Текст книги "Печаль в раю"
Автор книги: Хуан Гойтисоло
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 12 страниц)
Его как будто ударили обухом по голове. Учитель сидел перед ним, и Мартин видел, как шевелятся его губы, а слов не различал, только длинный, заунывный гул, словно его посадили под стеклянный колпак или он внезапно оглох.
Комната кружилась. С большим напряжением разглядел он треснувшую чашку – Кинтана предлагал ему кофе. Повинуясь неведомой воле, рука держала ложечку и бессмысленно вопила ею по кругу, нелепая, ненужная, как золотая рыбка в стеклянном шаре собственного бессилия.
Понемногу предметы перестали дрожать и вернулись на свои места – на потолок, на стенки, на пол. Он услышал звук падающих капель из незакрученного крана и голос учителя, который, по всей вероятности, говорил все это время:
– …позавчера, после обеда, со всеми детьми.
– Простите.
Он с трудом сдерживал себя – ему хотелось вскочить, кинуться в ее комнату, открыть все пустые шкафы, все покинутые шкатулки, наклониться над ее кроватью и чутьем, как пес, понять, убедиться, что Кинтана не лжет. Он все это сделал позже.
Умерла. И интернат пустой, тоже как будто умер. Только каплет вода и где-то, совсем далеко, пронзительно и зловеще кричит птица.
– А дети? – спросил он. – Дети где?
Кинтана равнодушно пожал плечами. Извилистые морщинки избороздили его лицо, зрачки поблескивали в узеньких щелках глаз.
– Ах, дети! – сказал он. – Откуда же мне знать? Они забрали всю власть, Мартин, никто не может с ними справиться, совсем распустились. С тех пор как Дора умерла, они потеряли остатки совести – носятся как разбойники и выдумывают всякие гадости. Завтракают, обедают, ужинают, когда захочется, и некому проверить, все ли пришли на ночь. И это называют интернатом! И сюда меня послали!.. Воспитывать их… – Он засмеялся, и тонкая сетка морщин вокруг его глаз задрожала, задвигалась. – Они меня ни во что не ставят. Зовут старым кретином и смеются прямо в лицо, что бы я ни делал. Поверьте, я для них хуже собаки. Вот вчера один из младших замахнулся на меня палкой. Знаю, знаю, вы скажете: так продолжаться не может, но что же мне делать? Я старый человек, мне семьдесят лет, я немало потрудился на своем веку – мне ли не знать, что выхода нет? Поверьте мне, Мартин, за три с лишним года они привыкли слышать о смерти, убийствах, разбитых домах, разрушенных городах. Картечь и пули стали для них игрушками. Здесь, в интернате, они установили настоящий террор, у них есть вожаки, фавориты, доносчики, шпионы. Я понимаю, трудно поверить, когда видишь их детские лица и щеки, еще не тронутые бритвой. Однако все это чистая правда. Я прекрасно знаю, что у них есть специальный «уголовный кодекс», специально разработанная система насилия. Ночью их спальня превращается в какое-то логово змей, хищников, в настоящую камеру пыток. Я сам видел, у некоторых обожжены ногти или руки проколоты булавками, но ни разу не добился разъяснений. Даже самые примерные, тихие не хотят говорить со мной, боятся остальных. Педро, наш сторож, хотел разобраться в их татуировке (у них там целая система – драконы, кентавры, молоты, стрелы). И вот сегодня, когда он обходил сад, ему чуть не угодили чем-то в голову. Он поднялся в спальню – спят непробудным сном, храпят вовсю, зарылись в подушки и улыбаются, как ангелочки. А про занятия лучше и не говорить. Они совершенно забыли об элементарных приличиях, объясняются между собой на каком-то гнусном жаргоне. Интересуют их, насколько я понимаю, только карты и поножовщина. Вот, например, является ко мне вчера один из них, просит промыть ножевую рану на ноге, сантиметра в два глубиной. И как я ни бился, он так и не сказал, кто его ранил. Говорил назло о другом, даже не потрудился скрыть, что надо мной издевается. Я ему помог, а он ушел и даже спасибо не сказал. Это у них считается недостойной слабостью. Старики пускай работают и молчат в тряпочку. Можно их и помучить, так, не до смерти. – Он отхлебнул кофе. – Вы думаете, детям от этого легче? Ничуть не легче. Просто им доставляет удовольствие все разрушать, крушить. Они мочатся прямо на пол. А теперь, после смерти Доры, все делают назло. Учуяли, что всюду что-то не так, и потеряли последние остатки совести, шоферы жалуются, что они бросают камни в машины, – а что мы можем сделать? Сидим тут, кормим их – таков наш долг. Больше делать нечего. Какой тут возможен выход? Хлопотать перед властями? Оно бы неплохо, но при нынешних обстоятельствах это утопия. Так что в настоящем положении выхода нет. Нам остается одно – ждать, будь что будет… – Он допил остывший кофе. – Поверьте мне, Мартин, ваша подруга хорошо сделала, что покинула нас…
Мартин, шатаясь, вышел из интерната. В саду, как и в доме, было очень тихо. В неестественной вечерней тишине квакали жабы. Он бессознательно добрался до грузовика и завел мотор.
