Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Хулио Кортасар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Верные капиталовложения

Гомес – человек тихий и невзрачный, только и нужны ему от жизни что клочок земли под солнцем, газета с возбуждающими новостями да вареный початок кукурузы, чуть посоленный, но изрядно сдобренный маслом. Поэтому никого не удивило, что, прикопив определенное количество годков и деньжат, этот субъект отправился за город, где, присмотрев место с приятной всхолмленностью и простодушными деревушками, купил квадратный метр земли, дабы обосноваться на ней, что называется, как у себя дома.

Все это насчет квадратного метра может показаться странным и было бы таковым в обстоятельствах ординарных, то есть без Гомеса и без Литерио. Поскольку Гомеса не интересует ничего, кроме кусочка земли для установки зелёного шезлонга, чтобы приняться за чтение газеты и за варку кукурузного початка на приборе марки примус, то вряд ли кто-нибудь стал бы продавать ему один квадратный метр, потому что у всех есть не один квадратный метр, а много квадратных метров, и тем самым обременять себя проблемами, связанными с поземельным кадастром, отношениями с соседями, налогами – и все из-за продажи одного квадратного метра посреди или поблизости от других квадратных метров, – это просто смешно, в конце концов так никогда не делается, о чем тут говорить. И когда Гомес, обойдя со своим шезлонгом, примусом и початками большую часть долин и холмов, начал было отчаиваться, он вдруг делает открытие, что у Литерио между двумя участками наличествует клочок размером как раз в один квадратный метр, и в силу того, что он расположен между двумя родовыми замками, приобретенными в разные эпохи, у этого клочка есть некое своеобразие, хотя с виду он не более, чем куча фуража с чертополохом. Во время скрепления купчей нотариус и Литерио давятся смехом, но, как бы там ни было, спустя два дня Гомес учреждается в своем владении, где с рассвета до заката читает и ест, после чего возвращается в отель близлежащего городка, где он снял накануне хороший номер, потому что Гомес, может быть, и безумец, но не идиот, в чем Литерио и нотариус в скором времени убедятся.

Между тем лето в долинах дивным образом продолжается, не без туристов, которые, будучи наслышанными о курьезе, время от времени заявляются поглазеть на Гомеса, читающего газету в своем шезлонге. Как-то вечером один венесуэльский турист решается спросить Гомеса, почему он купил лишь один квадратный метр земли и для чего ещё годен этот клочок, помимо установления на нем шезлонга, и тут венесуэльский турист вкупе с остальными обалдевшими спутниками слышит: «Похоже, вы не берете в расчет, что собственность на землю распространяется от поверхности до центра земли. Смекаете?» Никто не смекает, разве что в сознании у всех возникает квадратный колодец, который, углубляясь, все углубляется и углубляется черт-те знает куда, и почему-то это представляется не менее значительным, чем обладание, скажем, тремя гектарами в виде той же квадратной дыры соответственного диаметра, которая, углубляясь, все углублялась бы и углублялась.

Поэтому, когда тремя неделями позже появляются инженеры, все догадываются, что венесуэлец не счел эту мысль досужей байкой, а заподозрил в словах Гомеса нечто большее, то есть – что где-то в этом районе должна быть нефть. Литерио первым разрешает потраву своих люцерновых и подсолнуховых посевов бездумными бурениями, загрязняющими нездоровым дымом атмосферу; остальные собственники бурят где ни попадя днями и ночами, и не обходится без того даже, что одна бедная хозяйка, обливаясь слезами, вынуждена была передвинуть кровать с немощными представителями трех поколений честных пахарей, поскольку инженеры сочли их невралгическую спальню геологическим объектом. Гомес издали спокойно наблюдает за изысканиями, хотя шум механизмов отвлекает его от газетных сообщений, – разумеется, поначалу никто не обмолвился ни словом о его наделе, а он – человек не настырный и разговаривает, лишь когда с ним заговаривают. И он решительно говорит «нет» представителю венесуэльского нефтяного консорциума, когда тот навещает Гомеса с целью приобретения его квадратного метра. Представителю велено купить его за любую цену, и он начинает называть суммы, которые растут со скоростью пять тысяч долларов в минуту, в результате чего по истечении трех часов Гомес складывает шезлонг, прячет примус и початок в баульчик и подписывает бумагу, которая превратит его в самого богатого человека страны в случае нахождения на его участке нефти, что и происходит ровно через неделю с появлением фонтана, заляпавшего всё семейство Литерио и всех окрестных кур.

