Текст книги "Иллюзии Доктора Фаустино"

Автор книги: Хуан Валера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Кстати, что же ты ему ответишь?

– Пока ничего. Подожду недельку.

– Он умрет от нетерпения.

– Не волнуйтесь, не умрет. Впрочем, вы же сами сказали, что мой любезный кузен достаточно дерзок: действует медленно, но верно. Просит ни более ни менее как свидания наедине. Кажется, я правильно поняла? Но ведь это значит скомпрометировать себя. «Боже, какое легкомыслие!» – скажут люди, узнав об этом.

– Но, дитя мое, он же собирается жениться на тебе. Что же тут дурного, если ты немного постоишь с ним у решетки?

– Кто вам сказал, что он собирается жениться? Это еще нужно проверить.

Несмотря на ласки, уговоры и убеждения, тетушка Арасели не добилась от племянницы никаких обещаний и не сумела прояснить положение, в котором пребывала душа Констансии по отношению к дону Фаустино.

Однако донья Арасели вернулась домой несколько более уверенная в удачном исходе предприятия, начатого ею с таким энтузиазмом.

VIII
У решетки

Весь день доктор волновался и с нетерпением ждал ответа от доньи Констансии.

Он видел кузину на прогулке и на званом вечере у дяди. Доктор даже говорил с ней в присутствии друзей и приятельниц, окружавших ее, но не заметил никаких знаков того, что Констансия благосклонно приняла его послание. Скорее наоборот: ему показалось, что она держалась с ним более сдержанно, чем обычно. Он подумал даже, что впал в немилость, и меланхолия еще сильнее овладела им.

Респетилья за целый день не смог повидаться с любимой служанкой барышни. Напрасно дон Фаустино пытался выяснить судьбу своего письма.

Доктор вернулся к себе в двенадцать часов, проведя вечер в доме дона Алонсо. Он не стал раздеваться, а приказал слуге немедленно связаться с Манолильей, прибавив, что будет ждать его возвращения, чтобы узнать, как обстоят дела.

Отдав это распоряжение, он сел за стол и попробовал читать, но никак не мог уловить смысла. На страницах философской книги мелькало изображение Констансии. Ему казалось, что девушка улыбается ему, завлекает его, нарочно мешает читать.

Прошли два томительных часа. Уже далеко за полночь он услышал, как кто-то осторожно пробирается по коридору. Тут же скрипнула дверь, и в комнату вошел Респетилья.

– Что так поздно? Принес ответ? – спросил доктор.

– Вы думаете, что сюда так легко добраться? Мальчишка, который должен был отворить мне дверь с черного хода, спал без задних ног; едва его добудился, а то пришлось бы ночевать на улице.

– Я спрашиваю: ты принес ответ?

– Не расстраивайтесь, ваша милость.

– Ну вот еще. С чего ты взял, что я расстраиваюсь? – говорил доктор, и по голосу, жалобному и молящему, было ясно, что он совершенно подавлен. – Я и не думаю расстраиваться, но скажи, ради бога, в чем дело?

– Говорю вам, что нету письма. Донья Констансия бранила Манолилью за то, что она принесла ей ваше.

– Я так и думал. Сердце мне подсказывало. Какой я несчастный. Я не хочу, чтобы меня здесь дурачили. Завтра же едем домой.

– Сеньорито, я считаю, дела не так плохи, как вам кажется.

– Почему ты так думаешь?

– Я думаю так потому, что у доньи Констансии, которая не желает отвечать, появилась ни с того ни с сего блажь.

– Что за блажь?

– Она сказала Манолилье, что теперь стоит прекрасная погода, в саду теперь – что надо, а ночью, когда звезды и пахнет апельсинами, и того лучше, Манолилья сказала, что и правда – в саду как в сказке, особенно от часа до двух, тогда барышня сказала, что у нее такое желание: погулять завтра в это время в саду.

– Ах, Респетилья, я едва верю своему счастью. Она согласна на свидание, согласна видеть меня и говорить со мною у решетки сада?