Какая-то тяжесть – тяжелее, чем сон, – давила ему на веки, во рту было горько. Он думал о Доре. В нем, как в заколдованном замке, поселился ее призрак, и трудно было собрать разбегающиеся мысли.
– Эй!.. Осторожно!
Он чуть не налетел на какую-то машину на крутом повороте. Потом он поехал дальше по пыльной дороге, и двойная шеренга деревьев почтительно и быстро расступалась перед ним, сочувствуя его горю.
Тогда он увидел Авеля. Мальчик шел по дороге к усадьбе и обернулся на звук гудка. Мартин остановил грузовик в нескольких метрах от него и открыл дверцу.
– О, это вы!
Мальчик смотрел на него, как на привидение, словно не верил своим глазам.
– Вы давно…
Он был особенно бледный и худенький и, влезая в кабину, не сказал больше ни слова. Когда машина тронулась, он не спросил, куда они едут. Он молчал всю дорогу, только смотрел на Мартина в зеркальце.
Кладбище было за последними домиками, на склоне холма. Совсем рядом в круглом пруду, среди зеленой ряски, монотонно квакали лягушки. Железные ворота были заперты, но Мартин осторожно перелез через ограду и помог перелезть мальчику.
Смеркалось, и в голубоватом воздухе особенно четко вырисовывались олеандры по краям дорожек, обнаженные мечи тополей, заросли трав, шиповника и ежевики.
– Сюда, – тихо сказал Авель.
Они понимали друг друга, хотя не сказали ни слова. Мальчик шел впереди, искал дорогу по надгробным надписям.
Здесь, за пятиметровой стеной, окружающий мир стал бледно-голубым квадратом неба, усеянным прозрачными кисейными облаками. Солнце было где-то сбоку, но его неуловимый, тонко просеянный свет заливал и цветы, и могилы, и дорожки. Мартин смотрел в землю. Там валялись кости, отшлифованные дождем и солнцем, и казалось, что они сами вышли из могил.
Потомки украсили склепы и плиты портретами, надписями, молитвами, фотографиями, стихами, венками и букетами цветов. Могила Доры была в самом отдаленном углу – холмик свеженасыпанной земли, скромная металлическая пластинка с именем и датами, ни одного цветка.
– Если б я знал… – плакал Мартин. Договорить он не смог.
Он стоял там, пока воздух не стал густым, как вода, а вода тяжелой и темной, словно он спустился с берега в глубины моря.
Когда они шли обратно, он взял руку Авеля и крепко ее сжал. Мальчик был бледен как воск и, когда Мартин на него посмотрел, смиренно опустил голову.
– А Пабло? – спросил Мартин.
Ответа не было.
* * *
– Да, тогда я с ним говорил в последний раз. Хотя нет. Позавчера я вел грузовик через долину, и он со мной доехал до перекрестка. Он был с другими ребятами, и мне показалось, что он болен. Вот и все. Ребята шли с ним, сеньор лейтенант. Нет, ничего странного не заметил. И про Кинтану ничего не знаю…
Солнце дробилось в стекле письменного стола, слепили алмазные блики, острые, как сосульки. На минуту ему показалось, что мир растворяется в белом ослепительном свете, и все пошатнулось перед ним. Вопросы били его по голове, нельзя было закрыть глаза. Мартин не знал, как долго допрашивает его лейтенант, как долго он сам отвечает. Он видел, как шевелятся у того губы, а слова разбирал плохо.
– Можете идти.
Мартин думал о Доре, об Авеле. Он понимал, что оба умерли, и ничего не мог сделать. Если бы он знал…
– Я сказал, можете идти.
Мартин сделал усилие и понял. Глаза его были слепы за толстой завесой слез.