Ошеломленный всем этим Гомес возвращается в родной город и покупает апартамент на самом верхнем этаже самого высокого небоскреба, поскольку там есть терраса под открытым небом, где он может читать газету и варить свой початок, не боясь появления назойливых венесуэльцев и выкрашенных в черный цвет кур, кои мечутся с негодованием, неизменно присущим этому виду пернатых, когда их кропят сырой нефтью.

Вечерний двор

Тоби любит разглядывать белокурую девушку, когда она пересекает двор. Он поднимает кудлатую голову и поводит своей кисточкой, потом замирает, провожая глазами хрупкую тень, которая, в свою очередь, сопровождает девушку по брусчатке двора. В комнате прохладно, Тоби ненавидит полдневное солнце, и, конечно, люди, что в эту пору на ногах, ему не по душе, единственное исключение – белокурая девушка. Тоби позволил бы белокурой девушке делать все, что ей заблагорассудится. Он снова поводит своей кисточкой, довольный увиденным, и вздыхает. Это ли не радость – по двору прошла девушка, он ее углядел, проводил ее тень по брусчатке большими, величиной с лесной орех, глазами.

Возможно, белокурая девушка появится еще раз. Тоби снова вздыхает, встряхивает кудлатой головой, словно шугая мошку, и, обмакнув кисточку в банку, продолжает олифить ошкуренную доску.

Свидетели

Когда я в первый раз рассказал Поланко, что у меня дома муха летает на спине, наступила тишина, смахивающая на черные дыры в беспредельном сыре воздуха. Разумеется, Поланко друг, и он вежливо спросил, самого я верю в это? Я не обидчив и поэтому растолковал ему, что муху я заприметил на странице 231-й «Оливера Твиста» – то есть при закрытых дверях и окнах я читал у себя в комнате «Оливера Твиста» и, подняв глаза как раз в тот момент, когда Билл Сайкс собирался прикончить Нэнси, увидел трёх мух, которые кружили под потолком, причем одна – лапками вверх. Поланко на это изрек что-то невообразимо идиотское, но я не стану пересказывать его слова, не объяснив прежде, как все было на самом деле.

Хотя я никогда раньше не наблюдал ничего подобного, поначалу мне не показалось слишком странным, что некая муха, раз ей так вздумалось, летает лапками вверх – новшества, какими бы сногсшибательными с научной точки зрения они ни были, еще не повод, чтобы не доверять нашим органам чувств. По всей видимости, подумал я, несчастная животинка спятила или у нее повреждены центры ориентации и равновесия, однако я тут же убедился, что данная особь не менее жизнеспособна и игрива, чем ее подруги, которые, как заведено, летали лапками вниз. Моя муха летала на спине, что, помимо прочего, позволяло ей удобно припотолочиваться, – время от времени она приближалась к поверхности потолка и, не переворачиваясь, без каких-либо видимых усилий прилипала к нему. Так как за все в жизни приходится платить, всякий раз, когда ей хотелось отдохнуть на коробке с гаванскими сигарами, ей не оставалось ничего другого, как «завить завиток» (подобным образом в Барселоне переводят английские тексты по авиации на испанский язык), не в пример ее подругам, которые с невозмутимостью королев спокойно приземлялись на этикетку «Made in Havana», на которой Ромео энергично обнимает Джульетту[20]20
  Имеются в виду гаванские сигары сорта «Ромео и Джульетта», на коробке которых изображена упомянутая сцена.


