Место происхождения
Текст книги "Место происхождения"
Автор книги: Хорхе Каррера Андраде
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
ХОРХЕ КАРРЕРА АНДРАДЕ
Место происхождения
С испанского[1]1
* Хорхе Каррера Андраде – Место происхождения (Стихи. Перевод с испанского О. Савича, С. Гончаренко) // Каррера Андраде Х. Инвентарь мира (М.: Художественная литература, 1977), 11–92.
[Закрыть]*
Гроза
На круп холма
луч, небесный кузнец,
ставит печать клейма.
С самой высокой точки
катит гром
полную бочку.
Подпоясывается
семицветным кушаком
небо после дождя.
Деревня
Остов дилижанса утонул в бурьяне.
Даже на закате вишня пахнет ранью.
Клонит бор сосновый в сон на косогоре.
Сладко вязнет слово в чинном разговоре.
Кумовья толкуют, сидя на приступке:
вспыхивают дружно глиняные трубки.
А лощина, словно в золотой затоке,
утопает в грусти, в звездах и осоке.
Пес лизнул в ладони… Никуда не деться —
здесь впадает сердце в забытье и в детство.
Ослик колокольцем звякнул, как бывало.
На душе светильня мягко замерцала.
Словно сын заблудший, я вхожу в деревню,
прикасаясь сердцем к шелесту деревьев.
Сколько раз под этой позабытой ивой
голубое небо я вдыхал, счастливый…
Прячут птичий щебет голубые травы,
а тревожный запах травяной державы
стискивает горло… Шаг – и задохнусь…
Детская влюбленность, зори и закаты,
ослик с колокольцем и щенок мохнатый,
в светлую обитель снова к вам прошусь.
Философия дыма
Под книжной обложкой розарий таится:
цветут за высокой оградой страницы,
но тронешь калитку – она отворится.
А роза над плесом – бокал из рубина,
где запах свернулся упругой пружиной,
готовый пролиться на след лебединый.
Огонь же – душа или самосожженье
звезды, посвященной огнем в голошенье
сердец, потерпевших ночное крушенье.
Пусть книга крылата, да коротки крылья:
закрыли страницу – и книгу забыли,
отдав на съедение моли и пыли.
Пусть розы бокал разобьется о ветер,
но дымное пламя, задутое смертью,
уходит на небо, как мертвые дети.
Зажжем нашу муку огнем негасимым!
Быть может, затем наши дни и даны нам,
чтоб в небе растаять задумчивым дымом.
Дверь, распахнутая в деревья
Летний сад разморило. Млеет воздух медовый.
Ливень листьев нахлынул на плетень по соседству.
И зажившую память оцарапала снова
перепелка, взлетая из-под дерева в детство.
Это все уже было. И тропа у ограды,
и зыбучая заводь этой зелени мглистой.
Кто же шепчет сегодня в чаще старого сада
слово, чувственной дрожью охватившее листья?
Это все уже было. Дверь открыта в деревья.
И твой голос над книгой замирает и льется…
И такая разверзлась тишина над деревней,
что пронзительно слышен каждый всплеск из колодца.
Подруги прогулки
Хорошие подруги – ивы
в часы прогулки одинокой:
грустят, трепещут, вспоминают, —
так души ждут удара рока.
Воды задумчиво касаясь,
едва, как тени, зеленеют,
и сердце падающей птицей
щемит в полете и слабеет.
Печальный запах ветру дарят,
а жизни – привкус буколический;
в зеленое молчанье прячут
далекий шум речей лирических.
И так нас ивы убеждают
в час одинокого гулянья,
что сладко, радостно и больно
дать сердце ветру в обладанье.
Ночное пенье
В час, когда запирают все засовы в селенье
и лишь племя кошачье рыщет в клетях по-лисьи,
затевается в доме поминальное пенье,
и осеннее сердце сыплет мертвые листья.