– Сеньорито, я ничего подобного не говорил. Вы не так меня поняли: Констансия ничего не говорила Манолилье о свидании, и я тоже ничего такого от Манолильи не слышал. А о вас вообще не говорилось ни слова. Известна только, что у Констансии есть такая блажь – погулять завтра в час ночи в саду, понюхать апельсины и поглядеть на звезды. Две калитки с решетками выходят на улицу, и ваша милость может туда подойти. Кто запретит вам гулять по улице? Улица общая, и вы можете нюхать апельсины, когда вам захочется.

– Пойду, Респетилья, непременно пойду.

– Манолилья считает, что вам нужно получше завернуться в плащ, чтобы никто не узнал. Здесь народ зловредный: любит поболтать. Мы с вами выйдем в переулок, вы подойдете к решетке, чтобы сад посмотреть и цветы понюхать, и тут как бы ненароком встретите свою двоюродную сестру и поговорите с нею.

– Дай бог, чтобы представилась такая возможность, – вздыхая сказал доктор.

– Не вздыхайте так тяжело, сеньорито. Дышите веселее: бог даст, все устроится в наилучшем виде.

Доктор был вне себя от радости. Он хотел быть щедрым и дал слуге за добрые вести монетку в 'четыре дуро, что равнялось восьми арробам вина высшего сорта и немногим более двенадцатой части его металлического запаса.

На следующий день была и прогулка и званый вечер у дядюшки – все, как обычно. Констансия держалась любезно, но холодно. Может быть, менее любезно, чем всегда. Дон Фаустино видел ее в окружении поклонников, даже говорил с нею, но она была непроницаема.

Доктор сгорал от нетерпения. Время тянулось бесконечно. Вечеринка казалась нескончаемой. Но всему приходит конец. Наступил час пополуночи.

К тому времени доктор успел проводить донью Арасели домой и поужинать с нею. Он был готов к свиданию.

Как только все в доме улеглись и затихли, доктор нахлобучил шляпу, плотно завернулся в плащ, захватил пистолет и кинжал и вместе с Респетильей вышел через черный ход на улицу. Сад был обнесен высокой стеной с двумя решетчатыми калитками. Деревянных дверей не было, и весь сад хорошо просматривался, насколько это позволяла густая зелень апельсиновых и лимонных деревьев, кустов жасмина, роз и других растений. В переулке царила глубокая тишина, а в саду, казалось, было еще тише. Слышалось только журчание фонтана, расположенного где-то в глубине сада.

Луны не было, но звезды светили так ярко, что видны были дорожка сада и канавка, выводившая воду из чаши фонтана, чтобы она не переливалась. По обеим сторонам канавки, судя по запаху, росли фиалки. Их аромат был так силен, что забивал все остальные: запахи роз, апельсинов и лимонов.

– Они еще не пришли, – начал было Респетилья.

– Молчи, будем ждать, – перебил его доктор.

Прошло несколько минут в полной тишине.

– Идут, вот они, идут] Но нельзя же, ваша милость, стоять прямо против калитки, словно пугало. Вспугнете голубок – и поминай как звали. Встаньте к стене – мы увидим, когда они будут подходить.

Доктор покорно исполнил совет: отошел от решетки и прижался к стене. Послышались легкие шаги, приятный и соблазнительный шорох шелка и крахмальных юбок. Донья Констансия и Манолилья скоро оказались близ решетки, где прятался Фаустино.

– Чудесная погода, не правда ли, Мануэла? – сказала Констансия. – Я рада, что мне пришла в голову мысль пройтись по саду. Что-то мне не спалось. Но все-таки я боюсь. Боюсь, не слышал ли отец, когда мы выходили. Боже, только бы он не узнал. Он страшно рассердится.

Доктор не знал, как ему выйти из засады и начать разговор. Наконец он решился: откинул плащ и подошел к решетке, где стояли обе девушки.

– Ах! – воскликнула в испуге Констансия.

– Не пугайся, Констансита. Это я, твой кузен Фаустино.

– Ах, это ты! – сказала донья Констансия и рассмеялась. – Как ты меня напугал. Вот так совпадение: обоим вздумалось погулять.

– Именно, кузина, Я тоже не мог заснуть и вышел подышать чудодейственным воздухом. Какое счастье, что я встретил тебя!