[Закрыть]. Как только Шекспир ей наскучивал, муха – спиной вниз – упархивала в компании себе подобных, выписывая с ними в воздухе нелепые вензеля, которые Повель и Бержье упорно именуют броуновскими[21]21
  Луи Повель (1920–1997) и Жак Бержье (наст, имя Яков Михайлович Бергер; 1912–1978) – французские писатели.


[Закрыть]. Все это выглядело странным, но до смешного естественным, будто по-другому и быть не могло, оставив несчастную Нэнси в руках Сайкса (что можно поделать с преступлением, совершенным столетие назад!), я взгромоздился на кресло и попытался с более близкого расстояния исследовать столь небывалое верхтормашное поведение. Когда госпожа Фозерингэм пришла сообщить, что ужин подан (я проживаю в пансионе), я ответил, не открывая двери, что спущусь через две минуты, и, так как ей была небезразлична проблема бренности земного существования, вскользь спросил у нее, долго ли живет муха? Госпожа Фозерингэм, знающая обыкновения своих постояльцев, как ни в чем не бывало ответила, что между десятью и пятнадцатью днями и что с моей стороны глупо ждать, когда пирог с крольчатиной остынет. Первое из двух сообщений заставило меня немедленно приступить (подобные решения сравнимы с броском пантеры) к исследованию, дабы оповестить научный мир о моём скромном, но настораживающем открытии.

Как я уже объяснял Поланко, сделать это было непросто. В любом положении муха, неважно – брюшком вниз или на спине, с хорошо известной сноровкой ускользает от преследования, заключить ее в стеклянном кувшине либо в виварии значило бы воспрепятствовать ее повадкам или просто приблизить ее смерть. Всего-то десять-пятнадцать дней оставалось жить маленькому существу, которое с неописуемым блаженством курсировало лапками вверх в тридцати сантиметрах от моего носа! Я понял: стоит известить об этом Музей истории естествознания, как оттуда немедленно пришлют какого-нибудь вооруженного сетью мужлана, и тот – бац! – тут же прибьет мое уникальное открытие. Захоти я заснять летунью (Поланко балуется кинокамерой, правда, в основном, как женолюб), я подверг бы объект исследования двойному риску: осветительные приборы испортили бы летательный механизм моей мухи, сделав ее нормальной к вящему разочарованию Поланко, моему и, скорее всего, самой мухи, к тому же будущие зрители непременно обвинили бы нас в недостойном фотографическом трюке. Менее чем за полчаса (надо было считаться с тем, что жизнь мухи, не в пример моей, протекала удивительно быстро) я пришел к выводу: единственным выходом из положения было последовательно и осторожно уменьшать размеры комнаты, пока муха и я не окажемся в тесном пространстве, – только это обеспечит безукоризненную точность наблюдений (разумеется, я бы вел дневник, делал снимки и т. п.), что позволит подготовить соответствующее сообщение, однако не раньше, чем в этом удостоверится Поланко, который мог бы в дальнейшем успокоить общественность своими свидетельствами – не столько о полете мухи, сколько о моей вменяемости.

Здесь я сокращаю описание воспоследовавших бесчисленных действий, что объясняется борьбой со временем и с госпожой Фозерингэм. Решив проблему выхода из комнаты и входа в нее исключительно в моменты, когда муха находилась вдали от двери (не премину сказать, что, по счастью, одна из ее подруг улепетнула в первый же день, а вторую я, не моргнув глазом, прихлопнул на пепельнице), я начал подвозить материалы для сокращения пространства, предварительно объяснив госпоже Фозерингэм, что речь идет лишь о временных пертурбациях, и передав ей через приоткрытую дверь ее фарфоровых овечек, портрет леди Гамильтон и большую часть мебели, последнее – с рискованным распахиванием двери настежь (разумеется, когда муха дремала на потолке или умывала на моем письменном столе рыльце лапками). Во время этих приготовлений я был вынужден с особым вниманием следить не столько за мухой, сколько за госпожой Фозерингэм, так как усматривал в ней все растущее поползновение посоветоваться с полицией, с которой я вряд ли мог бы объясниться через узкую щель в двери. Больше всего госпожу Фозерингэм обеспокоило складирование в комнате целой горы разобранных картонных коробок, предназначение коих она, разумеется, определить не могла, а я не пытался раскрыть карты, так как довольно хорошо ее знал: необычный способ мушиного полета она бы с царственным равнодушием оставила без внимания, поэтому я ограничился сообщением, что включился-де в один архитектурный проект, некоторым образом связанный с идеями Палладио[22]22
  Андреа ди Пьетро Палладио (1508–1580) – итальянский архитектор, представитель позднего Возрождения.


