Текст книги "Вариации на тему "Песни Песней" (эссе о любви)"

Автор книги: Христос Яннарас

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

14. REPRISE

Садовый источник – колодезь живых вод и потоки с Ливана.

В БИНОКЛЕ идеального картина любви разрывается на двое: Любовь к Богу, любовь к ближнему человеку – несовпадающие части в призматическом преломлении совершенного. Божественный эрос – непорочное очарование, беспримесное духовное изумление. Сломано всякое сочленение со страстным человеческим счастьем, телесными точками отсчета вожделения, эмоциональным трепетом удовольствия. Незапятнанная чистота, помещенная в мысленное, в невещественное.

Значит, леопард залег только в теле, но не в обоюдоострой природе? Его кормит только дрожь плоти. Какой свет отопрет очевидность и освободит ее от призматических призраков мысленного и невещественного. Наше я – дикая кошка наглой алчности – подчиняет Бога мертвой мысли, облицовывает любовь мертвой тишиной вечной гарантированности.

Как с помощью бинокля мысленно идеального можно отделить вожделение к Богу от самовлюбленности возвращения в утробу, мнимого использования для себя непоколебимо гарантированного.

Конечно, любовь деформируется, преломляясь через тело. Но разве также и душа является самой лучшей призмой? Сколько раз она искажает вожделение к Богу в кривых зеркалах, пытающихся вывести доказательства силлогизмов, в преломлениях «обязательных» свойств, в калейдоскопических проекциях чувственных картин на умозрительно абсолютное. Все для удовлетворения мировоззренческого довольства. Для жажды обладания уверенностью в своем постоянстве. Для алчбы самоутверждения с помощью трансцендентных гарантий.

Вера и добродетель: полюса эндемического преломления вожделения в богатый спектр радуги корыстолюбия. Удовольствие замыкания в скорлупе догматов, удовольствие моралистического нарциссизма, взымательная ненасытность внешнего авторитета. Плоть – просто игрушка в сравнении с ненасытными аппетитами сверх-эго. Плоть – пехота, а «вера» – конница в необузданной жажде надежности – вместе с «добродетелью», скачущей галопом к соблазнам самовлюбленной духовности. Бешенная религиоименная жажда оргазма самопочитания, самовосхищения.

Непосредственный взгляд, без условного бинокля. И освещает мера любви. Мера самоотречения и самоприношения. Любовь либо к Богу, либо к ближнему человеку. С одним и тем же исступлением [3].

Истинно влюбленный, – говорит непосредственный взгляд, – вечно представляет себе лицо любимого, и радостно заключает его внутри себя. Такой не может уже успокоиться от вожделения и во сне, но и там обращается к нему. Так бывает как по отношению к телесным, так и бестелесным. И затем яснейшая сентенция продолжает: Блажен тот, кто стяжал к Богу такую любовь [4], какую стяжал к своей возлюбленной безумный влюбленный.

Мера любви к Богу – безумное вожделение личности человека. Мера недоступного достижения, поэтому и ублажается тот, который достигает ее. Однако мера «бывает», то есть дана от природы. Мы не любим одной природой Бога, а другой – любимого человека. Одна и та же любовь «как по отношению к телесным, так и бестелесным». Если леопард залегает не только в логовище тела, то это потому, что драгоценная добыча – экстатическая способность вожделения – существует в обоюдоострой природе.

Мера человеческой любви к Богу – ни невещественная, ни мысленная, ни кодексная «чистота». Мерой является только вожделение. Но вожделение личности, вожделение Другого, вожделение кроме эго. Которое перемещает бытие в вожделеваемую связь. Превращает бытие в связь.

Блажен безумный влюбленный, блаженно бездонное безумие. Только в безумии бездн рождается улыбка. И эта улыбка, которая никуда не исчезает, есть любовь. У вкуса жизни нет другой утробы, из которой ему можно было бы родиться. В головокружении хаоса, алчной любовной жажды, пусть даже и безличностной, может расцвести цветок: Преображение плоской алчбы в выстрел из лука в сторону прекраснейшей Инаковости. Бездна призывает бездну, и этот призыв имеет имя. В этом с крайней очевидностью убеждает слово пустыни:

Видел, – говорит, – нечистые души, неистовствовавшие от любви телесных, которые, приняв предлог покаяния, из опыта любви направили к Богу ту же самую любовь. И, преодолев всякий страх, сразу же алчно вошли в центр Божественной любви. Поэтому Господь не говорит о той разумной блуднице, что убоялась, но возлюбила многое, и смогла легко любовью избежать любви.