– Да, да, но какое совпадение! Что, если папа узнает, что я в такой поздний час встретилась с тобой у решетки? Я не знаю, что он сделает.

Когда Констансия произносила эти слова, доктор заметил, что Респетилья и Мануэла скромно отошли в сторону, даже не сказав «Оставайтесь с богом», и уже разговаривали, стоя у другой решетки. Они стояли близко друг к другу, словно призывая господ сделать то же самое.

Доктор последовал примеру своего слуги и встал вплотную к кузине. Та, конечно, не заметив и не почувствовав этого, не только не отошла от решетки, но как-то естественно придвинулась поближе к собеседнику. Временами они стояли так близко, что доктор ощущал аромат ее дыхания и чувствовал, как огонь ее глаз опаляет его.

– Я люблю тебя, обожаю, – говорил Фаустино тихим, страстным голосом, – я хотел сказать тебе это наедине. Именно это. Полюби и ты меня или убей. Твоя любовь сделает меня сильным. Зная, что ты меня любишь, я смогу все. От тебя зависит моя судьба и моя жизнь. В твоей власти спасти меня или погубить. Ты прекраснее всех цветов, свежее утренней зари, грациознее всех нимф, созданных воображением великих поэтов древности. Ты значишь для меня больше, чем все мои грезы, даже если бы они сбылись.

– Замолчи, кузен, замолчи, не будь так безрассуден. Твои страстные признания пугают меня. Будь благоразумен, а то я в другой раз не приду.

– Значит, ты придешь и завтра? И в другие ночи?

– Да, да, приду, но на минутку. Однако ты должен вести себя спокойно и благоразумно.

– Но ты любишь меня?

– Если бы не любила, разве я пришла бы?

– Значит, любишь по-настоящему?

– Послушай, Фаустинито, я не хочу тебя обманывать. Я люблю тебя, люблю как родственника, как друга, как брата. Это я твердо знаю, чувствую и понимаю, но о настоящей любви я ничего не могу сказать: я слишком молода, мне неизвестно это чувство, и я даже мысленно не могу его себе представить. Дай мне время осознать это, изучить и понять себя.

– Прости мою самонадеянность, но я думаю, что те нежные чувства, которые ты питаешь ко мне как родственница, подруга и сестра, – это и есть любовь.

– Не старайся обмануть меня, Фаустино. Все-таки я достаточно хорошо знаю, что любовь – это нечто большее. Я не знаю, что это такое, в чем ее смысл, но я знаю, что это нечто большее. И в доказательство этого я сделаю тебе одно признание.

– Какое, счастье мое?

– Если я и не люблю еще настоящей любовью, то хотела бы полюбить тебя по-настоящему, а это уже много. Когда я начинаю думать об этом, знаешь, что мне приходит на ум?

– Что?

– Что душа моя становится похожей на мотылька, летящего на огонь под действием какой-то неведомой силы.

Меня точно так же влечет к тебе. Но это еще не любовь, а только желание любить. Если душа моя запылает, охваченная огнем, тогда я смогу сказать: пришла настоящая любовь.

– Скорее бы это случилось.

– Значит, тебе нисколько не жаль меня. Тебе и дела нет до моей души.

– Но я уже ранен, я умираю от любви.

– Вы, поэты, любите все преувеличивать, приукрашать, Слушая тебя, я не знаю, что и думать. «Может быть, все это фразы? – спрашиваю я себя. – Что это: риторические фигуры или истинное чувство?»

– Неужели ты сомневаешься в искренности и правдивости моих слов?

– Пойми меня правильно. Я не сомневаюсь в них. Я не хочу обидеть тебя ни сомнением, ни словом, потому что верю в твою искренность. Но, может быть, ты сам обманываешься? Может быть, твоя пылкость внушена обстановкой: благоухающий сад, новизна первого свидания, чарующая тишина ночи. Представь себе вместо меня другую женщину, тоже молодую и тоже красивую – ты же сам говоришь, что я красивая, – и скажи, разве ты не воспылал бы к ней любовью? Разве ты не стал бы с той же искренностью называть ее своим раем и адом, спасением и гибелью, и всем прочим, что ты мне тут наговорил?

– Нет, не стал бы, ибо только ты соединяешь все это в себе одной.