[Закрыть], точнее – с идеей перспективы в эллиптических театрах; это объяснение она встретила с выражением, какое при схожих обстоятельствах наблюдается у черепахи. К тому же я обещал возместить любой ущерб, так что через каких-нибудь полчаса коробки, не без помощи разнообразных уловок, ленты скотч и больших скрепок, громоздились в двух метрах от стен и потолка. В поведении мухи до этой поры не наблюдалось недовольства либо тревоги – она знай себе летала лапками вверх, успев потребить значительную часть кусочка сахара и каплю воды, которую я заботливо оставил в самом удобном для нее месте.

Не забуду упомянуть (все это я старательно занес в журнал исследований), что Поланко несколько дней не было дома, к телефону подходила сеньора с панамским акцентом, которая к местопребыванию моего друга выказывала полнейшее равнодушие. Будучи одиноким и замкнутым, довериться я мог только Поланко, в ожидании его появления я решил продолжить работу по сужению ареала мухи, намереваясь завершить опыт в оптимальных условиях. Методом, понятным обладателю хотя бы одной русской куклы[23]23
  Имеется в виду матрешка.


[Закрыть], я исхитрился нарастить, насколько это было возможно, вторую порцию картонных кип – я притащил и протащил их в мою комнату на глазах у госпожи Фозерингэм, которая ограничилась тем, что испуганно зажала рот одной рукой, вскинув другую, в которой сжимала опахало, чьи перья переливались всеми цветами радуги.

С понятным ужасом я размышлял о завершении жизненного цикла моей мухи, и, хотя понимал, что эмоции вредят объективной исследовательской работе, мне все же стало казаться, что подопытная проводит теперь больше времени за отдыхом и умыванием, словно полет утомлял ее или наводил тоску. Дабы удостовериться в стойкости ее рефлексов, я стимулировал ее активность лёгкими помахиваниями руки, отчего маленькое существо, подобно стреле, взмывало лапками вверх и начинало облет кубического, с каждым разом уменьшавшегося пространства, время от времени приближаясь к картонным коробкам, которые она, продолжая летать на спине, почитала за потолок, и с небрежным изяществом, коего у нее, как ни больно мне это говорить, оставалось все меньше и меньше, садилась на кусок сахара или на мой нос. Поланко все еще не объявлялся.

На третий день, смертельно напуганный мыслью о том, что муха в любой момент может испустить дух (было бы смешно и горько обнаружить ее лежащей на полу лапками вверх, навсегда застывшей в позе обычных дохлых мух), я притащил последнюю кипу разобранных картонных ящиков, они сократили сектор обзора настолько, что стало невозможно наблюдать стоя, а для наблюдений лежа я вынужден был соорудить наклонное ложе из двух диванных валиков и матраса, который госпожа Фозерингэм протолкнула мне в дверь, обливаясь слезами. На этом уровне исследований проблема входа и выхода была сопряжена с немалыми трудностями: каждый раз надо было последовательно отодвигать и с большой осторожностью перемещать три картонных нагромождения, стараясь не оставить при этом ни малейшей щелочки, и каким-то образом добраться до двери, около которой соседи по пансиону взяли за манеру скапливаться. Вот почему, когда в телефонной трубке зазвучал голос Поланко, я испустил вопль, который он сам, а чуть позже и его отоларинголог сурово осудили. Я тут же начал объяснительное бормотание, Поланко меня прервал, пообещав незамедлительно приехать, но так как мы оба и муха не могли бы поместиться в столь малом пространстве, я решил предварительно ввести его в курс дела, чтобы затем в качестве единственного наблюдателя он мог подтвердить, что аномальное поведение наблюдается у мухи, а не у меня. Я назначил ему встречу в ближайшем кафе и там между двумя кружками пива все ему рассказал.