– Вы слышите?
– Дверь… – с огромным трудом сказал Мартин.
Он добрался до нее ощупью, машинально взялся за ручку и погрузился в прохладную тьму коридора, а сзади шел ординарец с винтовкой наперевес, в полутора метрах, как положено по уставу.
Глава II
Мальчишка сбежал как можно быстрей по склону лощины. Он ждал с минуты на минуту страшного взрыва и, зажав уши, спешил добраться туда, где совсем недавно скрылись его товарищи.
«Подождите, подождите…»
Тропинка, заросшая травой, терялась в чаще дубов и земляничных деревьев. Ранец, полный патронов, глухо бил по спине, и мальчик бросил его, чтобы бежать быстрее. Ему казалось, что сзади кто-то тяжело дышит, но обернуться он не смел.
Он почти добежал до цели, когда раздался выстрел. Знакомый звук вернул ему спокойствие – наверное, кто-нибудь из ребят изловил того типа. Он подождал.
Почти у самых ног под сводом переплетенных веток медленно пробирался ручей. Архангел упал на колени и наклонился над водой. Лицо, искаженное страхом, все в пятнах и потеках краски, дрожало, как отражение в волнистом зеркале; головастик, серый с черным, пересек его от уха до уха и окружил венчиком пузырей.
Мальчик хлопнул рукой по воде; он себя ненавидел. Он хотел бы завесить все зеркала, забыть, какой он есть. Склонившись над ручьем, он болтал рукой в воде, а свистки – секретный код – оплетали его тончайшей паутиной улик.
Только тогда он понял, что промазал. Надо бежать. Уйти подальше. Наверное, Стрелок со своими уже ищут его.
Пока он обдумывал план бегства, снова застрекотали пулеметы – это преследовали отступающих; стая голубей вспорхнула с земляничного дерева и полетела к «Раю», тревожно хлопая крыльями.
Архангел встал. Лес наполнился глухим топотом. В лощинке за кем-то охотились – может быть, за ним.
Ему казалось, что ветки деревьев мешают ему бежать и лес как будто ожил – корни извивались поперек тропинки, сердитые порывы ветра хлестали его по щекам ветками дуба, колючие кусты цеплялись за подол рубахи, царапали руки.
Он боялся. Боялся Стрелка, и Мартина, и ребят, и солдат.
– Давай, Архангел, давай…
Он говорил вслух, чтобы себя подбодрить, а темный заговор природы гнал его вперед жгучими ударами новых улик. Ребята звали откуда-то сзади, он не обращал внимания. Сердце билось все громче – громче всех звуков.
Когда Стрелок выскочил из-за каштанов. Архангелу показалось, что это страшный сон. Он ничего не мог сделать, его понесло к Стрелку. В полном отчаянии он хотел увернуться, но Стрелок ринулся на него. Архангел услышал его дыхание.
– Прятаться вздумал?
Пальцы вожака вцепились ему в руку, как когти, и Архангел почувствовал, что плачет.
– Я… я…
Стрелок ударил его кулаком прямо в лицо.
– У, сволочь, трус!
Стрелок бросился на него, сел верхом и стал свирепо обрабатывать кулаками. Что ж, убьет – тем лучше, другим неповадно будет. У них в отряде трусов нет.
Стрелок сидел у него на груди, коленями прижимал к земле руки. На красном разгоряченном лице резко белел извилистый шрам.
Архангел лежал на спине, хватал воздух губами, измазанными краской и кровью. Глаза, обведенные сажей, затравленно смотрели на Стрелка.
– Я бросил гранату, – невнятно проговорил он.
– А кольцо выдернуть забыл. Теперь он все знает. По твоей милости нам пропадать.
Архангел думал, что Стрелок будет еще его бить, но тот не стал. С полдюжины ребят в солдатских гимнастерках стояли вокруг. Стрелок обернулся к ним.
– Сколько раз говорил – расстреляем, и конец. Так нет, пошел, идиот, слюни распустил, цветочки понес!
– Оставь ты его. Не видишь, крови сколько?
– Не бей его больше, Стрелок. Он не виноват.
Вожак поднялся, недовольно ворча:
– Бабы, вот вы кто. Вам бы юбки носить. Как бабам.
Он нагнулся, поднял винтовку и тряхнул Архангела за плечо.
– Ну ты, заткнись! Что у тебя, между ногами пусто?
Мальчик встал, рыдая в голос.