Голосами ушедших тихо шепчутся вещи;
под шагами усопших голосят половицы…
Бормотание книги, полусонной и вещей,
замирающим ливнем заливает ресницы.
А свеча все лепечет сокровенное слово,
и сверчок, упоенный партитурой плакучей,
не затихнет, покуда не протиснется снова
сквозь замочную скважину солнечный лучик.
Чудо
Пятидесятница – говорящие страницы,
душистый девичий венок,
клетка с распахнутой дверцей,
откуда выпархивают птицы-слова,
корзинка, на дне которой
притаилось яблоком спелое сердце —
на десерт чьей-то жизни.
Книга, творящая чудо пяти хлебов
перед изумленной толпой;
книга, способная пройти босиком
по волнующемуся морю;
бумажный кораблик,
груженный звездами и песней цикад,
который причалит к чьему-нибудь сердцу.
Книга-ласточка, которая оповестит
о моей весне книжные полки;
гнездо посреди цветущего луга —
скоро из него вылетят птенцы
и защебечут под куполом полдня;
открытое море,
по которому трепетный парус души
влечет корабль моего тела.
У этой книги мои глаза,
мой лоб напоминает очертанья ее морей.
Видите, маловеры?
Вот вам чудо святого Дионисия:[3]3
Святой Дионисий – христианский великомученик (I в. н. э.). Согласно преданию, будучи обезглавлен, шествовал, держа в руках отрубленную голову.
[Закрыть]
я держу ее в ладонях —
мою отрубленную голову.
Письмо Франсису Жамму
Толкуя с журавлихой, щеглихой и голубкой,
Франсис,[4]4
Франсис Жамм (1868–1938) – французский поэт, воспевавший жизнь в единстве с природой. В середине 20-х годов латиноамериканские газеты опубликовали ложное сообщение о его смерти, и Каррера Андраде предпослал своему сборнику «Гирлянда молчания» (1926) стихи, посвященные памяти Жамма. «Спустя десять лет, – вспоминает он, – я познакомился с Жаммом в Париже и рассказал ему историю о его мнимой кончине…»
[Закрыть] наверно, нынче ты куришь в небе трубку,
которую, бывало, любили прятать дети,
когда ты отправлялся из дома на рассвете
за раками… И держит создатель удивленный
твое большое сердце, как боровик ядреный,
на ласковой ладони… Скажи, ты так же веришь,
что жизнь щедра, как в доме распахнутые двери?
…Недавно Амарилью я повстречал с кувшином.
Был взгляд ее печальным, но все таким же синим.
А это, слышишь, флейтой пастух балует ранний,
и жизнь – ты прав, дружище, – светлей воды в стакане.
А как у вас с дождями? Пожалуй, сам всевышний
следит, чтоб суховеем в раю не выжгло вишни.
Но, башмаки надевши, ты усмехнулся что-то…
Видать, на небе те же крестьянские заботы.
Хоть изредка пиши мне! Я так заждался вести.
Вон твой почтовый ящик – та птица в поднебесье.
Стенной шкаф
Как состарился шкаф в отчем доме моем!
Покосился косяк. И скрипучие двери
древоточцем просверлены в каждом углу,
словно дробью стреляли в упор по фанере.
Недовольно ворчит он сквозь старческий сон
на детишек, в игре расшалившихся рядом.
Он не помнит, как пахнет варенье из груш
и как сам он по праздникам пах виноградом.
Нынче пусто на полках. И только когда
канарейка зайдется лирической трелью,
просыпается прошлое в нем, шевелясь
и вздыхая во мгле за облупленной дверью.
В этот час вспоминает он всем существом —
от резного карниза до нижней задвижки, —
как вникали за старым сосновым столом
мы с сестрой по слогам в содержание книжки.
И потом, цепенея под взглядом свечи,
он припомнит то утро, когда удивленно
улетела душа ее в это окно
на звезду, где влюбленную ищет влюбленный.