– Ну хорошо, я готова тебе поверить. Но пока еще не верю. Я не хочу оказаться легковерной простушкой, не хочу, чтобы меня поразило тщеславие. Быть любимой так лестно, а твоя любовь, как ты сам говоришь, так сильна, что я боюсь в нее поверить. Надеюсь, ты простишь мою скромность. Прощай. До завтра.

– Почему так скоро? Едва успела прийти и уже покидаешь меня!

– Я очень беспокоюсь. Боюсь, что отец хватится меня, и вздрагиваю при каждом шорохе, боюсь даже шелеста листьев. Ступай и ты.

– Завтра в это же время?

Констансия колебалась какое-то мгновение, потом сказала:

– Я приду завтра.

– Но завтра ты не уйдешь так скоро?

– Если ты будешь благоразумен и я буду уверена, что ты по-прежнему меня любишь.

– А ты будешь меня любить?

– Я сказала, что хотела бы любить тебя. Ты знаешь, что для женщины любовь – это так страшно. Мне хочется любить, но я в страхе отшатываюсь от любви, как будто вижу перед собой пропасть, черную и таинственную. Хочу любить тебя, и боюсь. Прощай. Оставь меня одну. Пожелай мне спокойной ночи. Если я не засну, то утром буду бледная, с кругами под глазами, папа начнет расспросы, и бог знает, что он подумает. Он такой подозрительный, Ступай, Фаустино.

Доктору не хотелось уходить, он устремил на девушку долгий нежный взгляд и сказал:

– Дай мне руку.

Донье Констансии казалось невежливым отказать в этой просьбе, тем более что на людях она это делала неоднократно. Доктор взял ее руку в свои и покрыл ее поцелуями.

Некоторое время спустя он и Респетилья покинули переулок и, радостно возбужденные, направились к дому доньи Арасели, выбирая самые безлюдные улицы, чтобы не привлекать внимания.

Гордый своим успехом, влюбленный еще сильнее, чем прежде, в Констансию, строя не то что воздушные замки, а настоящие волшебные крепости и видя себя уже в раю, на Олимпе, в сказочных садах Армиды,[69]69
  Волшебница Армида – персонаж из поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1581); сады Армиды – место забвения и любовных радостей.


[Закрыть] дон Фаустино Лопес де Мендоса заснул под чарующие звуки серенады, исполняемые сонмищем духов любви и надежды.

IX
Таинственная посетительница

Три-четыре ночи подряд продолжались свидания, на которых разыгрывались картины, подобные только что рассказанной, но с небольшими вариациями.

Днем и вечером Констансия, как всегда, шествовала в окружении подруг и поклонников, и поговорить с нею наедине не было никакой возможности. Единственное, что им удавалось сделать, – это обменяться взглядами, и то украдкой. Ее взгляд был такой неопределенный, что если бы кто-нибудь перехватил его, то ничего бы не заподозрил.

Ночные свидания устраивались с теми же предосторожностями, и разговоры у решетки носили тот же характер, но любовь не продвинулась ни на шаг. Мотылек кружился над огнем, но в огонь не бросался. Желание любить не превращалось в любовь. Надежды дона Фаустино не сбывались, но и не развеивались.

Когда доктор был подле нее, он находился под воздействием ее чар. Всему подчинялся. Был доверчив, как дитя, и предан, как верный раб. Ее призывы к сдержанности юн не мог разбить никакими контрдоводами и чувствовал себя счастливым и удовлетворенным только оттого, что в обмен на самозабвенную, уже существующую любовь получал туманные обещания полюбить его в будущем, желание полюбить его, но и эти первые такты любовной прелюдии, исполняемой Констансией, повергали его в трепет и лишали рассудка.

Однако вскоре, когда прошло первое опьянение, доктора стали одолевать малоутешительные мысли и сомнения. «К чему такая таинственность в наших отношениях? – спрашивал он себя. – Почему кузина на людях старается не обращать на меня внимания, не выказывает предпочтения, даже намеком не дает понять, Что хоть немножко меня любит? Ведь такое поведение лицемерно и двоедушно».