– Я никого не видел, – всхлипывал он.
Стрелок сердито махнул рукой.
– Сказано – заткнись!
Он считал инцидент исчерпанным и повернулся к другим.
– Интересно, какой гад стрелял без моего разрешения?
Ребята молчали.
– Ну, не я, – сказал наконец один. – Я шел прямо за тобой и ни черта не видел.
– И я шел с гобой, – сказал бритоголовый.
– И я… и я… – Стрелок обвел их взглядом.
– Так. Значит, само выстрелило.
– Наверное, это Дурутти, – предположил один.
– Да. Он последний нес оружие.
– Тихо, вы! – сказал Стрелок. – Не стреляли, и ладно. Нечего на других сваливать.
Он быстро прикидывал, что сделать; ребята глядели недоверчиво, и надо было восстановить авторитет любой ценой.
– Не виноват никто, и все виноваты, – хрипло сказал он. – Ну, дело прошлое. Теперь главное – концы в воду.
– В воду? – переспросил бритый, – Как это?
– Убрать Элосеги, – ответил Стрелок. – Чтоб не попал живым к фашистам. Если никто из вас не желает мне помочь, проверну сам.
– Мы ничего не говорим… Мы тебя не оставим, Стрелок, – сказал самый маленький.
– Сам знаешь, мы за тобой куда угодно, только…
Вожак вздернул подбородок.
– Только – что?
Ребята снова недоверчиво помолчали.
– Ты посмотри сам, – сказал один. – Ты не думай, я тебя выдавать не собираюсь, только, по-моему, надо нам сматываться.
Стрелок погладил свой белый шрам.
– Сматываться, говоришь? Здорово придумал!
Все молчали, и в тишине отчетливо слышалось стрекотанье пулеметов.
Стрелок беззвучно засмеялся – смех как будто нарисовали на его хитрой морде – и оборвал так же резко, как начал, словно и не было никакого смеха, и снова его лицо стало похоже на тряпичную маску.
– Идиоты! – крикнул он. – Да вы что, не понимаете; если он сдастся, нам всем конец? Выследят, как собак. Облаву устроят и всех – рр-р-раз!
Он обвел их взглядом, чтобы убедиться в действии своих слов. Тревога и страх были на лицах. Никто не смел поднять глаз.
– Мы убили ихнего, придется отвечать. Будем у них вместо мишени, А вернее, повесят на суку. – Он широким жестом обвел лес. – Сучьев много.
– Правда? – пролепетал самый маленький.
Стрелок зло рассмеялся.
– А ты что думал? Дадут булки с шоколадом?
Раздражение исчезло – ребята явно испугались, и к нему возвращался прежний апломб.
– Что, если детки, так вывернетесь? Такими делами у них марокканцы занимаются. Они шутить не любят. – Он улыбнулся. – Да, неприятное зрелище! Другие целый день болтаются, верещат, пока не подохнут. А ребята дольше всего.
Мальчишка с бритой головой трясся как лист.
– Ты видел, как вешают, Стрелок? – спросил он, и голос у него сорвался.
Стрелок фыркнул.
– Это я-то? Сколько раз! У нас в Окендо каждый день вешали. На площади. Сперва женщин, потом мужчин, а под конец ребят. Привезут на повозке, связанные все, впереди офицер бьет в барабан, чтобы шли смотреть. Потом из повозки вытащат и вешают на деревьях. Кто постарше – на сучьях, а ребят на ветках. Когда все подохнут – снимут и отложат веревку на завтра. Чтобы меня разорвало, если хоть слово соврал.
Он рассказал все это одним духом и остался доволен. По лицам ребят было видно, что рассказ произвел впечатление. Он презрительно сплюнул.
– Эй ты, сопля! – сказал он, оборачиваясь к Архангелу. – Куда он пошел?
Тот вытер слезы полой рубахи.
– Кто его знает?.. – пробормотал он. – К «Раю» вроде. – И снова заревел. – Я ничего не сделал!..
– Заткнешься ты? – крикнул бритый.
Он тоже чуть не плакал, еле сдерживался.
Добившись своего. Стрелок щелкнул курком и, ни слова не говоря, пошел по тропинке направо. Ребята испуганно побежали за ним. Его рассказ привел их в ужас – подумать только, маленькие веревки, как по мерке! Стрелок обернулся.
– Что это вы?
Ребята смиренно потупились.
– Мы с тобой, Стрелок.