Плохое настроение
Чистое небо взявши в кавычки,
трубы на крышах ведут перекличку.
Тянут своими черными горлами
арию отчего крова над городом,
в сопровожденье ножа и шумовки,
пенья сверчка и шипенья духовки,
жалобы двери, взвизгнувшей жалко,
скрипа протертого кресла-качалки.
Черные жерла оцепенели:
держат небесную синь на прицеле.
Залпы клубятся над черепицей:
трубы беззвучно стреляют по птицам.
Трубы печные, в тучи взлетите!
Что вам земля, человечья обитель!
Души поэтов тоже как печи,
только поют они по-человечьи.
Видите —
слово сажей ложится
на белизну непочатой страницы.
Ветреный ветер
Говорить как листья языком зеленым,
подражая птице, а не книжке квелой,
обучает ветер, старикан веселый,
прозванный в деревне доном Ветрогоном.
Он и впрямь, пожалуй, сумасбродит слишком:
бродит в мокрых травах на рассвете, словно
в луговине ищет колдовское слово,
в ельнике бормочет заклинанья шишкам.
Он и впрямь, пожалуй, поступает странно:
свищет у колодца и гремит по ведрам,
а потом читает проповеди ветлам,
заставляя листья распевать осанны.
Но когда запахнет тучей с небосклона,
он тревожной веткой барабанит в крышу,
и кричат крестьяне, этот стук заслыша:
«Люди! Привечайте дона Ветрогона!»
Ребячий декабрь
Белый передник напялил декабрь
и принимается наскоро стряпать.
В окнах развел негасимый огонь,
сыплет мукой
на тягучую слякоть.
Щедро кладет ледяной виноград
прямо в стеклянные лужи-подносы
и веселящуюся детвору
праздником, словно сластями,
обносит.
Пар изо рта – будто пар над плитой.
Иней на камне – как соли щепотка.
Жесть водостока под градом шипит,
словно на сильном огне сковородка.
Распятие
Вечные птицы вписаны в вечер
вестью крылатой.
Уксусом жжет пересохшие губы
губка заката.
Я на кресте тишины ненавистной
висну, распятый.
Дым от костра… И я вижу сквозь пламя:
лик материнский заплакан…
С памятью в карты режется память,
память поставлена на кон.
Женщина летом
Твое тело вылеплено из фруктов,
ты персиками пахнешь ночью.
Твой поцелуй проходит через губы к сердцу,
как струя воды, когда чист источник.
Как под дуновеньем ветра клевер на поле,
под лаской твоей дрожит моя кожа.
Ты вся как фруктовая ваза,
она у губ моих с берегом схожа.
Вечерний праздник
Когда бьет шесть часов, даже свет веселеет.
Языками огня он приходит в квартиры,
возвещает он людям явленье господне
в цветении супа и в молчании мира.
Закрывают окна, открывают буфеты,
опрокидывают на скатерть с хлебом корзинку,
и дети, усевшись за стол домашний,
видят кресло отца и крылья на спинке.
Суповая миска служит паром обедню,
ложка будущий сон разливает детям;
и как искренне дети сравнивают с луною
те пол-апельсина, что дают им на третье.
Когда бьет шесть часов, между рамами в окнах
чье-то сердце сияет розовым светом.
Бьет крылами молчанье вкруг свечей неподвижных,
и вещает господь в глубине буфетов.
Тетушка Исолина
Тетя Исолина, яблочный румянец.
Тетя Исолина, стройная, как ель,
моет пол на кухне, и сверкает глянец,
словно хлынул в окна водолей-апрель.
Тетя Исолина, сахарные руки.
Тетя Исолина, сладкий говорок.
Тетя Исолина вся в муке и луке —
значит, нынче будет праздничный пирог.
Нету феи лучше тети Исолины.
Тетушка с рассвета в кухне ворожит:
мастерит компоты или сушит дыни
и слезой похлебку тайно солонит.
