Текст книги "Истории для размышлений"

Автор книги: Хорхе Букай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Иллюзия

Жил-был толстый и некрасивый крестьянин,

который влюбился (а почему бы и нет?)

в прекрасную белокурую принцессу…

Однажды принцесса – кто знает, зачем —

поцеловала толстого и некрасивого крестьянина…

и он, словно по волшебству, превратился

в стройного и статного принца.

(По крайней мере, так ей казалось…)

(По крайней мере, таким он чувствовал себя…)

Воин

«Я могу сказать, что моя любовь не была вечной. Она была огнем, который никогда не гас.»

Винисиус ди Мораес

Гигантское тело шумерского война было испещрено шрамами, а кожа знавала солнце и снег.

Его имя было Хорма. Легенда гласит, что во время путешествия, когда он странствовал с тремя друзьями из города в город, злейшие враги устроили ему засаду. Силы были неравны.

Четыре война яростно боролись, но только одному Хорма удалось выжить. Три его товарища пали в битве.

Изнуренный и истекающий кровью, Хорма понял, что ему необходимо отдохнуть, восстановить силы и залечить раны.

Он осмотрелся в поисках безопасного места и увидел небольшую пещеру в ближайшей скале.

То ползком, то еле передвигая ноги, он добрался до убежища и сразу же разложил на полу свою медвежью шкуру и забылся глубоким сном.

Через несколько часов или, может быть, дней он проснулся от сильного голода.

Его желудок горел! Все еще страдая от ран, Хорма решил пойти поискать сухих дров, чтобы разжечь небольшой костер и в своем временном прибежище и поесть хоть немного соленого мяса, которое у него было с собой.

Когда свет пламени озарил пещеру, воин не мог поверить своим глазам, приют, который он нашел, был не обыкновенной пещерой. Это был храм, выдолбленный в скале.…

По надписям и символам шумерский воин догадался, что святилище было возведено в честь одного бога… Бога Готцу.

Хорма привык не верить в случайности и поэтому сразу решил, что его привет к пещере сам Готцу, чтобы охранять его сон.

Хорма понял, что это был знак свыше.

С тех пор он доверил свой меч богу Готцу.

Он решил остаться здесь, пока его раны не затянутся.

А когда вернутся силы, он разведет большой костер под алтарем, увенчанным громадным каменным изваянием с изображением бога, поймает какое-нибудь животное и принесет его в жертву своему спасителю.

Еще пять дней и пять ночей оставался воин в горной пещере, восстанавливал силы и благодарил Готцу.

Все это время он не позволял погаснуть пламени, освещающему алтарь.

На шестой день Хорма решил, что пришла пора продолжать путь, и захотел перед уходом оставить достойный дар Готцу в знак благодарности.

– Вечный огонь, – подумал он. – Но как его достать?

Хорма вышел из пещеры и сел на камень около тропинки, чтобы хорошенько подумать.

Он знал, что небольшое количество масла позволит поддержать пламя какое-то время, но этого было недостаточно.

Он было подумал, что нужно собрать как можно больше дров, столько, чтобы они никогда не сгорели… Но быстро отбросил эту мысль. Он понял, что это не поможет… Большое количество топлива увеличит лишь силу пламени, но не его долговечность…

Монах в белых одеждах, проходивший мимо, остановился возле погруженного в раздумья Хорма.

Из любопытства, а может, из-за удивления при виде война в такой глубокой задумчивости монах сел напротив шумера и, не двигаясь, молча смотрел на него, словно слившись с пейзажем.

Прошло несколько часов. Уже солнце клонилось к закату, а Хорма все еще сидел на камне и продолжал размышлять…

Его так занимал вопрос, что он не слишком удивился, когда монах с ним заговорил:

– Что с тобой, воин? Тебя что-то волнует? Я могу тебе помочь?

– Не думаю, – ответил воин. – Эта пещера – храм бога Готцу, который пять ночей назад стал моим покровителем, предметом моих молитв и символом моей борьбы. Я скоро должен отсюда уйти и хотел бы вечно чтить его. Но я не знаю, как сделать так, чтобы зажженное мной пламя у алтаря горело вечно.

Монах покачал головой и, словно угадав мысли война, промолвил:

– Для того чтобы пламя стало вечным, тебе нужно нечто больше чем древесина и масло…

– Ты знаешь, что мне понадобится? – поспешил спросить воин. – Что же нужно?