С помощью опыта плотской и слепой любви блаженные обратили ту же самую любовь на Лицо рассветающего Красотообразного. То же самое безличностное вожделение, Дионис, играющий с данайями, было привито в объятия пылкого Жениха.

Любовь приходит словно утро и сдувает всякую ночную тень страха. Поэтому знаком истинной любви является прозрачное бесстрашие. Приобретший опыт блаженной взаимности не боится, потому что не претендует. Отказавшись от всего, имеет все. Продал все, что имел. Все. Купил хорошую жемчужину.

Среди антиподов богатства любовного нестяжательства лишенная любви стяжательская страсть религиозного оправдания. Трагическая цена лишенности любви на жертвеннике алчности религиозного эгоизма. Псевдоблагочестивый нелюб страдает лишением, страдает страстью безумного самоудостаивания. Цепляется в неверии за закон, чтобы обеспечить себе логически последующее оправдание своей трагической лишенности. И закон переделывает лишенность в изобилие агрессивной ярости. Нелюб становится черствым, жестким критиком всякой немощи, всякой человеческой неудачи. Безжалостным к тем, кто не страдает вместе с ним неудовлетворенной лишенностью.

Всякие «догмат» и «исповедание» рождают свой собственный тип «посвященного» Богу человека. Который часто, на всякой географической широте и долготе, является подобообразно боящимся человеком. Он панически боится хрупкого общего признания своей «посвященности»: чтобы не была запятнана его слава, чтобы не появилось сомнения в его добром имени, его духовности, его последовательности в лишенности. Он влюблен в свою «посвященность», в свою идолизированную эгоистическую непорочность, а не в Бога.

Когда «непорочность» становится «горечью», жизнь во внутренностях человека затемняется. Тьма дремучая, и в то же время незаметная. Не выдерживает лишения, любовной неудовлетворенности, однако не видит, не дерзает увидеть, что не выдерживает. Обвал его выносливости, темное раскрошивание его внутреннего мира вытряхивает наружу слепую мнимую уверенность объектного обвала: обваливаются общество или мир.

Лишенность любви всегда рождает холерических прокуроров или терпких пророков. Первые мечут молнии по поводу «разложения общества», «разрушения семьи», «обнищания нравов». Вторые высматривают, когда придет конец мира, всеобщая катастрофа, последние времена. Переносят в рамки мира перевернутые мерки своей собственной прочности. Но прочность сужается, трагедия должна заканчиваться, а вместе с ней и весь мир, бессознательно отождествленный с их «я».

Как отделить действительного Бога от фантазии, воплощенной в дрожащую негарантированность. Кодексная фантазия путается в лабиринтах закона, измеряет наши бесплодные лишения слепой нитью будущего воздаяния. Хотя мы и желаем, чтобы он был нашим гарантом, но, поскольку он только измеряет, то является сам по себе угрозой. Страх проверки, проверка страха, тьма и кошмар в нашей неполноценной жизни.

Первая трещина способности ощутить действительное: отказ от всякого индивидуального чаяния и требования: «Пусть заключает меня в ад сто, тысячу раз – лишь бы только существовал!» Действительное произносится только языком любви. Снимаешь с себя доспехи смысла и погружаешься, превратившись в нуль, в пустоту, в ничто. Тогда свобода незнания оказывается «превыше всякого знания». То, что превыше, не значит пустое, но скачок. Всякого честного ныряльщика всегда подстерегает апокалиптическая возможность быть поглощенным китом. Там, в глубине сердца морей, в бездне чрева кита, Бог есть имянный Жених. Его истина есть все любви.

Эрос и есть любовь, написано же, что Бог есть любовь. Которое есть и которое мыслится различаются чувством, как пламя от своего отражения. Непосредственный опыт теплоты, ощутимого тепла. И тогда язык источает откровение: Сей, являющийся причиной всего.., по избытку любовной благости становится вне Себя… и влечется любовью и эросом…

Если Бог и познается, и существует способом любви, тогда только ключом этого способа расшифровывается истина недостижимого. Однако способ [5] любви в восхождении на вершину является самым трудным. На каждом шагу заросли нужды телесного удовлетворения, использования другого, подземный рев слепого желания. Действительное преломляется в обманчивых отражениях, шаг путается в смешении способа естества со способом любви.