Поланко раскурил трубку и некоторое время внимательно меня разглядывал. Несомненно он находился под впечатлением услышанного и даже, как мне показалось, побледнел. Как я уже говорил, сперва он вежливо спросил, отдаю ли я себе отчет во всем том, о чем рассказываю. По-видимому, он убедился, что я вовсе не шучу, поскольку продолжал попыхивать трубкой и размышлять, не замечая, что я тороплюсь (а вдруг она умирает, а вдруг умерла!) и расплачиваюсь за пиво, полный решимости как можно скорее довести исследование до конца.

Так как он все еще пребывал в раздумье, я вспылил и напомнил о его моральной обязанности удостовериться в том, чему поверят лишь при наличии достойного свидетеля. Он пожал плечами – похоже, на него внезапно напала черная меланхолия.

– Зря все это, парень, – наконец сказал он. – Тебе, может, и так поверят, без меня. А вот мне…

– Ты о чем?! Почему это тебе не поверят?

– Потому, братец, что это только усугубит дело, – пробормотал Поланко. – Посуди сам, нормальное ли, достойное ли дело, чтобы муха летала вверх тормашками. Если начистоту, это лишено всякой логики.

– А я утверждаю, что она летает именно так! – заорал я, перепугав насмерть нескольких завсегдатаев кафе.

– Конечно, конечно, кто спорит. Но ведь, по сути, эта муха летает, как любая другая, разве что со странностями. Ну, пролетела полкруга не как все! – сказал Поланко. – Сам посуди, кто мне поверит, если нельзя будет ее продемонстрировать, пусть бы эта мушенция и впрямь немного почудила. Пойдем, лучше я помогу тебе разобрать картонные завалы, неровён час вышибут тебя из этого пансиона, не находишь?..

Состояние аккумуляторов

На странице 220-й моего романа «62» Хуан, после нескольких недель отсутствия, возвращается в Париж и, едва успев принять душ и переодеться, спускается в гараж и отправляется на машине искать Элен. Читатель, не знакомый с реальной парижской жизнью, решит, что это невозможно, ведь аккумулятор машины, так долго остававшейся на приколе, сядет, и вряд ли кто-нибудь вообразит, а уж я тем более, что пижон, вроде данного международного переводчика[24]24
  Хулио Кортасар работал переводчиком в международных организациях.


[Закрыть], чтобы завести мотор, станет крутить ручку. Впрочем, читатель подобной породы уже встретил в книге столько нереального, что, споткнувшись на этой технической детали, сможет присовокупить ее к длинному списку предшествующих несообразностей, и если это так, то лучше ему заняться чтением другой литературы – с этой ему не по пути. Объяснение простое и связано оно с пониманием реальности в повествованиях определенного рода. В романе «62» многие вещи при обычной оптике могут показаться абсурдными, явно или косвенно невозможными, но в любом рассказе, заслуживающем называться фантастическим, подобный абсурд отвечает правилам, не менее приемлемым, чем правила обыденной реальности, когда легкомысленное нарушение правила – не выезжать с разряженным аккумулятором, привело бы его к порче. Читатель, тонко чувствующий рамки и нормы подлинной фантастической литературы, знает, что существует логика sui generis[25]25
  Sui generis – особого рода, своеобразный (лат.).


[Закрыть], не допускающая никакого легкомыслия (прекрасная строгость для homo ludens[26]26
  Homo ludens – человек играющий (лат.).