– Волшебство, тихо ответил монах.

– Но я не волшебник и ничего не понимаю в магии…

– Только магии подвластно невероятное. Только она может сделать что-то вечным.

– Я хочу, чтобы пламя у алтаря было вечным, – сказал воин. И продолжил:

– Если я овладею магией, ты обещаешь, что пламя в честь Готцу будет гореть всегда?

– Обещать? Неделю назад ты ничего не слыхал об этом храме Готцу, а сейчас говоришь о вечном почитании. Ты этого хочешь сейчас. Но разве ты можешь обещать, что это будет вечным?

Хорма долго молчал.

Воин понял, что никто не может быть уверен в вечности своего желания…

Монах снова покачал головой и поднялся, чтобы продолжить путь.

Он подошел к Хорма и, прижав ладонь к его груди, сказал:

– Я тебе открою один секрет…

Магия имеет силу, пока есть желание!

Протест[1]1
  Под редакцией В.Ю. Мещерякова.


[Закрыть]

И вдруг я услышал звонок.

– Ты здесь? – спросили. – Уже пора!

– Иду, – ответил я автоматически.

– Уже поздно. Поторопись.

Мне это надоело.

Я решил взять молоток и ударить…

Чуть-чуть удачи,

и бесконечные страдания прекратятся.

Было бы прекрасно.

Больше никто не смотрит…

Больше никто не подгоняет…

Больше никакой тюрьмы!

Когда-нибудь все узнают о моем поступке…

Когда-нибудь кто-то сделает так же…

А затем еще кто-то…

И еще…

И многие набрались бы храбрости.

Надо навсегда покончить с ними.

Отделаться от них, какие бы они ни были…

И вдруг я понял, что моя мечта несбыточна.

Наше рабство вошло в нашу жизнь…

Мы создали себе оковы

и теперь без них не можем жить.

Необходимо это признать…

Мы уже не сможем жить без часов!

Мечты-семена

В 1980 году я познакомился с некоторыми книгами Иры Прогофф и с его блестящей метафорой о дубе и желуде. Эта мысль возникла после прочтения его работ.

В тишине размышлений я воспринимаю

свой внутренний мир

похожим на семя,

которое кажется маленьким и незначительным,

но в то же время полно возможностей.

И я вижу в нем зародыш великолепного дерева,

дерева моей жизни в непрерывном развитии.

Едва зародившись, каждое семя несет в себе

дух дерева, в которое оно превратится.

Каждое семя знает, как стать деревом,

попав в плодородную почву.

Поглощать питательные соки,

расправлять ветви и листву,

покрываться цветами и фруктами,

чтобы дать то, что может.

Каждое семя знает, как стать деревом.

И семян столько, сколько у нас желаний.

Внутри нас множество порывов

ждут часа, когда их раскроют,

чтобы пустить корни и родиться.

Вновь умереть семенами…

чтобы превратиться в деревья.

Красивые и гордые деревья

скажут нам твердо,

чтобы мы услышали голос своей души,

чтобы прислушались

к мудрости нашей мечты, которая еще только зреет.

Мечты освещают нам путь,

указывают курс и подают сигналы.

Они проявляются

в каждом поступке и в каждый момент,

меж предметов и людей,

и в скорби и в радости,

в победах и поражениях,

Мечты учат нас, во сне или наяву,

видеть себя,

слышать себя,

понимать.

Указывают нам путь мимолетными озарениями

или ослепляющим светом молний.

И так мы растем,

развиваемся,

становимся умнее…

И пока мы идем

по этому вечному настоящему под названием жизнь,

семена наших желаний

превращаются в деревья,

расправляют свои ветви,

которые, как гигантские крылья,

взмывают в небеса,

одним взмахом объединяя

наше прошлое и будущее.

Не стоит бояться…

Мудрость их не оставит…

Потому что каждое семя знает,

как стать деревом.

Эпитафия на смерть необычного человека

28 ноября 1984 года.

Сегодня умер человек.

Этот человек был моим другом.

Ему было 35 лет.

С точки зрения статистики он был слишком молод, если учесть среднюю продолжительность жизни.

Он прожил достаточно времени для того, что он сделал, и совершенно недостаточно для того, на что он был способен.