Мы говорим об аскезе на языке живого откровения – не как о индивидоцентричной гимнастике для обуздания порыва, но как о ежедневном шагании к самоотречению и самоприношению. Не для того, чтобы естество было отвергнуто, но изменен способ, которым оно существует. И изменение не заключается только в смутном ограничении желания его легальностью.

Пример – учение о прелюбодеянии в Благовествовании. Здесь не идет речь о нарушении закона, оскорблении естественного института брака. Поэтому и осуждается не любовь, но первый росток, который прорастает во дворе желания – семя присвоения: А Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем (Мф. 5:28). И легкости двоебрачия, которое позволял евреям закон, противопоставляется не какое-то другое, теперь уже запретительное решение, но набросок способа жизни в книге Бытия: И будут два одна плоть (2:24). Бог сопряг эту единую плоть, Он придал природе образ сущего общения ипостасей.

15. IМIТАТIОN

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!

ВСЯ единоупряжная природа прекрасна, близ жизни. Моя и не моя, ближайшая и удаленнейшая непосредственность. И всегда неподвластная замораживанию описательной устойчивости. Природа – место происходящего. Путь – логос красоты, настойчивый призыв вожделения связи. Призыв осязаемый, связь неощутимая. Осязаемое отстояние и неощутимая близость, как в изумрудном отражении берега и в темно-голубой бездне дали. Непосредственность неощутима, как и заворожение улыбки.

Тело земли, блеск логоса природы и призыв космического блеска, ощутимый в человеческой плоти. Зеленеющие изгибы холмов, мягкая выпуклость плоти, как у розовых лепестков. Стройность берегов, расчерченные бухточки, живой трепет кожуры спелого плода. В шаге девушки – плеск прозрачной воды, текущей в песок. Голени – обточенный алебастр – бесконечно поднимаются, чтобы влиться в упругую плоть лилий. Ее грудь – две близнецы косули, на ней трепещет вся нежность цветов, и пестик ее сосцов подает опьянение. Шея – упругий стебель, ее волосы – стадо косуль, которые спускаются с косогора. Улыбка – свет первого рассвета, глаза – весеннее небо в прозрачности озера.

Опьянение весны, которая кружит голову самым маленьким букашкам в чашечках цветков. Порывы северного ветра, дыхание южного на опьяневших ветвях тела, они поют песню моря в лепестках глубочайших лилий. Природа в напряжении вожделения.

Природа мира была уже сложившейся мелодией, космическим рассветом упругой стремительности вожделения, призыва к любовной непосредственности. И способ бьпия природы – логос, воплощенный в разделении людей на мужа и жену.

Тогда увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма

(Быт. 1:31).

Как природа может быть весьма хорошей, когда заключает в себе возможность смерти? Тот же самый вопрос и для света: заключает ли он в себе возможность тьмы, или тьма есть только отречение, вольное уклонение от живительного световодства?

Природа – любовная мелодия Первостроителя – была и есть изумительный отголосок жизни. Тварная мелодия, способная отразить эхом путь нетварного – непресекающуюся жизнь. Однако также способна отразить путь смерти – ограниченное довольство твари.

Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы. Но вы умрете, как человеки

(Пс. 81:6). Да, того, что мы есть, мы не знаем, знаем только, как происходят (здесь противопоставляется «быть» – «ейнбй» и «становиться» – «гйгнеуиуй») наши природные тление и смерть. Ощутимо и убедительно только то, что отклоняем, недоступно и неуловимо то, чего вожделеем. Бессмертие – призрачная идеологема или только желание и бесплодная надежда. Однако насколько мы действительно знаем границы природы и благодати, переступание жизни за процесс тления и смерти?

Если подчинение природы тлению есть возможность, но не необходимость, выбор свободы человека, тогда свобода есть изумительнее даже природы. С природой человеку даруется бытие, со свободой – возможность отречься от него. Сказать дару и Дарующему: нет. Если действительно так и происходит, тогда свобода воплощает в себе абсолютное уважение Бога к Своему творению. Уважение, мысль о котором кружит голову. Волнующая мера любви, которая только подчиняется любимому, никогда его не подчиняя.