[Закрыть]), – в этой реальности небывалого лифты могут перемещаться горизонтально, станции метро оказываются перетасованными, а морские лагуны под самым Парижем вздымаются от сильных морских приливов, чего, разумеется, никак не может быть, если внять принципам, изложенным выше. Читатель, чья логика чутко реагирует на подобное, догадается, без необходимости объяснять ему это в тексте, что хозяин гаража знал дату возвращения Хуана и подготовил его машину к этому дню или что Хуан, как мы это делаем в наших широтах, позвонил ему из Вены с просьбой зарядить аккумулятор. Фантастическое никогда не абсурдно, потому что его внутренние связи подчинены той же строгой логике, что и повседневное, а любое нарушение его структуры неизбежно повлечет за собой банальность или вычурность. Автомобиль, у которого сел аккумулятор, может въехать в пространство магическое, отнюдь не фантастическое – как бы там ни было, автомобиль Хуана никак не походил на карету Золушки.

Поездка

Подобное, к примеру, может иметь место в провинции Ла-Риоха, скорее всего, поздним вечером, хотя началось это раньше во дворе поместья, когда муж говорит, что маршрут довольно сложный, но зато он там отдохнет, он и едет туда ради отдыха – посоветовали, вот он и едет провести спокойно пятнадцать дней в Мерседес. Жена решает сопроводить его в ближайший городок, где ему надлежит запастись билетом, – ему присоветовали купить билет непосредственно на станции и заодно удостовериться, не изменилось ли расписание. В поместьях с их неспешной жизнью считают, что расписание, как и многое другое в городках, то и дело меняется – зачастую именно так и бывает. Лучше всего вывести автомобиль из гаража и отправиться в городок, чтобы загодя купить билет и потом вернуться и уж тогда погрузить багаж. Хотя время еще есть, и можно поехать прямо к ближайшему поезду в не столь уж далекий Чавес.

В начале шестого чета приезжает в городок и оставляет автомобиль на пыльной площади среди одноколок и телег, нагруженных тюками и бидонами. По дороге они почти не говорили, муж спросил что-то о рубашках, и жена ответила, что вещи собраны, осталось положить в портфель бумаги и книжку.

– Хуарес знал прежнее расписание, – сказал муж. – Он объяснил, как добраться до Мерседес, сказал, что лучше купить билеты в нашем городке и заодно уточнить пересадки.

– Ты говорил, – сказала жена.

– От нашего поместья до Чавеса на машине будет километров шестьдесят. А поезд на Пеулко вроде бы останавливается в Чавесе в девять с минутами.

– Машину там оставишь у начальника станции, – сказала жена то ли вопросительно, то ли утвердительно.

– Конечно. Поезд прибывает в Пеулко за полночь, но, кажется, в отеле всегда есть номера с туалетом. Жаль, не будет достаточно времени для отдыха, второй поезд отправляется где-то в пять утра, мы сейчас уточним. До Мерседес довольно далеко.

– Да, не близко.

Людей на станции немного, несколько местных жителей, покупающих в киоске сигареты или ждущих на платформе поезд. Билетная касса в самом конце перрона, почти у сортировочной горки. Это помещение с грязной стойкой кассира, стены увешаны плакатами и картами, в глубине два стола и стальной сейф. Кассир в рубашке без пиджака, девушка за одним из столов возится с телеграфным аппаратом. Почти стемнело, электричество не включили, из окна в глубину помещения с улицы сочился скудный свет.

– Надо поскорее вернуться в поместье, – говорит муж. – Еще багаж грузить, и я не знаю, хватит ли бензина.

– Бери билет и поехали, – говорит семенящая сзади жена.

– Конечно. Только дай подумать. Значит, сперва я доеду до Пеулко. То есть, я хочу сказать, надо взять билет откуда сказал Хуарес, только не припомню откуда.

– Не припомнишь, – говорит жена в своей манере задавать вопрос, который никогда окончательно вопросом не становится.

– Вечно морока с этими названиями, – говорит он с раздраженной усмешкой. – Вылетают из головы, как только хочешь их произнести. А другой билет от Пеулко до Мерседес.

– Почему два билета? – спрашивает жена.

– Мне Хуарес объяснил, это две разные компании, поэтому нужны два билета, продают сразу оба. Сама знаешь этих англичан.

– Теперь уж нет англичан, – говорит жена.