Он был интересной личностью, но вдобавок еще и очень необычным человеком. Мнения о нем расходятся: одни считали его невыносимым педантом, а другие уверяли, будто он обладал блестящим умом и недостатком скромности, как это часто бывает у гениев. Я же, знавший его лучше всех, могу сказать, что он не был ни гением, ни педантом. Он был человеком, который получал удовольствие от того, что делал. Он называл себя гедонистом и, следовательно, жил, работая себе в радость.

Наверное, это безудержное стремление к действию и стало причиной одной большой проблемы в его отношениях с окружающими. Все казались ему слишком медлительными и пассивными, и по какой-то причине, о которой я могу догадаться, он постоянно находился среди людей, не отличавшихся особой живостью ума, и беспощадно их критиковал. Чтобы попытаться объяснить такое поведение, – а может быть, для того, чтобы оправдать друга, – я предположу, что он всю жизнь не только не считал себя гением, но и подозревал в глубине души, что был глупцом, бестолочью, никчемным человеком, неспособным ни к какой творческой деятельности.

Моему другу была больше по душе зрелищность действий, а не действия сами по себе. Его любовные увлечения должны были быть страстью. Широта его интересов безгранична. Его увлечения ни с чем не сравнимы. Его энергия неисчерпаема. Вот почему он был замечательным профессионалом: психотерапевтом, владевшим техникой катарсиса. Он, как никто другой, мог снимать стресс, занимаясь любимым делом. (Я спрашиваю себя, нашел ли он то, что искал? К тому же он постоянно жаловался, что не может найти подходящего врача. Возможно, ему требовался такой же врач, каким был он сам…)

Как бы там ни было, он был замечательным человеком. Как не полюбить того, кто полностью отдавался любому затеянному делу, важному или незначительному, с одинаково безудержным и подчас нелепым энтузиазмом?

Была и другая сторона у этой яркой личности. Другое, более патетическое, как он выражался, видение ситуации… Возможно, наименее привлекательной чертой его характера или же (почему бы и нет?) движущей силой его поступков было вот что:

Этому человеку все очень быстро надоедало.

Становилось скучно.

Скука. Наверное, именно она определяла жизнь моего большого друга и товарища. Увлеченность сменялась усталостью от людей, работы, спорта, манеры одеваться и говорить. Откровенно говоря, ему наскучило собственное существование. Но, несмотря на это, сегодня, когда пришло время подвести итоги, я должен признаться: было и то, что ему никогда не надоедало. Он жил для этого и ради этого, со всей страстью, с которой он наслаждался всем остальным. Ясный образ, встающий перед глазами: он и дети. Я никогда не видел, чтобы он уставал, раздражался от общения со своими детьми или не хотел их видеть.

(Может быть, с ними у него просто не было времени на тоску? К счастью, мы уже никогда об этом не узнаем.)

Без сомнения, этот человек любил своих детей больше всего на свете. Не знаю, любил ли он кого-нибудь, как своих детей? (Не «так, как», а именно «как» своих детей.) Более того: любил ли он кого-нибудь по-настоящему? (В том смысле, в котором он понимал слово «любить»?) То есть: принимал ли он кого-нибудь без оговорок? Это и есть загадка. По моему скромному мнению, он любил до тех пор, пока… ему не начинал нравиться кто-то другой. Потому что, как только это происходило, любовь, благодушие и щедрость, казалось, испарялись и их место занимали отвратительные требования, нездоровые надежды и самые низкие страсти…

Если есть сомнения в том, любил ли он, то нет никаких сомнений, что он никогда не чувствовал себя по-настоящему любимым.

За спиной у этого «всемогущего» человека, сильного, неуязвимого, «пандорного» (позволим себе этот неологизм), прячась в тени этого всеобщего любимца, шел совсем другой человек, его второе «я». Тайно, словно мрачный мистер Хайд, только не жестокий, а нуждающийся в расположении к себе. Другой человек, со множеством недостатков, слабый, требовательный, надоедливый и несчастный. Нелюбимый, неуверенный в себе, неудовлетворенный… Этому человеку понадобилось больше чем полжизни, чтобы встретиться лицом к лицу со своим затаившимся Эго. И, наконец, ему повезло: не из-за храбрости, поскольку храбрым он не был, а из-за упрямства… Когда после двадцати лет поисков он обнаружил себя самого (или решил, что обнаружил), он понял также (или решил, что понял) и то, что другие (те, кого он любил) продолжали желать, чтобы он оставался прежним. Тем, каким он был до встречи с самим собой.