Кружащая голову мысль о природе, подчиненной свободе, свобода – мера безмерного уважения к человеку. Насколько реальным является это утешительное головокружение? Насколько реальной является геометрия искривленного пространства в сравнении с опытно ощутимой эвклидовой. Опытное незнание, возможно, открывает больше, чем даже чувственная непосредственность.

Эвклидова природа известна нам как тленная, ставшая автономной от всякой нашей воли и свободы. Порыв самосохранения, увековечивания, господства: треугольный произвольный отпрыск природы, и сумма его углов всегда равна смерти.

Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Ибо знаю, что не живет во мне, то есть в плоти моей, доброе… В членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих

(Рим.7:15-23).

Ум – наше глубочайшее «Я», душа – пастбище свободы, бездонный родитель абсолютного. И каждая складка нашего тела – опора предопределенного мятежа, неумолимое требование пленения необходимостью. Неумиряющийся раскол взгляда (шизоидия), бескомпромиссное притязание.

Хорош для пищи и… приятен для глаз плод – невестоводитель желания. Жизненный призыв объединяющей связи, со-сущия с плотью цветов, с соками лазурных фруктов, с пламенем влюбленной молодости. Моя половинчатая истина. А другая половина – бескомпромиссный бунт желания, одетый в стяжательное требование, в отрицание связи.

Всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением

(1 Тим. 4:4). Благодарение (Евхаристия) – положительный ответ на призыв красоты. Она определяет благость, меткость призыва. Признательное принятие дара, доказанная на деле связь с дарителем, и всякий, совершенно всякий мотив для связи хорош. Связь – красота жизни, благодарение – мера и материнская утроба красоты.

Новизна, которую приносит христианское откровение: чтобы в личностную связь превратилось даже природное отрицание связи. Подвиг любви. Приведение смерти на призыв жизни, однако любовное приведение. Что имею, то даю тебе. Имею только смерть – единственное, чем обладаю бытийно. Это и приношу с благодарением. Благодарение существует для призыва и потому, что существует призывающий. Любимый и любящий моего тленного любовного действия. Его призыв делает бессмертным мои личностный ответ. Сколько зовет Жених, столько существует любимый, как взаимно любящий. Сколько – в безмерном настоящем. Воскрешающий мертвых – только рассвет присутствия. Любовь – только завязь воскресения.

Призыв красоты – алфавит жизни, произносимый благодарением. Призыв не есть призрак, он сеется в плоть естества. Вожделение бессмертия смешивается с призывом взаимности, чтобы родилась любовь. Тогда и только тогда жизнь перемещается из природы в связь.

16. DISSONANTIA

Что лилия между тернами… иди, невеста,.. от логовищ львиных, от гор барсовых.

Природа ловка в игре с бессознательным – играет в игру корыстолюбия даже под видом добродетели. Поэтому даже в блеске добродетели часто всеми цветами радуги переливается ледяная ненасытность нарциссического требования. «Собака сладострастия хорошо умеет просить духа, когда ей не дают плоти».

Сладострастие природы, одетое в то, чтобы мнить себя добродетельным. Темнее змеиного движения инстинкта, удушливее рычания биологического требования. Оно улавливает желание в притворе самодостаточности, чуждой общения, сдавливает наилучшее чадо нужды – смирение. Оно заграждает путь нежности, радуется смертоносной пространности эгоистической пустынности.

Апогей самодостаточности природы – действие увековечивания. Может быть, поэтому телесное совокупление доставляет наибольшее физическое удовольствие. Добродетель – апогей самоконтроля природы. Может быть, поэтому она доставляет наибольшее наслаждение нарциссической самоуверенности.

Чем более определен и измерен самоконтроль природы, тем полнее наслаждение от добродетели. Чем фанатичнее пренебрежение плотью, тем легче осуществлять самоконтроль. Наступление ума и воли на требования инстинкта черпает силы из обесценивания вещественного и чувственного. Плоть обнаруживает в себе нечистоту и зло, грязную глину, которая унижает нас. Мы противоборствуем плоти, беря себе в добычу высокую скрытую самооценку.

На языке жизненных откровений слово плоть не означает только тела и его желаний. Оно означает душу и тело в восстании притязаний природы. Плоть сочленяет в неотступное требование стремление природы существовать своими собственными силами. Исчерпать собою все бытие, не прибегая к благодати потустороннего зова, к пути связи. Поэтому плоть является противоположностью смирения, антиподом эроса. А блестящее самовосхищение добродетельности является абсолютно плотским – сладострастие самовлюбленности.