Полный таз варенья, молоко в бидоне…
Тетя Исолина, фея детворы.
Помню, как сегодня: теплые ладони,
пахнущие дыней, гладят нам вихры.
Кожаный сундук
В обтянутом кожей сундуке,
под стражей нафталина,
две распашонки брата.
Проеденная крысой древесина.
Фамильное зеркало,
озирающееся лунатическим взглядом.
Мамин бант.
Карты, мудрые, как фолиант,
лоснящиеся сальным лоском.
Рядышком —
яблоко, вылепленное из воска
руками полуслепой прабабушки.
Затхлым запахом стал сундук,
а этот запах – бродячий дух.
Под вечер сгорбленные тени
выскальзывают из зеркала,
рассыпая по комнате дробный топот.
А потом
падают на колени, когда за окном
пастушья звезда осеняет тополь.
Книга нежности
На стеклянной странице, в переплете оконном,
причастился росою влажный лист краснотала,
и причудилась вечность вечереющим копнам,
и причудлив кустарник, словно ветка коралла.
Загустела округа, как смола на распиле,
над колодцем заплакал по-младенчески ворот…
Может, за поворотом той тропинки Вергилий
повстречался сегодня с улыбкой Тагора.
Как обряд очищенья я закат принимаю
и щемящую нежность пью из чаши оконной,
где на исповедь вышла луговина немая
и задумалась ива над загадкой зеленой.
Время озаренных окон
Звон колокольный льется над полем,
плачет вечерня неутешимо.
Набожный ужин, млея на блюде,
перекрестился струйками дыма.
Ангельский голубь тихой округи,
крылья сложивши, сел на камине.
Красное солнце на горизонте —
словно румяный плод на витрине.
Красное солнце в перьях заката
плавно меняет цвет оперенья.
Чую всей кожей, завороженный,
розовых крыльев прикосновенье.
Как же случилось, что не согреться
мне у камина милого сердца?
В окнах и в поле стынет свеченье.
Неутешимо плачет вечерня.
Сигналы
Как дверца узенькая, зеркало
ведет в загадочность кристалла:
за светом ледяным немеркнущим
внимательные ждут сигнала.
Посланье из другой вселенной
в глуби зеркальной открывается,
блеснет кометою мгновенной,
и глаз, ослепнув, сомневается.
Брильянтами сияет черными,
купаясь в свете неизвестном,
сигнал живущих по ту сторону
от нашей жизни в мире тесном.
И ловит неводом лучистым
фигуры, символы и линии
то зеркало со светом чистым,
хранилище предметов синее.
Глаз караулит, глаз впивается,
за перспективой ждет движения,
но в цвет дневной он упирается
лишь – в ироничном отраженье.
И слух охотничьею сукой
подстерегает дичь украдкою,
но ловит только призрак звука,
скрепленный, как пером, догадкою.
Душа, расстанься с оболочкою,
и глубь зеркальную мгновенно
прочертит лопнувшею почкою
послание другой вселенной.
Часы
Маятник – времени каменотес,
даром что маленький.
Ночью врубается в черный утес
труженик-маятник.
Тянет лаванда с комодного дна
ноту знакомую.
Нервно косясь на часы, тишина
бродит по комнате.
Лестница
Сном деревянным ступени сморило.
Лестнице снятся прямые перила.
Перебирает ночь половицы,
словно случайной книги страницы.
Тихо крадутся поздние гости:
краплёные карты, фальшивые кости.
Мечутся тени в мертвенном свете.
Эти пролеты мечены смертью.
Брошены кости. И воровато
масляным взглядом смотрит лампада.
Вдруг заскрипела лестница жалко
скрипом полуночного катафалка.
Стонут ступени, корчась под игом
тьмы, начиненной бранью и криком.
Ровно час ночи
Колокольня во мгле – корабельная мачта.
И плывет одинокий удар,
как утопленник в черном затоне маяча.