– Да, пойдем с тобой.
– Собираетесь нюни распускать – лучше сидите тут, ждите солдат.
Теперь он был уверен в своей силе, и ему было особенно приятно унижать их.
– Слыхали? Если кто боится, пускай проваливает.
Он знал тайную тропинку, которая вела через чашу прямо к усадьбе, и пошел вперед, держа палец на курке. Только у домика сестер Росси было голое место – с полдюжины грядок под паром, окаймленных тимьяном и дроком. А потом снова чаща, никто не увидит.
Прежде чем выйти из дубовой рощи, Стрелок обследовал тропинку, по которой собирался идти. На большой дороге, к северу, беспрерывно грохотали машины. Пулеметы стрекотали теперь дальше, у самой деревни. Только там, где усадьба, стояла чуткая тишина – ни на пригорках, поросших лесом, ни в лощине солдат не было.
Петляя среди кустов, ребята добрались до противоположного склона, поросшего лесом. Если Элосеги шел в «Рай», он должен был тут пройти. Стрелок свистнул, и все попрятались.
По звуку мотора они поняли, что метрах в трехстах от них едет машина; четырехместная, полная солдат, она осторожно двигалась к дому.
На таком расстоянии солдаты казались меньше, но были прекрасно видны. Держа автоматы, они молча вылезли из машины, рассыпались веером и пошли к запертому зданию.
Тогда Стрелок свистнул еще раз и во главе своего отряда помчался вниз по ручью предупредить ребят, которым было поручено убрать Кинтану.
* * *
Четырехместная машина медленно карабкалась к шоссе по песчаной дорожке. Солнце проникало золотой пылью сквозь переплетенные ветви дубов и покрывало землю тонким рисунком света и тени. Капрал пристроился на крыле; усталыми глазами он смотрел на стрекоз, сновавших перед машиной. Чем ближе подъезжали к шоссе, тем слышнее был грохот военных грузовиков, а когда доехали, пришлось подождать секунду-другую, прежде чем ехать дальше.
Казалось, по шоссе недавно пронесся смерч. На дороге валялись вещевые мешки, котелки, кольца от гранат, алюминиевые кружки – самые разные вещи, от солдатских до самых нелепых, домашних, вроде костяшек домино, губной гармошки, поломанного приемника. Страх как бы сместил, перетряхнул пейзаж. Трава в кювете была растрепанная, серая, а деревья по сторонам шоссе подвенечной фатой покрыла пыль.
По дороге навстречу машине шли солдаты с винтовками через плечо, красные от жары и усталости, и пели солдатские песни. Во главе шагал лейтенант в распахнутой до пояса рубахе, открывающей могучую волосатую грудь.
– Ч-ч-черт, куда прете? Не видите, из-за вас не пройти!
Машина резко затормозила. Капрал спрыгнул на землю и отдал честь.
– Лейтенант послал в усадьбу сказать, что ихнего мальчика застрелили.
Офицер достал сигарету. Тело и лицо у него были темные, как дубленая кожа, а глаза голубые, как прохладные озерца. На серебряной цепочке висело штук пять медалей, и капрал заметил, что через всю левую руку у него идет огромный шрам.
– Ладно, езжайте.
Они поехали дальше по шоссе, навстречу наступающим войскам, а лейтенант и солдаты снова запели:
– Ух ты! – сказал капрал. – Хорошая штука!
Он увидел в кустах у дороги футляр, какие бывают у скрипок, и приказал водителю остановиться на минутку.
– Жена всю жизнь о такой мечтала, – радовался он.
Он открыл футляр кончиком ножа и разочарованно крякнул: скрипка была игрушечная, детская, вместо струн – цветные ленточки, вместо смычка – золотистая косичка. На внутренней стороне футляра было написано красными чернилами: «Mademoiselle Кордье от любящей Сони».
– Не повезло, – сказал капрал. – Гроша ломаного не стоит.
Солдаты захохотали.
– А ты что думал? Страдивариус?
Он хотел бросить скрипку в кювет, но один из солдат дернул его за рукав.
– Эй, посмотри-ка!
На внутренней стороне футляра было приклеено фото: удивительно красивая девушка лет семнадцати-двадцати, нарядная, с распущенными волосами, сидела у рояля.
– Ничего девица, – присвистнул солдат.
Все наклонились, посмотрели, и капралу пришлось подождать. Когда очередь дошла до него, он зажал футляр между колен и долго молча смотрел.