Требование плоти увековечить природу, требование плотского «Я» господствовать в бытии. Кто руководит и кто является руководимым – граница между ними теряется в густом тумане бессознательного. А также загадочное расширение глубины субъекта до коллективных слоев многовековых дистиллятов. Тени манихеев, энкратов, пуритан блекло мерцают в субъективном бессознательном. Там сочатся презрением тела и его требований, холя свое «Я».

Из-под масок раздается гордое бормотание плоти о «чистоте» и «целомудрии», сопровождающееся выделением желчи насмешек над телом и эросом. И хор рабов Закона, стоя на котурнах высокомерия, воспевает себе похвалы и честь победы над природой. Непрекращающийся стасимон в трагедии добродетели. Однако опыт крайней аскезы предусмотрительно устраняет ложное чувство: Победить свою природу принадлежит невозможному.

Природа не побеждается тем, кто выносит природу. Она лишь преображается в связь, замещается благодатью. И руда самоприношения врождена природе: «любовная сила», заключенная в прахе.

Самоуверенная природа, вскормленная добродетельностью, противоборствует любовной силе, вмешанной в природу. Сосуд, способный отобразить своего Творца, и способность – это дар. Однако насмешка праха закрывает на дар глаза. Делает тусклым желание и бесполезным руду, которая находится в прахе, желание нетварного.

Противоположность желания – самодостаточность. Противоположность эроса – себяпочитание. Заключение в глиняный сосуд воображаемого «сверх-я»: доказанной нравственности, признанной духовности, безупречной репутации. Желание – беспокойство, страсть – зараза, эрос – скверна. Ничто не пронзает раздражительную часть души, чтобы развернуть ее в желании. Ничто не очаровывает глаза, чтобы они открылись в славословном изумлении. В закрыто-запечатанной самоуверенности «катаров» даже брак – смешение, в котором отсутствует любовь и которое можно терпеть только ради рационалистической пользы деторождения. Юридическая целесообразность, которая одна отличает безлюбовное смешение от блудилища.

Адским мучением будет наша неспособность узнать Христа в Лице Жениха и Любовника наших душ. Любое чудесное Его пришествие не будет достаточным, чтобы склонить нас к этому – чудо не смогло этого сделать даже с книжниками и фарисеями. Если на первом плане у нас Закон, мерки юридической «чистоты», мы не сможем узнать Его. Он не может быть тем, кто обнимает нечистых: мытарей, блудниц, блудных сыновей, разбойников. Мы всю свою жизнь потратили на изучение и соблюдение Закона, а Он теперь принимает и любит мерзких нарушителей Закона, ничтожества, париев. Вот человек, который любит есть и пить вино, Друг мытарям и грешникам. Не Судья, которого мы ждали и который должен вознаградить наши лишения и труды, не праведный Бог. Он Жених и Любовник, а следовательно – демон, – ведь «природа любви демоническая».

И как-то вот так начинается ад. Ждем того, кто не придет, все глубже погружаемся в отчаяние безнадежного ожидания, будучи неспособными узнать находящегося рядом Жениха в Его эросном самоприношении.

На протяжении целых столетий Церковь боролась против гностиков, манихеев, монофизитов, энкратов, иконоборцев, павликиан, богомилов, катаров, пиетистов, пуритан. Боролась против «гнушающихся браком», «удаляющихся от вина и мяс по причине гнушения». Извергла из своего тела «девствующих и превозносящихся над бракосочетавшимися», «укоряющих брак и замужнюю жену», «не хотящих приимати Божественное причастие от пресвитера, сущаго в общении брака».

Однако враждебность по отношению к телу и эросу – не учение, которому можно противостоять доводами и каноническими эпитимьями. Это паника от отсутствия психологической безопасности, бессознательная, но неумолимая потребность в удостоверенной «чистоте». Это мучительная нужда в оправдании накопленной и нерастворившейся лишенности – лишенности жизни; существования без общения – существования, неспособного раздать свою душу – «погубить» ее, чтобы потом «спасти». И эта неспособность воспаляется в горькую агрессивность. Душа нападает на то, что в ней отсутствует, – может, таким образом сможет оправдать это отсутствие? Или «одухотворить» лишенность?

«Собака сладострастия хорошо умеет просить духа, когда ей не дают плоти».