В помещение кассы вошел смуглый парень и что-то спрашивает.

Жена подходит к стойке, облокачивается на выступ, она блондинка, у нее красивое усталое лицо, словно тонущее в корзине, сплетенной из золотых волос, робко освещающих его контуры. Кассир смотрит на нее, но она молчит, глядя на мужа. Никто ни с кем не здоровается, в этом нет особой надобности, так как здесь довольно темно.

– На карте будет виднее, – говорит муж, направляясь к левой стене. – Значит, так. Мы находимся…

Жена подходит и следит за мужниным пальцем, который порхает у карты не зная, куда ткнуться.

– Вот наша провинция, – говорит муж, – мы находимся здесь. Нет, чуть ниже к югу. Ехать туда, в этом направлении, видишь? А мы, похоже, вот тут.

Он отступает на шаг, чтобы оглядеть всю карту, молчание длится не одну минуту.

– Это ведь наша провинция, верно?

– Вроде бы, – отвечает жена. – И ты говоришь, что мы находимся вот здесь.

– Здесь, где же еще. Вот дорога. Хуарес сказал, до той станции шестьдесят километров, а поезд должен выйти отсюда. Ничего другого не вижу.

– Тогда покупай билеты, – торопит жена.

Муж еще раз оглядывает карту и направляется к кассиру. Жена следует за ним, снова облокачивается на выступ стойки, словно приготовившись к долгому ожиданию. Парень закончил разговор с кассиром и отправился знакомиться с расписанием. На столе у телеграфистки загорается синяя лампочка. Муж достал бумажник, роется в нем и вынимает несколько ассигнаций.

– Мне надо в…

Он поворачивается к жене, разглядывающей какой-то рисунок на стойке, что-то вроде руки с кулаком, скверно нарисованной красными чернилами.

– В какой город я должен ехать? Не вспомню. Не другой, а первый? Куда я поеду на автомобиле?

Жена поднимает глаза в сторону карты. Муж делает нетерпеливый жест – карта, чтобы справиться по ней, слишком далеко. Кассир оперся руками о стойку и молча ждет. У него зеленоватые очки, из расстегнутого ворота рубашки выбивается пучок медных волос.

– Вроде бы ты имел в виду Альенде, – говорит жена.

– Да нет, какой еще Альенде!

– Меня не было, когда Хуарес объяснял, как ехать.

– Хуарес говорил о расписании и пересадках, а название я тебе сказал в машине.

– Такой станции Альенде нет, – говорит кассир.

– Разумеется, нет, – соглашается муж. – А еду я в…

Жена продолжает разглядывать красный рисунок руки с кулаком, которая теперь вовсе и не рука с кулаком, она в этом почти уверена.

– Значит так, дайте билет в первом классе… Я ведь должен ехать на автомобиле на север от поместья на станцию… Не помнишь на какую?

– У вас есть время, – говорит кассир. – Подумайте спокойно.

– Нет у меня времени, – говорит муж. – Я должен добраться на машине до… А билет мне как раз надо купить оттуда до другой станции, где можно сделать пересадку на Альенде. Неужели тебе трудно вспомнить?

Он подходит к жене и, спрашивая, разглядывает ее с раздражённым недоумением. В какой-то момент он порывается снова подойти к карте и отыскать точку, куда собирается ехать на машине, но передумывает и замирает, нависнув над женой, которая водит пальцем по стойке.

– У вас есть время, – повторяет кассир.

– Ну, что? – нетерпеливо спрашивает он. – Ну, как?

– Вроде бы это Морагуа, – говорит жена так, словно спрашивает.

Он смотрит на карту, но замечает, что кассир отрицательно качает головой.

– Нет, нет, – говорит муж. – Не может быть, чтобы мы не вспомнили, ведь как раз, когда мы сюда ехали…

– Это бывает, – говорит кассир. – Лучше всего расслабиться и поговорить о чем-нибудь другом, а название, бац, само свалится, как птичка. Я сегодня это же посоветовал одному сеньору, он и вспомнил, что едет в Рамальо.