– Видно, понравилась, – сказал водитель.
– Ты нам теперь про жену не заливай!
– Смотрите, ребята, совсем одурел!
Капрал не удостоил их взглядом.
– Истинно говорят, молчание – золото.
Солдат, который сидел с водителем, захохотал.
– Видали? Обижается, что мы про нее говорим!
– Покраснел, – сказал водитель. – Ну, погубила его девица!
– Хорошо бы поменяться, а? Жену побоку, а девицу тебе.
Капрал презрительно скривил губы.
– Хотите знать, чихал я на эту девицу.
Все заржали.
– Как же, как же!
– Оно и видно!
Никто, кроме капрала, не заметил, что они доехали до развилки.
– Эй, тут дорога!
Проезд был закрыт ржавой цепью, соединяющей два столба. Капрал с трудом разобрал полустертую надпись на одном из них.
– Усадьба «Рай». То самое место.
Они сняли цепь, и машина медленно двинулась по усыпанной гравием дорожке.
Теперь, когда они удалялись от шоссе, грохот грузовиков понемногу затихал. Они снова слышали щебет птиц и жужжанье пчел, трудившихся над цветком миндаля.
Дорога была пологая, они выключили мотор. За одним из поворотов им открылся дом, похожий на монастырь, – строгий, увитый плющом. С юга, со стороны моря, тянулась насыпь, которая лет тридцать назад была, вероятно, великолепна, а теперь поросла сорной травой. Перила наполовину сгнили. В конце насыпи возвышалась романтическая беседка, где стояли два шезлонга и штук пять цветочных вазонов, покрытых облупившейся зеленой краской, в которых росли чахлые гортензии с лепестками, похожими на конфетти. За беседкой четыре высоких эвкалипта осеняли дом прохладной, шелестящей тенью.
Дверь на галерею была заперта, жалюзи по фасаду опущены; если бы не дым из трубы, можно было бы подумать, что в доме давно никого нет. И время как будто шло здесь иначе – сами очертания дома, и потрескавшаяся мраморная лестница, и облупленные колонны вызывали в памяти мертвую роскошь былых веков. Все предметы здесь – обветшалые, полуразрушенные, замученные – застыли, словно в параличе, безмолвными свидетелями собственного разрушенья.
Солнечные часы показывали четверть второго. Было душно и тихо. Солдаты вышли из машины и, повинуясь молчаливому приказу капрала, пошли по дорожке, которая вела к черному ходу. Напряженная тишина в доме наводила на мысль о засаде, и они шли гуськом, держа винтовки наготове.
Во дворике был колодец, обложенный камнем; мотор глухо дрожал. Дверь в кухню была деревянная, обшитая железом. Когда они подошли, серая кошка бросилась наутек и спряталась в неподвижных кустах олеандра.
– Тут, – сказал капрал.
Дверь была заперта и никак не поддавалась. Внутри, в кухне, собака почуяла их и нетерпеливо затявкала. Кто-то громко прошипел: «Тиш-ш!» Тогда капрал стукнул в дверь, кулаком и, прижавшись к стене, стал ждать – решатся ли хозяева ему открыть.
С той стороны послышались робкие шаги, и кто-то заскребся о дверь.
– Авель, – зашептали там. – Это ты?
Капрал жестом приказал солдатам молчать и снова стукнул в дверь кулаком.
– Откроете вы?
За дверью снова долго молчали. Собака нетерпеливо залаяла.
– Кто там?
– Откройте, говорю!
Снова молчание.
– А кто вы?
Он забарабанил обоими кулаками.
– Откройте. Мы при оружии.
Опять молчание. Потом – скрип засова.
В дверях кухни стояла девушка неопределенного возраста, в гимназической форме, с косой. При виде солдат она испуганно отступила и поднесла к губам кружевной платочек.
– Вы не волнуйтесь, – сказал капрал. – Ничего вам не будет.
Она отступила в кухню и посторонилась, уступая дорогу солдатам.
– Вы хозяйка?
Прислонившись к шкафу, девушка испуганно смотрела на солдат.
– Нет, – с трудом проговорила она. – Мама хозяйка.
– Тогда будьте добры ей сказать.
– Она больна, – сказала девушка. – У нее бессонница, и мигрень, и плохо с сердцем. – Она поднесла руки к воротничку форменного платья, как будто ей стало душно, и кончила громко, почти криком: – Ради бога, ради бога, не ходите к ней! У нее ужасно болит голова и…
– Ладно, ладно, – оборвал сержант. – Больная, так договоримся с вами. – Он откашлялся. – Мы насчет вашего мальчика.
