дробовика длится всего лишь долю секунды. Чтобы заметить ее, нужно смотреть в ту сторону, где она случилась, а не смотреть на световой пульт перед тобой. Но если вы видели вспышку, вы почти наверняка видели и кое-что еще.

– Цвет страха, – сказал я спокойно. – Если человек заметил не только вспышку огня, он в опасности, мистер О'Фаррелл, даже если не рассказал об этом сразу. Убийца будет следить за вами, гадая, видели ли вы его, гадать, не стоит ли ему подстраховаться.

– Будет, это точно, – сказал О'Фаррелл.

– Но если человек заметил не только пламя, почему он сразу об этом не рассказал? – спросил я. – Почему он колебался и все же не сказал ничего?

– Возможно, – произнес О'Фаррелл, – он боялся чего-то другого. Мы только предполагаем, разумеется.

– Разумеется.

– Ну так продолжим, – сказал О'Фаррелл. – Если человек заметил не только вспышку, это значит: один на один с обвиняемым. Мгновение: было и нет. Я думаю, что видел; я уверен, что видел. Дальше, если у обвинителя репутация не самого правдивого человека – как, например, у меня, – и он не может доказать свое обвинение, он не будет желанным гостем в этих местах. Лучше ему сказать, что он ничего не видел, и держаться этого. И теперь ему уж точно хватит мозгов держать язык за зубами, потому что убийца ясно дал понять, что его не остановишь.

– Послушайте, мистер О'Фаррелл…

– Мы всего лишь предполагаем, мистер Геррик, – резко сказал О'Фаррелл. Капельки пота выступили у него на лбу. Может быть, из-за выпитого, а может быть, нет. Он понизил голос: – Но все равно прислушайтесь к теме, что за мелодией скрипача. После смерти Джона Уилларда мое будущее находилось и всегда будет находиться исключительно в руках Роджера Марча. И я ничего не видел!

– Вы рассказали Эду то, что сказали мне? – спросил я.

– Что я ничего не видел? Да, я сказал ему это.

– Исполнили ли вы для него свою симфонию, мистер О'Фаррелл?

Это я сделал.

Мгновение я молчал, изучая это морщинистое, озорное лицо. О'Фаррелл отчаянно пытался дать мне понять, что он видел убийцу Джона Уилларда, но все эти годы молчал, потому что рассказать – означало бы вызвать недовольство Роджера Марча. Из рассказа Келли очевидно следовало одно. О'Фаррелл не видел Роджера Марча за кулисами, потому что Марч находился среди публики в обществе губернатора. Значит, это кто-то, кого, по мнению О'Фаррелла, Марч наверняка станет защищать. Лора, его дочь? Пол Фэннинг, его зять? Я не знал больше никого, кто был близок Марчу. Необходимо было узнать о нем больше.

Я положил сигарету в пепельницу, которую бармен для меня поставил, и стал продолжать беседу в стиле О'Фаррелла.

– Я слушаю тему, мистер О'Фаррелл, – сказал я, – и она волнует меня. Я слышу тему Лоры и тему Пола, но я недостаточно образован, чтобы услышать еще что-то.

Лицо О'Фаррелла превратилось в смеющуюся таинственную маску.

– У вас явные способности к музыке, мистер Геррик. Будет ли мне позволено продолжить? – Он показал в сторону бутылки.

– Продолжайте.

– Наилучшего вам здоровья, – сказал он, наливая себе стакан.

– Теперь, коль скоро вы ничего не видели, мистер О'Фаррелл, я полагаю, что нет смысла задавать вам прямые вопросы. Например, была ли это Лора? Например, был ли это Пол?

– Абсолютно никакого смысла. Я ничего не видел.

– Тогда зачем исполнять передо мной эту музыку, мистер О'Фаррелл? Не понимаю. Я для вас посторонний человек. Зачем указывать мне направление после всех этих лет молчания? И, насколько я понимаю, вы указали направление Эду Броку.

Старичок шаловливо улыбнулся:

– Я должен был заинтересовать вас, мистер Геррик.

– Если бы я счел, что вы рассказываете мне сказки, дабы продолжать подливать себе из бутылки, я разбил бы ее о вашу голову, мистер О'Фаррелл.

Старик ничего не признавал и ничего не отрицал.

– Я обещал описать вам, мистер Геррик, состояние души, у которой цвет страха. Страх заставляет человека держать рот на замке, если заговорить для него означает опасность. Если – и, заметьте, я говорю «если» – у меня была бы причина стремиться покончить с этим узлом, я думаю, что я стал бы с вами говорить по той же причине, по какой и с вашим другом Броком. Вы хотите разрешить эту загадку. Вы здесь новичок. Ваши мозги не забиты предрассудками, жизненными аксиомами и неудачами. У вас нет никаких личных связей в обществе, которые помешали бы вам видеть. Вам конкретно, мистер Геррик, продемонстрировали, что вы окажетесь в опасности, если останетесь, а вы все равно остались. Стало быть, у вас для этого достаточно мужества. Да, я думаю, что говорил бы с вами, будь у меня на это причина.

– Но такой причины нет?

– О, абсолютно никакой. Я не сую руку в чужую кормушку, если не собираюсь завтракать. Но хоть я и вышел в запас, у меня тоже есть чувства.

– Например?

– С вашего позволения? – Старик снова потянулся за бутылкой.

– Если ваши чувства будут мне интересны, О'Фаррелл.

– Ну, мне они, во всяком случае, интересны.

– Тогда наливайте.

О'Фаррелл налил себе, но на этот раз не стал тут же подносить стакан к бескровным губам. Танцующие глаза в морщинистых глазницах были спокойны, в них появилась какая-то печаль.

– Я говорил вам, мистер Геррик, когда открылось, что я мошенник и обманщик, я стал здесь чем-то вроде придворного шута. Вы знаете, какова была судьба шута в старые времена, мистер Геррик? Пока ему удавалось смешить, ему бросали кости. О его горб терлись, чтобы привлечь удачу. Но стоило ему попросить о любви, и он тут же получал подзатыльник или пинок, потому что это не считалось забавной шуткой. Неужели вы думаете, что за двадцать с лишним лет, что я провел здесь, мне никогда не хотелось любви, мистер Геррик? Неужели вы думаете, что легко не просить ее, когда она все время вокруг тебя и даром, как в Нью-Маверике? Но если бы я попросил, мне ответили бы: «Только не для тебя, Шон, мой мальчик. Мы знаем, что ты обманщик и мошенник, и то, что другие получают даром, ты не сможешь даже купить». Моя попытка взять что-то выглядела бы кражей: ее заклеймили бы, как безнравственную. – Он поднял стакан, проглотил выпивку и снова поставил его на стол. – Но есть кое-что еще, если вы пожелаете выслушать.