И он отступил.

Он согласился вечно исполнять роль супергероя, вынужденный стойко отрицать мрачные стороны своей души.

Даже он сам не знал, как сумел добиться того, что никогда ни на кого не рассчитывал. «Рассчитывал» в том смысле, как он понимал это слово, то есть безоговорочно. В глубине души он был уверен, что никто не может рассчитывать на другого человека безоговорочно, но в то же время он никак не мог избавиться от этих нелепых поисков того, к чьей груди он бы мог преклонить уставшую голову, закрыть глаза и успокоиться.

Сегодня я позволю себе сказать то, что никогда не говорил ему в глаза:

Ты никогда никому не доверял

Мне не хочется так думать, ведь он был таким дружелюбным и всегда готовым помочь. Кто из вас, оставшихся в живых, может утверждать, что он был вашим другом? Многие могли бы причислить его к своим друзьям, но кто осмелится утверждать, что эти отношения были взаимными? Откровенно говоря, думаю, что никто, поскольку сомневаюсь, чтобы он, несмотря на внешнюю открытость, был способен доверять окружающим. Не из-за недостатков других. Он был просто на это неспособен.

Я могу представить, что однажды он кому-то оказал доверие.

Возможно, как-то раз, давным-давно он понадеялся на кого-то…

Понадеялся, а его обманули…

Но какое же это нелепое оправдание!

Что меняет это предположение? Почему человек из-за этого должен постоянно носить «маску»? Может быть, это снимает с него ответственность за неспособность удержать друзей (Кроме одного, который, впрочем, эмигрировал.) Или это позволяет закрыть глаза на его причастность к той «неудаче».

Если бы он это услышал, он бы отказался от понимания, сочувствия или жалости…

Сколько неясностей осталось в этой запутанной жизни!

Одной из таких загадок была его семейная жизнь. Что связывало этого человека с женой? Что он к ней чувствовал? Смерть унесла ответ на этот вопрос.

Верно лишь то, что до дня своей смерти он продолжал жить вместе с ней.

Было бы слишком просто думать, что он оставался с ней ради детей.

Было бы неверно думать, что он был абсолютно счастлив в браке.

Было бы наивно полагать, что он был (или считал себя) неспособным соблазнить или быть соблазненным другой женщиной.

Было бы глупо признать, что он не давал себе отчета в происходящем или отрицал это…

Итак, он остался из-за любви к этой женщине или был прикован к ней своими страхами?

Любой, кто спросил его об этом, узнал бы, что он ее сильно любил. Но никто не мог понять, до какой степени. Любил ли он ее в минуту своей смерти? Думаю, что да. Однако ее образ был поглощен его нерешенными делами или той жизнью, которую он ей когда-то предоставил, или его ролью в этих отношениях. А она, в свою очередь, была поглощена досадой и опустошена его чрезмерными требованиями. Я утверждаю это с полной уверенностью, поскольку думаю, что жизнь с ним не могла быть ни легкой, ни приятной.

Тем не менее сейчас, рядом с усопшим, мне хотелось бы лишь поговорить о нем как о муже. А он считал себя отличным мужем (по крайней мере, до того, как ему все надоело и он перестал бороться, или, вернее, предоставил бороться именно ей) Он считал, что вынес невыносимое, пережил все и сделал максимум возможного, и все для того, чтобы они стали идеальной парой.

Однако у них не хватило времени. Этот глупец постоянно перекладывал ответственность за свои неудачи на жену. И, справедливо это или нет, скончался с мыслью, что она была не в состоянии справиться с обстоятельствами.

В течение последних лет он копил злобу и обиду, которые омрачали его жизнь… И ни разу не нашел тихой заводи, где мог бы отмыть эту грязь, накопившуюся за годы.

Важнее знать, что гораздо больше, чем любовь, была его привязанность к этой женщине.

Потому что нет никаких сомнений, что он никогда ни к кому не был привязан так, как к ней. Никогда!

И, может быть, именно в этом и была проблема.

Только ей он предоставлял сомнительную привилегию видеть себя таким, каков он есть.

Только ей он показывал свои самые слабые стороны.