Он не сомневался в добрых намерениях кузины, и это служило ей некоторым оправданием, но верно было и то, что она уязвляла его самолюбие, рушила его надежды.

«Кузина ждет, когда желание полюбить меня само по себе превратится в любовь, она думает, что зерно страсти само прорастет, вырвется наружу и разовьется. Но пока что этого не происходит, и я чувствую постоянную угрозу, что любовь ее умрет, не родившись, или это окажется и не любовью вовсе, а расплывчатым чувством симпатии. Однако и симпатия может развеяться как дым. Вероятно, Констансия, предвидя такой исход, хочет подавить в себе и это чувство. Но, может быть, дело в другом: за внешней оболочкой детской непосредственности, избалованности, наивности скрывается коварный обман, хладнокровная и жестокая расчетливость? Не играет ли она моими чувствами, моим сердцем, моим достоинством? Не жестоко ли оставлять меня в таком неведении? Позволительно ли обращаться со мной как с куклой, у которой можно без конца спрашивать: «Любишь меня или не любишь?».

Эти рассуждения сменялись другими, тоже не лишенными смысла: «Не слишком ли я нетерпелив? Могу ли я требовать, чтобы она уже любила меня? Есть ли у меня право рассчитывать на такую любовь? Ведь и сам я еще недавно сомневался в своей любви к ней. Разве удивительно, что и она сомневается? Стоит ли обвинять кузину за то, что она не отдала мне своего сердца, не убедившись в искренности, силе и самоотверженности моей любви? Что такого я совершил для нее? Ничего. Чем пожертвовал? Ничем. Прийти на свидание, поболтать у решетки, поцеловать ручку – это еще не жертва, это забава и развлечение. И вот взамен оказываемых мне милостей у меня не находится ни терпения, ни доверия к ее искренности и добрым намерениям».

Так доктор судил судом своей совести кузину, сам же защищал ее и не мог вынести окончательный приговор. Между тем он с нетерпением ждал того ночного часа, когда снова может пойти к садовой решетке в сопровождении верного слуги.

У Респетильи любовные дела тоже не продвигались. Он объяснял это тем, что и каждой провинции – свои обычаи и привычки. Здесь, например, и у господ и у слуг, у всяких горничных и судомоек, любовь не летела на крыльях, а плелась медленно, едва волоча ноги. Но, утешал он себя, Самору тоже не в час завоевали,[70]70
  Испанская пословица исторического происхождения. Во времена Реконкисты (освобождения Испании от мавров) за город Caмору шли длительные сражения.


[Закрыть] ценная вещь и стоит дорого. Действительно, разве в сердце красотки можно лезть нахрапом, татью или врываться с громом и шумом без длительной осады, без военных хитростей, без подкопов, без ратных трудов и пота?

Так обстояли дела, когда однажды утром Респетилья вошел в комнату к своему господину, который только что проснулся, и вручил ему письмо. Он получил его от какого-то незнакомца у самого порога дома. Тот передал письмо и исчез.

«От кого бы это? – подумал доктор. – Может быть, от Констансии?»

И, решив, что, безусловно, от нее, доктор распечатал конверт и с изумлением прочел следующее:

«Мой вечный возлюбленный! Ты совсем меня забыл. Не хочешь меня знать. Но я никогда тебя не забываю и люблю, как прежде. Моя душа связана с твоею нерасторжимыми узами, и ни злая судьба, ни время не могут нас разлучить. В этом мире, где все тленно и преходяще, изменчиво и быстротечно, моя душа остается все той же, ибо сущность ее составляет любовь к тебе. Здесь, на грешной земле, небу было угодно – не знаю, почему – воздвигнуть между нами непреодолимые преграды. Я не смею оспаривать волю божью и поэтому не являюсь твоему взору, не открываю тебе своего имени. Называй меня своей Вечной Подругой. Я всегда молюсь за тебя. Я вижу тебя, хотя ты меня не видишь. Когда я засыпаю, моя душа покидает мое тело, устремляется к тебе и остается с тобою. Неужели ты так огрубел, так занят собою, что не чувствуешь меня, когда я ласкаю тебя и соединяюсь с тобою в вечном поцелуе? Неужели мое чувство не находит больше ответа в твоей душе? Неужели бессмертные очи души твоей не способны увидеть ту, которую ты так любил когда-то? Неужели в твоей душе не осталось хоть какого-нибудь следа нашей прежней любви? Я знаю, что ты на пороге новой любви, ты уже любишь, любишь другую женщину, и я ревную. Какое мучительное чувство – ревность! Но не тревожься: я не нарушу эту любовь, зародившуюся в твоей душе. В этой бренной жизни ты не можешь и не должен стать моим. Это было бы безумием. Более того – преступлением. Я не стану препятствовать этой любви из пустого эгоизма. Я могу только оплакивать это горе, я уже его оплакиваю, но я переживу его. Но если эта женщина, которую ты любишь, недостойна тебя, смеется над тобой, способна пренебречь тобой, я постараюсь утешить тебя, моя радость. Моя любовь непреходяща, даже если ее испытывают ревность, твое презрение ко мне и твое небрежение. Дай бог тебе счастья, а если ты будешь несчастлив, позови меня зовом сердца и скажи мне: «Приди и утешь меня!». И я явлюсь к тебе. Уже несколько дней я пытаюсь побороть искушение явиться перед тобой во плоти. Может случиться, что и я, не совладав с собой, позову тебя, Я хочу тебя видеть, говорить с тобой, оживить твой образ. Придешь ли ты на мой зов? Думаю, что придешь. Ты отзывчив, великодушен и не лишишь меня этой радости. Я буду всегда о тебе помнить, хочу навсегда сохранить живое впечатление, воспринятое обыкновенными человеческими чувствами, коль скоро я теряю тебя в» той преходящей жизни из-за твоей любви к той легкомысленной женщине.

Прощай и помни о твоей Вечной подруге».

С изумлением читал доктор это письмо и строил тысячи догадок и предположений… «Может быть, его написала кузина, чтобы посмеяться над моим романтизмом, составив его в ультраромантическом духе. Может быть, какая-то сумасшедшая влюбилась в меня и излила в письме этот бред. Может быть, дядюшка Алонсо или кто-то из его знакомых захотел сыграть со мной злую шутку. Что бы там ни было, лучше я сожгу его и никому не скажу о нем ни слова. Будем считать, что шутник, вздумавший поразить меня этим письмом и посмеяться надо мной, просчитался».

Доктор сжег письмо, не сказав о его содержании ни Респетилье, ни матери, хотя от нее у него не было никаких секретов.

Любовь Фаустино к Констансии возрастала, и мысль о ней не покидала его ни днем, когда он не видел ее, ни ночью, когда он с ней разговаривал у решетки сада. И дневное одиночество и ночные бдения до предела взвинтили его нервы. Иногда ему казалось, что он слышит какой-то странный шум и чья-то тень скользит совсем рядом. Однажды он проснулся перепуганный, весь в холодном поту: ему почудилось, будто кто-то только что поцеловал его в лоб долгим нежным поцелуем. Дон Фаустино Лопес де Мендоса, философ-рационалист, устыдился своей мимолетной трусости и малодушия. Между прочим, он ждал привидения три ночи кряду и готов был встретить его мужественно и смело. «Если это только дух, то чего же мне бояться, – говорил он себе. – Тем более, если это дух красивой женщины, в которую я, оказывается, был влюблен, И хотя я не знаю, когда это было, страшиться ее не нужно. Это даже приятно». Уговаривая себя таким образом, доктор успокаивался и смеялся над своей слабостью. Но скоро спокойствие сменилось озабоченностью, и ему было не до смеха, ибо однажды он ясно услышал легкий шум удалявшихся шагов, шуршание женского платья и едва уловимый печальный вздох.

В глубине его души уже множество раз звучала прощальная фраза письма: «Помни о твоей Вечной Подруге». «Может быть я схожу с ума? – спрашивал он себя. – Неужели я так слаб, немощен, нервен, что фантазии заволакивают мой разум? Неужели я поддамся воле какого-то бездельника только потому, что ему взбрело в голову написать мне глупейшее письмо, которое отняло у меня покой и привело в расстройство и мои чувства и мои силы?»