Ее глаза на фарфоровом лице были как стеклянные голубые шарики. Она снова поднесла платочек ко рту и робко посмотрела на солдат.
– Авель?..
– Да, Авель Сорсано.
– С ним случилось что-нибудь?
Она вытянула шею, ее худенькое лицо сморщилось, и никто не посмел ответить.
– Видите ли, – сказал наконец капрал, – он был у эвакуированных в интернате, и с ним случилась беда.
Она проглотила слюну.
– Он… ранен?
Солдаты, не сговариваясь, смотрели в пол; на девушке были белые туфли на каблучках и белые чулки, как у сиделок.
– Да, – ответил капрал. – Вернее сказать, нет. Он пошел с ребятами, хотел побаловаться оружием, ну и…
– Он был с теми детьми? – спросила девушка. Капрал кивнул; ему было трудно найти слова, он не решался сказать все как есть. – Ах, какой стыд, какой стыд! – Она уронила платок и поторопилась его поднять. – Так любезно с вашей стороны, большое спасибо… Только, по-моему, лучше его отпустить. Пускай возвращается сам. Иначе урок не пойдет ему на пользу.
Солдаты растерянно переглянулись. Девушка, белая как мрамор, взволнованно смотрела на них.
– Авель такой чувствительный, – говорила она. – К нему нужен очень тактичный подход. В его годы раны затягиваются с большим трудом…
– Вот-вот, – сказал капрал, охотно принимая подсказку. – Раны. Лейтенант говорит, чтобы кто-нибудь из вас пошел с нами его опознать.
Слова «умер», «убит» мелькали перед ним, как мотыльки, зачарованные светом, и он с трудом сдерживался, не произносил их.
– Не обязательно, чтобы пошла мама? – спросила девушка.
– Нет. Я думаю, тут всякий сгодится.
Глаза у нее хитро сверкнули.
– Кто угодно?
– Да, это все равно.
Она легко махнула рукой.
– Тогда я пошлю Филомену.
Потом, аккуратно разгладив юбку, она добавила:
– Подождите немного, будьте добры.
Служанка сидела в подвале – она боялась бомбежек – и ни за что не хотела идти к непрошеным гостям.
– А там нету этих, мавров?
– Нет.
– И вы говорите, они из тех?
– Ну, конечно.
Служанка наконец успокоилась и начала натягивать пальто.
– Значит, войне конец, сеньорита Агеда?
Девушка ушла, ничего не ответив. После разговора с солдатами у нее сильно билось сердце. По лестнице, устланной красной дорожкой, она пошла наверх, сказать матери.
Донья Эстанислаа занимала южную часть дома, и даже опасность не могла ее оттуда прогнать. «Мы, настоящие сеньоры, ни при каких обстоятельствах не теряем достоинства».
Агеда знала, что приход национальных войск не произведет на нее особого впечатления, и все-таки хотела ей сказать. Мир… Значит – нормальная жизнь, еда четыре раза в день, может быть, даже мужчина. По сравнению со всем этим бледнели любые происшествия с мальчиком.
– Мама…
В спальне никого не было. Агеда открывала подряд все двери второго этажа. Никого. Она немного растерялась и пошла вниз. Входная дверь была открыта; легкий ветерок раскачивал стеклянные подвески на люстре.
А донья Эстанислаа шла на цыпочках по мраморной лестнице; в одной руке она держала игрушечную скрипку, в другой – смычок, сплетенный из волос. Сообщение о приходе националистов она приняла равнодушно.
– Ты видела? – сказала она и показала дочери скрипку, которую потихоньку взяла из машины. – Мне кажется, это его скрипка. Нашего Романо.
* * *
Младший лейтенант перебирал от нечего делать документы в картотеке. Его лицо сияло от удовольствия – только что офицер из штаба передал ему от майора горячие поздравления за утренние подвиги.
– Разрешите обратиться…
Это был солдат, уроженец Балеар, приставленный к Элосеги. Феноса отечески на него посмотрел; он любил иногда, на досуге, отечески смотреть на солдат.
– Женщина пришла, сеньор лейтенант.
Феноса выбил трубку и кивнул. То, что случилось с мальчиком, его занимало. Он жестом отпустил солдата; но вдруг переменил решение.
– Сказали ей? – небрежно спросил он.