Но она не смогла принять и вынести все это.

А если и могла, то не захотела… А если и захотела, то он никогда об этом не узнал.

Зачем же он продолжал эти отношения? Он знал и всем повторял: одной любви недостаточно! И что же…?

Страх!

Вполне возможно, ключ к разгадке многих странных поступков и ответ на загадку «неразрываемых» семейных отношений – страх. Насколько увлеченно и без оглядки он занимался своей работой, насколько был смел в своих поступках, настолько же слаб и нерешителен он был внутри себя.

Как-то мне пришла в голову мысль, что его диагноз скорее связан с фобиями, нежели с чем-либо другим Я давно понял, что его истерики, несомненно, были позой, защитным механизмом или, в лучшем случае, – выражением желания. Этот человек бы скован страхами. Начиная с дурацких и банальных (например, он хватался за сердце при ночном телефонном звонке) до паническою ужаса при мысли о том, что с его детьми могло что-то случиться (кашля или головной боли у ребенка было достаточно, чтобы лишить его отца сна или, по меньшей мере, спокойствия). И между двумя крайностями, между серьезным и надуманным – страх смерти… Собственной смерти. Страх, сопровождавший его до последнего дня, разрушивший большую часть его жизни. В последнее время он вел себя как ипохондрик, неотступно следящий за своим дыханием, сердцебиением, мышечными болями или за любой реакцией кожи или слизистой оболочки. Ему было неловко от этого, возможно, потому, что он знал: момент, стоивший ему жизни, будет скрыт за его постоянным страхом болезни. Возможно, его хандра была пророческим предвосхищением смерти? Было ли это беспокойство его психологической особенностью или предчувствием? Сейчас, так как «потом» для него уже больше не будет, это беспокойство кажется неважным. Если посмотреть на эту историю в ретроспективе, ранняя смерть тоже может быть истолкована как естественный и, может быть, даже желанный результат огромной затраты энергии… Но он не хотел умирать.

По крайней мере, он больше хотел жить, чем умереть. Несмотря ни на что, этот человек наслаждался жизнью и был уверен, что его близкие наслаждаются его обществом. Но заметьте: го взаимное удовольствие сохранялось только при отношении «на расстоянии».

И причиной всему была его ненавистная привычка, или лучше сказать – ужасная приверженность: пристрастие к откровенности. Окружающие не привыкли к этому и не собирались привыкать. И эта нелепая мания искренности доставляла ему множество неприятностей. Если он говорил: «Я хороший врач» ему приклеивали ярлык хвастуна.

Он не сторонился проблем, которых другие избегали, – люди же подтрунивали над его «всемогуществом».

Он гордился вполне заслуженными успехами, а все вокруг считали его тщеславным.

Он говорил в лицо. – «Я не хочу тебя видеть», а собеседник в ответ называл его склочником.

Он переставал ходить туда, куда ему не хотелось, и прослыл необщительным. Он отказывался лгать, и его осуждали за жестокость. Он не хотел быть «как все», потому что не хотел затеряться в толпе, а все обвиняли его в том, что он хочет быть в центре внимания.

Как ни странно, но это так…

Он, медик, психиатр, психотерапевт, психоаналитик, аналитик, специалист по коммуникативным отношениям, гештальт-психологии и более или менее проницательный наблюдатель… и все же, как ни странно, никогда не понимал людей!

Что осталось от путешествия по жизни этого человека?

Стоило ли ему жить?

У него остались дети, и уже это его оправдывает.

Он оставил после себя много или мало (я думаю, что много) того, что сказал, чему научил и чем помог своим пациентам.

Не забыто и его дело, которым занимаются другие медики, а также то, чему они у него научились (или, во всяком случае, говорят, что научились).

Остался немалый капитал, о котором он так заботился в последние годы.

Остались его идеи и неповторимая манера изложения.

Остается память о его хорошем настроении, о его улыбке и оригинальности.

Остается уверенность в том, что можно и «необходимо» бороться за собственные убеждения.

Здесь покоится тот, о ком можно сказать,

не боясь ошибиться:

«Он сделал все возможное, чтобы стать счастливым…

и ему это удалось!»

Возможно, после всего сказанного приобретают смысл слова, которые он сам просил написать на своей могильной плите:

«Счастье – это уверенность в том, что ты на верном пути».