Эти душевные волнения не мешали, однако, доктору вести прежнее существование, Любовь его к Констансии продолжала возрастать, а любовь Констансии к нему продолжала пребывать в зародышевом состоянии.

Прошло три ночи после получения загадочного письма. Доктор с Респетильей возвращались домой. Свидание не было долгим: шел только третий час ночи. Когда они повернули за угол, к Фаустино подошла какая-то старуха и, обратившись к нему, зашептала:

– Сеньор кабальеро, мне нужно поговорить с вами, но так, чтобы ваш слуга не слышал. Я от Вечной Подруги.

Респетилья поотстал. Доктор подождал его и потом сказал:

– Ступай один, жди меня дома часов до четырех и не ложись.

Одному богу известно, что тут вообразил Респетилья. И пусть донья Констансия простит ему дурные мысли. Он пожелал господину доброй ночи. Сказал он это лукаво и не без зависти, подумав, очевидно, при этом; «Добился-таки своего, а я все зеваю».

Pecпетилье не оставалось ничего другого, как повиноваться.

Оставшись вдвоем со старухой, они начали следующий разговор:

– Что хочет от меня Вечная Подруга? Если это проделка какого-нибудь шутника, ему не поздоровится.

– Это не шутка, сеньор кабальеро. Тут дело серьезное. Может быть, в письме, которое вы получили, что-то не так сказано. Но бедняжка в таком состоянии… У нее был жар, когда она вам писала. Теперь она здорова и хочет непременно повидаться с вами.

– Кто эта женщина? Как ее зовут?

– Не знаю, но если бы и знала, не сказала. Мое дело передать вам, чтобы вы шли за мной. Я поведу вас к ней.

– С какой стати я пойду к незнакомому человеку?

– Вы боитесь, сеньор кабальеро?

– Я ничего не боюсь. Идите вперед. Я пойду за вами, даже если вы поведете меня в преисподнюю.

– Раньше, чем я вас поведу, я должна поставить некоторые условия.

– Выкладывайте, да побыстрее. Я приму их, если они разумны. Мне так любопытно посмотреть на мою Вечную Подругу, что я готов на многое.

– Тогда слушайте. Не старайтесь узнать ее имя; не преследуйте ее и не пытайтесь выяснять, что за дом, куда я вас веду; если вы даже вспомните, где этот дом, то не выясняйте, кто в нем живет; и, наконец, когда я дам вам знак, вы немедленно должны покинуть дом и следовать за мной до того места, откуда я вас веду; потом я вас оставлю, и вы вернетесь домой. Принимаете условия?

– Принимаю.

– Данте слово дворянина, что вы их выполните.

– Даю.

– Поклянитесь самым дорогим для вас.

– Достаточно слова дворянина.

– Тогда следуйте за мной.

Хотя городок был невелик, доктору пришлось пройти немало улиц и переулков; он шел за старухой и строил всякие догадки по поводу этого приключения. Это могла быть шутка, разыгранная Констансией, ее отцом или кем-то из поклонников девушки, например маркизом Гуадальбарбо, тем самым маркизом, который ввел доктора в расход, пригласив в казино. Кажется, он большой шутник. На празднества сюда съехалось много, как их теперь называют, травиат: из Малаги, из Гранады, из Севильи. Могло быть так, что одна из них, увидев доктора на ярмарке, влюбилась в него и, домогаясь свидания, изобрела эту романтическую чепуху, чтобы придать приключению пикантность. Но вряд ли андалусийская девица такого полета – да простят мне ее почтеннейшие товарки! – достаточно грамотна, чтобы составить подобное письмо и замыслить такую сложную интригу. Может быть, Вечная Подруга – это какая-нибудь стареющая ветреница? Или – душевнобольная?

Занятый этими мыслями, доктор не заметил, как старуха привела его к дверям какого-то дома. Ока отперла, вошла сама и впустила доктора, потом закрыла дверь, и они оказались в кромешной тьме. Доктор из предосторожности взялся за рукоятку пистолета, заткнутого за пояс. Старуха ощупью нашла замочную скважину в двери, ведущей из прихожей внутрь дома, отперла ее, а ключ спрятала в карман. Здесь было так же темно, как и в прихожей. Женщина взяла доктора за руку и осторожно провела его по лестнице во второй этаж. В полной темноте они миновали еще две комнаты. Наконец подошли к третьей, из которой сквозь дверные щели пробивался свет. Старуха тихонько постучала.