– В Рамальо, – повторяет муж. – Нет, мне не в Рамальо. Лучше всего просмотреть список станций…

– Это там, – указывает кассир на расписание, висящее на стене. – Правда, их где-то около трехсот. Много полустанков и товарных станций, и у всех свои названия, так что…

Муж подходит к расписанию и упирает палец в начало первой колонки. Кассир ждет, он достает из-за уха сигарету и, прежде чем закурить, облизывает кончик, глядя на жену пассажира, которая все еще облокачивается на выступ стойки. В полумраке может показаться, что она улыбается, но так ли это – сказать трудно.

– Что у нас со светом, Хуанита? – спрашивает кассир у телеграфистки. Та протягивает руку к выключателю, и под грязно-желтым потолком загорается лампочка. Муж дошел до середины второй колонки, его палец замирает, скользит вверх по колонке, снова вниз и отлипает от указателя. Теперь видно, что жена действительно улыбается, кассир при включенном свете удостоверился в этом и тоже заулыбался, сам не зная почему, а муж, резко повернувшись, снова направился к стойке. Смуглый парень присел на лавку у выхода, есть еще одна пара глаз, изучающих то одно, то другое лицо.

– Я опаздываю, – говорит муж. – Хоть бы ты вспомнила, сама знаешь, у меня в голове названия долго не держатся.

– Хуарес тебе все объяснил, – говорит жена.

– Оставь Хуареса в покое, я тебя спрашиваю.

– Добираться надо на двух поездах, – говорит жена. – Сперва тебе надо на машине ехать на станцию, ты еще хотел оставить машину у начальника.

– Что это меняет?

– На всех станциях есть начальники, – говорит кассир.

Муж смотрит на него, но, скорее всего, не слышит. Он надеется, что жена вспомнит название, теперь, похоже, все зависит только от нее, от того, вспомнит ли она. Времени осталось всего ничего, пора вернуться в поместье, грузить в машину багаж и ехать на север. А тут еще усталость, неотвязная, как название, которое он никак не может вспомнить, похожая на пустоту, с каждым мигом все более весомую. Он не увидел, как жена улыбнулась (это заметил только кассир), он все еще надеется на проблеск в ее памяти и помогает ей тем, что стоит не двигаясь, опершись рукой о стойку почти у самого женина пальца, который, продолжая изучать рисунок красной руки с кулаком, осторожно водит по нему, окончательно удостоверившись, что это не рука и не кулак.

– Вы правы, – говорит она кассиру. – Когда слишком много думаешь о чем-то, то оно вылетает из головы. – Жена складывает губы трубочкой, словно хочет пригубить горячий кофе. – Может быть, ты… В машине мы говорили, что сперва ты должен попасть… Не в Альенде, ведь так? Но куда-то вроде Альенде. Подумай насчет «а» или насчет «е». Если хочешь, то давай я…

– Нет, не то. Хуарес объяснил, где лучше всего сделать пересадку… Потому что можно еще и по-другому, но тогда надо ехать на трех поездах.

– На трех – это уж слишком, – говорит кассир. – И двух предостаточно, столько всякого быдла набивается, да еще такая жара.

Муж делает нетерпеливый жест и поворачивается к кассиру спиной, чтобы заслонить от него жену. Краем глаза он замечает парня на скамье, который глазеет на них, муж снова поворачивается, чтобы не видеть ни кассира, ни парня и остаться наедине с женой, которая отрывает палец от рисунка и разглядывает лакированный ноготь.

– Никак не вспомню, – тихо говорит он жене. – Теперь уж ничего не вспомню, сама знаешь. Ты другое дело, постарайся, вот увидишь, ты вспомнишь, точно тебе говорю.

Женщина снова складывает губы трубочкой. Два или три раза моргает. Муж сжимает ее запястье. Теперь она глядит на него, не моргая.

– Лас-Ломас, – говорит она. – Скорей всего, это Лас-Ломас.

– Да нет, – говорит муж. – Не может быть, чтобы ты не вспомнила.