Аспид ночи пометив неконченой фразой,
утонул одинокий удар…
Стекленеют глазами дома-водолазы.
Эхо выбросило на скалу колокольни
из воды одинокий удар, —
и залаяли псы, будто рядом – покойник.
Пять колониальных полотен
I. Постоялый двор
На том столе, где хлебы и бутылки,
есть живописный центр – гора плодов;
как две звезды, облили две коптилки
жаркое из ягненка светом снов.
А в вазе – виноград, видны прожилки,
и апельсины – лета дальний зов,
и фиги, те же цветом, что бутылки,
где пленное вино поет без слов.
И четверо мужчин, румяны щеки,
жаркое режут, ищут в кубках дно,
а мясо красное в крови и соке.
II. Экспедиция в страну Корицы
И лиловатый отблеск льет вино
на хлеб, на скатерть, на фарфор высокий,
на холст в углу, где все затемнено.
Тысячерукий лес закрыт для света;
людей в своем объятье крепко сжал он
и вечного не выдает секрета,
не уступая шпагам и кинжалам.
Здесь орхидея, попугай – примета
какой-то дикой жизни под началом
царицы тропиков и злого лета —
змеи, что скипетр заменила жалом.
III. Вечнозеленый Кито
А лихорадка влажными руками
уж сто солдат в могилу побросала.
Так побеждает лес и сталь и знамя.
Идет на пользу свежесть горных кряжей
поющим пленникам-колоколам,
индейцам с овощами для продажи,
дрова несущим на спине ослам.
На лицах кротость, благодушье даже,
хотя б спешили люди по делам,
и башни светлые стоят на страже:
надменность с благородством пополам.
Здесь солнце доброе, как хлеб горячий,
струится жидким золотом, пока
не хлынет дождь иль ночь его не спрячет.
IV. Агава
Под сенью дождевого колпака
мечтает Кито, что плывет к удаче,
что он – ковчег, а море – облака.
Высокой сьерры страж вооруженный,
посевов покровитель и скота,
она еще – кувшин необожженный
с небесным медом в синеве листа.
На высоте рукою напряженной
с зеленым ногтем на концах куста
не может удержать изнеможенно
бродячих туч, где влага так густа.
Мечтает чудище с душою нежной,
чтоб жизнь его окончилась костром
и синий дым стал вечностью безбрежной.
V. Портрет испанца Сантьяго Карреры
На быстром солнце как щиты с гербом,
где шпаги – с ржавчиною неизбежной,
ограда из агав хранит мой дом.
Глаза за нами следуют, блистая,
из-под бровей, как хищных два зверька,
и в них мерцает нежность золотая
под отблеском смертельного клинка.
Луна и зеркало – броня простая —
сраженья отражали, как река;
и о любви и храбрости сухая
и длинная нам говорит рука.
Друг вице-короля и капитан Кастильи,
индейцев защищал он шпагой боевой,
но в жизни, прожитой в колониальном стиле,
стал эшафот последнею главой,
и клетку целый день по площади носили
с его отрубленною головой.
Весна и компания
Веселой обновой весенний миндаль
встречает причастье. Над крашеной лавкой
пищит воробей, рекламируя травку
и синюю даль.
Идет распродажа весеннего снега:
пушистыми хлопьями сыплется с неба
и застит глаза тополиная мгла.
А струи дождя – как тростник из стекла…
Ковры расстелились от дома до школы,
и лужа средь луга – зеркальный осколок,
откуда выносит степенную грусть
на розовых ластах задумчивый гусь.
Пусть ливень по листьям стучит на машинке,
итог подводя лепесткам и тычинкам,
но ночью на грядках горят светляки:
горят подожженные вишни и розы,
камней самоцветных летучая россыпь.
Деревья – как отблески факельных шествий.
И кто бы подумал, что так недалек
тот месяц, когда опечатают жестью
плоды этих буйств, консервируя впрок,
и роща, за яром рыжея по-лисьи,
печаль спеленает в паленые листья.