Неизвестно почему, он панически боялся слез. Когда женщина плакала, он чувствовал себя беспомощным, жалким, как червяк.
– Да, сеньор лейтенант.
Феноса рассеянно смотрел на фотографию какой-то девушки, окруженной детьми. На оборотной стороне стояло одно слово – «Дора».
– Хорошо. Скажите, что сейчас буду.
Он снова принялся за картотеку, а солдат пошел вниз.
Филомена только что вошла. Она плакала, закрывая лицо платком.
Когда она выходила из машины, невысоко над долиной летел серебристый самолет с желто-красными полосами на крыльях. На балконе, вместо республиканского флага, висел другой, желто-красный. Она прошла мимо скамейки – солдаты грелись там на солнышке. Увидев ее, они прервали беседу и с любопытством на нее посмотрели.
– Мать? – громко спросил кто-то.
В вестибюле, где по-прежнему висела поломанная вешалка и стояли горшки с геранью, было пусто и тихо. Весь дом казался пустым, заброшенным. Солдат пошел наверх – доложить о ее приходе, а другой солдат повел ее в комнату, где раньше был кабинет.
Тут мало что переменилось с тех пор, как она последний раз приходила за письмами; комната была узкая, мебель старая, прежних времен, Филомена едва на нее взглянула. Ей было нехорошо, смутно.
– Авель, Авель!
Когда по дороге ей сообщили о его смерти, из ее горла вырвался какой-то странный звук. Язык стал как ватный, и кровь сильно застучала в висках. Она разрыдалась.
Солдаты повторили ей всю историю несколько раз. Она не понимала, переспрашивала.
– Умер?
– Да. Он его в лесу нашел, убитого.
– Кто нашел?
– Солдат, господи! Мы же вам говорили.
Нет. Она не слышала. Слезы застилали ей глаза. Она чуть-чуть косила, и от этого ее взгляд казался каким-то странным.
– А кто его убил?
– Из ребят кто-то.
Никак не понять. То, что они говорили, крутилось и крутилось у нее в голове.
– Остановите.
Она высунулась в дверцу – ее сильно тошнило. Ничего не вышло. Солдаты сидели на корточках и сочувственно на нее смотрели.
– Известное дело, – говорили они. – Война…
Это случилось сегодня утром, но Филомене казалось, что с тех пор прошло много лет.
Сверху пришел солдат – сказал, что лейтенант сейчас будет. Пока что он отвел ее в комнату, где лежало тело, и Филомена заплакала, зарыдала.
– Авель, Авель, – повторяла она. Его лицо и все чужие лица поднимались и опускались перед ней от потолка до самого пола, как будто качели, вверх и вниз, вверх и вниз, и корчили рожи. – Авель, Авель, – Голос застрял в горле, она схватилась рукой за шею, кровь застилала глаза, сквозь густую пелену слез она плохо видела тело, и лицо, и кровавую рану. – Авель, Авель миленький, Авель мой дорогой, сокровище ты наше, королевич, что они с тобой сделали, скажи, что они с тобой сделали? Какая гадина в тебя стреляла, в моего мальчика дорогого? Он никому зла не желал, мухи не обидел, а его застрелили, гады, сволочи, уголовники, застрелили. Сердечко мое, душенька ты моя, кто тебя больше меня любил, Авель, Авель! Скажи, кто тебя застрелил, я его сама убью, свинью паршивую, гада. Девой Пречистой клянусь, убью, нет ему прощенья. На такого руку поднять, это же ангел истинный, ягненочек, Авель бедненький, курносенький ты мой, королевич, солнышко ты наше, лучше тебя нету. Идите отсюда, я буду с ним, с мальчиком бедненьким, его злодей убил – поплатится еще! – молодого такого убил, ему бы жить да жить. Он бы адвокатом стал, королем, президентом, кем угодно стал бы, Авель, бедненький мой, солнышко ты мое. Идите, идите, я с ним буду, он лучше всех, его все любили, Авель, Авель, дорогой! Пустите меня! Пустите, говорю! Я его больше года знаю, мы с ним были как мать с сыном. Ангельчик бедненький, осиротел, есть ему было нечего! Каштаны ел и на завтрак, и на обед, и к ужину, а война-то как раз кончается, мог бы есть и есть, в Барселону бы поехал учиться, в люди бы вышел… Да… И пускай мне скажут, кто его застрелил, я того убью. Девой Пречистой клянусь, убью своими руками!..