– Войдите, – раздался женский голос.

– Входите, сеньор кабальеро, – сказала старуха.

Дон Фаустино вошел.

Комната была бедно обставлена, но имела опрятный вид. Всю мебель составляли полдюжины стульев и стол, на котором стояла масляная лампа с двумя фитилями. В глубине была еще одна дверь, ведущая в спальню.

Посередине спальни стояла высокая, стройная женщина, одетая в черное… У нее были черные, как эбеновое дерево, волосы, бледное лицо и дивной красоты глаза, тоже черные. Во всей ее фигуре сквозило изящество. Несмотря на бледность и синие круги под глазами, кожа лица была свежа, а лоб чист, – ей можно было дать не больше двадцати лет.

– Сударь, – начала она приятным, несколько дрожащим голосом, – извините, что я вас обеспокоила, первой написав письмо и почти принудив вас к этой встрече. Когда я писала, я была очень возбуждена. У меня был жар. Этим объясняются некоторые несообразности, содержащиеся в письме.

– Сударыня, как я должен понять ваше письмо и что вы называете несообразностями?

– Содержание письма, очевидно, ясно; я имею в виду стиль изложения – он слишком экзальтирован.

– Так вы и есть моя Вечная Подруга?

– Да, это я.

– Вы давно меня знаете?

– Я знаю вас давно, а вот вы забыли меня.

– Напомните, пожалуйста, где и когда мы встречались с вами?

– Послушай, Фаустино. Прости меня, что я называю тебя просто по имени. Мм были так близки, так любили друг друга!

Доктор внимательно вглядывался в ее красивое лицо, и ему даже показалось, что он его помнит, но как-то смутно, и никак не мог сообразить, где и когда он его видел. Приятный, чуть металлический голос пробуждал в нем какие-то неясные, но волнующие воспоминания.

– Слушай, Фаустино, – повторила женщина. – Я уже писала тебе и теперь говорю: в этой жизни я не должна принадлежать тебе. Но я хотела тебя видеть и говорить с тобою, прежде чем мы расстанемся навсегда. Злой рок гонит меня от тебя. Ты должен любить ту девушку. Дай бог, чтобы она оказалась достойной тебя. Будь счастлив с нею. Ты мог бы оказать мне одну услугу?

– Требуй что хочешь, – сказал доктор, думая о том, что либо она сумасшедшая, либо все это злая шутка, либо ему все это снится, либо он сходит с ума.

– Подари мне на память прядь твоих волос.

Произнося эти слова, она подошла к вконец растерявшемуся доктору и ножницами отстригла белокурую прядь.

Все это произошло гораздо быстрее, чем мы рассказываем.

– Итак, ты снова меня увидел, но не забудь меня снова. Если ты будешь несчастлив, позови меня – я приду к тебе и утешу. Сейчас ты счастлив, и я тебе не нужна. Скажи мне откровенно: ты любишь донью Констансию? Только по чести, как и подобает дворянину.

Доктор, не ожидавший такого вопроса, вынужден был сказать:

– Я люблю донью Констансию.

– Уходи, уходи! – воскликнула женщина голосом, в котором слышались боль и раздражение.

Дон Фаустино собрался было уходить, подчиняясь этому властному голосу, но женщина обвила его шею руками; он ощутил на своем лице ее свежее дыхание, закрыл глаза и почувствовал, как она дважды поцеловала его в зажмуренные веки.

На какое-то мгновение доктор был ошеломлен, но, придя в себя, увидел, что женщина исчезла: он слышал только, как щелкнул замок двери в спальне.

Рядом стояла старуха.

– Помните обещание, – сказала она. – Следуйте за мной, и я доведу вас до того места, где мы встретились.

Дон Фаустино понял, что просьбы и увещания бесполезны: он дал слово и вынужден был подчиниться.

Старуха вела его теперь другим путем, нарочно петляя, чтобы он не нашел обратной дороги, и наконец покинула его у самого порога дома доньи Арасели.