Апрель – водяной хмель
Время, когда сердце хотело б скакать разутым,
как у девочки, грудь вырастает у дерева,
а нас охватывает страсть писать наши вещи
ласточкиными перьями.
Эти лужи – будто бокалы с чистой водою,
ее взмах крыла или травинка морщинит,
и как синий прилив этот воздух стеклянный,
где лодочка насекомого медленно стынет.
Вода с удовольствием сандальями шлепает,
москиты просеивают молчанье природы,
и воробьи подбирают клювом жемчужину
хорошей погоды.
Жизнь кузнечика
На зеленых своих костылях,
инвалид с сотворения мира,
странствует он в полях.
С пяти начиная,
Млечный Путь над ним протекает
и кувшинчик его наполняет.
Труженик, своими антеннами
в реках воздуха занят он
рыбной ловлею неизменною.
Нелюдим, зажигает он ночью
в травяном своем доме
пенья скромного огонечек.
Свернувшись живым листком до зари,
он музыку мира хранит,
записанную внутри.
Утренние новости
Уснул под утро летний ливень,
прибив к земле листки редиса,
и разморенная капуста
лоснится, словно аббатиса.
В мое окно впорхнула птаха
и мне протенькала про это.
И, как всегда, не обманула
меня пернатая газета.
Твоя любовь что кожа яблок
Твоя любовь что робкое прикосновенье
ребяческой щеки,
что кожа яблок
или с пасхальными орехами корзинка,
что трудные шаги
в той комнате, где умирала мать,
что дом в лесу,
верней – что бодрствующий плач в ночи.
Жизненное совершенство
Кролик, мой бедный брат, учитель мой и философ,
ты мне жизнью своей преподал урок смиренья:
ты в одиночестве ищешь золотую россыпь,
что тебе вечное вселенной круговращенье!
Мудрости маленький, скромный и тихий искатель,
листаешь, как книгу, влажно-сладкую капусту,
следишь за маневрами ласточек на параде,
как святой Симеон из зеленой кельи, без грусти.
Попроси бога дать тебе огород небесный,
огород с кристаллической капустой во славе,
фонтан сладкой воды для морды твоей прелестной,
и пусть над водою голубки полет свой правят.
В святости совершенной ты живешь рядом с нами;
коснется тебя святого Франциска вервие
в день твоей смерти. Длинными твоими ушами
детские души будут в небе играть, поверь мне!
Песня о яблоке
В миниатюре – вечер в небе,
зеленый, желтый, темно-красный,
и звезды, сахарные будто,
и тучки, словно из атласа, —
вот яблоко с упругой грудью,
со снежным холодком на ощупь,
с речною сладостью на вкус
и с запахом небесной рощи.
Познания глубокий символ
и вестник с важным сообщеньем
о притяжении полов
иль о законе тяготенья.
Воспоминанием о рае
у нас в руке оно лежит,
и ангел запаха и вкуса
вкруг неба малого летит.
В горах
Тропы тянутся к звездам. Тянет ветер промозглый
ледяную молитву над базальтовой книгой.
Млечным паром загона пахнет встречное стадо.
По-совиному жутко плачет рог из низины.
В погребах и чуланах вязнут в узких кувшинах
сливки – белые слитки – словно круглые луны.
Скоро выйдет заря, как босая монашка,
на тропу каравана. И в гранитные степи,
будто спелые зерна, посыплются звезды.
Распирает поклажу озорное веселье,
и тюки, как мальчишки, прогулявшие школу,
восседают беспечно на загривке у мула.
Утром мул подкрепится мелкозвездной мукою
и, послушав с вершины деревенскую мессу,
снова двинется с богом по отвесному склону,
глядя чуть виноватым и слезящимся взглядом.
На заброшенной мельнице мечутся тени:
может, ведьмы на шабаш сошлись в мукомольне?
Мы подходим к забору и отчетливо слышим
заговорщицкий шепот вперемежку со смехом.
У костра отдыхает охотничье войско.
Кто-то булькает флягой, кто-то чистит двустволку,
и при крике далекой и невидимой птицы
все спешат осенить себя крестным знаменьем.
Наконец и ночлег. Тишину сеновала
протыкает москита необрывная нота,
паутиною сон налипает на лица,
и скрипят по ступенькам шаги привидений.
Лишь под утро расплавится лунная льдина,
и, разбитая вдребезги лаем и ржаньем,
упадет под забор полуночная мгла.
Но покуда не вышла, как босая монашка,
голубая заря на тропу каравана,
все читает молитву над ущельями ветер,
и молочные луны стынут в узких кувшинах,
и сбивается в кучу пугливое стадо,
и кричит по-совиному рог пастуха.
Песня о Черном Континенте
Вечер – как яхта с парусом синим.
Птица – как якорь, впившийся в крышу.
Превозмогая звездную тяжесть,
якорь взмывает выше и выше.
В море выходит синяя яхта.
Сумерки смыли берега очерк.
Ветер в матроске весело правит
к Африке Ночи.
Скоро проступит на горизонте
Африка эта черною глыбой.
Яхта на якорь станет в зените,
где серебрится лунная рыба.
Песенка про пугало
Пугало —
это, в общем,
птицам регулировщик.
Пугало не пускает
птах в огород
из рощи.
Всем на потеху
клоун
пляшет в саду, как в цирке.
Пляшет, покуда ливень
вдруг на него
не цыкнет.
Дразнят паяца птицы,
манят его
дороги…
Только куда
уйдет он —
нищий и одноногий?
Сезон ласточек
I
На ветру загудели,
как зеленое пламя,
птичьи крылья и листья
вперемежку с лучами.
И лазурь солнцепека
опрокинула лаву,
затопивши прозрачно —
золотую державу.
Нивы – как параллели
золоченого хлеба.
В голубой позолоте
вертикальное небо.
Голубое мычанье
в голубиной отчизне;
здесь не уединенье —
единение с жизнью.
Здесь и птицы и травы,
населившие землю,
принимают в объятья,
поверяя и внемля.
Знай же, птица, что, жажду
утоляя лазурью,
в голубом окоеме
я с тобою зорюю.
Верь мне, лист тополиный,
верьте, листья осоки:
бродят в сердце бродяжьем
ваши буйные соки.
Я сегодня впервые
разглядел ваши лица.
Значит, только сегодня
суждено мне родиться.
II
Ласточка в небе. Прикосновенье
к темени поля крохотной тени.
Что она ищет в синем колодце?
Выстрелит в небо… Снова вернется.
Может, депешу где обронила —
ту, что послала озеру нива?
Чиркнет по глади черного плеса
и пронесется мимо откоса.
Кинется в чащу и возвратится,
чтобы промчаться над черепицей.
Вплоть до крушенья листьев и лета
длится круженье ласточки этой.
Вот она взмыла, листик летучий,
путь перерезав ливневой туче.
Реют раскрестьем узкие крылья,
ливни, как нечисть, в ночь отступили.
В синем просторе, милая, странствуй,
преподавая людям пространство.
Посередине синего вала
вычерти счастья инициалы!
III
Селение. Сереющий туман
на площади рядится в дождь сутулый.
Стекает время в каменный фонтан,
которому от скуки сводит скулы.
Вот так и льет с рассвета целый день,
и ни души среди всеобщей хляби.
Вползает лужей в дом сырая лень,
как сонный водоем под мелкой рябью.
Сбывается знаменье. Черный мул
судьбу копытом в глине отпечатал.
И смотрит дождь, печален и сутул:
кому же выпал роковой початок?
На колокольне онемела медь,
но, бедствие пророча, птица стонет.
И то ли кобылица, то ли смерть
нетерпеливо мечется в загоне.
