Текст книги "Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли? (сборник)"

Автор книги: Хорас Маккой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

– Да, – ответили мы.

– Вы думаете, шансов, что нам дадут продолжить, нет? – спросил Кид Камм.

– Никаких. – Сокс покачал головой. – Раз против нас еще и лига пуританок, нет никаких.

– Ребята, – сказал Рокки, – мы многое пережили вместе, и мне с вами здорово работалось. Может, мы когда-нибудь еще организуем такой же марафон…

– Когда мы получим деньги? – спросил Ви Лоуэлл.

– Утром, – ответил Сокс. – Кто из вас хочет остаться тут на ночь – пожалуйста, как всегда. Но если хотите уйти, никто вас не держит. Деньги для вас будут готовы утром, после десяти, можете прийти когда угодно. Теперь же я с вами прощаюсь, мне надо в полицию.

СПОСОБОМ, ПРЕДПИСАННЫМ ЗАКОНАМИ ШТАТА КАЛИФОРНИЯ…

13

Мы с Глорией шли через площадку, и у меня ужасно скрипели туфли. Рокки стоял с каким-то полицейским у главного входа.

– Далеко, ребята? – спросил он.

– На воздух, – ответила Глория.

– Вернетесь?

– Вернемся, – сказал я. – Только немного подышим воздухом. Слишком давно не были на улице…

– Не задерживайтесь. – Рокки взглянул на Глорию и многозначительно облизнулся.

– А пошел ты… – фыркнула Глория выходя.

Было уже два часа ночи. Воздух влажный, чистый и свежий. Такой чистый и свежий, что я чувствовал, как впитывают его легкие.

Обернувшись, я посмотрел на здание курзала.

– Вот где мы провели все это время, – сказал я. – Теперь я знаю, что чувствовал Иона, выйдя из чрева кита.

– Пойдем, – прервала меня Глория.

Мы обошли здание и вышли на аллею курзала. Мол простирался в океан, насколько хватало взгляда, и прибой вздымался и падал, и разбегался, и взметал столбы брызг.

– Удивительно, как волны не смоют весь мол, – заметил я.

– Ты на волнах просто помешан, – хмыкнула Глория.

– Брось…

– Не говоришь ни о чем другом как минимум месяц…

– А ты попробуй постой минутку тихо и поймешь, что я имею в виду. Почувствуешь, как океан вздымается и падает…

– Это я чувствую и так, – сказала она, – но не вижу причин млеть от восторга. Движение волн не прекращается вот уже миллионы лет.

– Не думай, что я помешался на океане, – ответил я. – Я легко переживу без него, даже если никогда больше его не увижу. Я сыт им по горло.

Мы сели на скамейку, влажную от брызг прибоя. Почти конце мола несколько парней, перегнувшись через парапет, ловили рыбу. Ночь была темная, ни луны, ни звезд. Неровная линия белой пены очерчивала побережье.

– Чудесный воздух, – произнес я.

Глория молча вглядывалась в даль. Туда, где на берегу были видны огни.

– Это Малибу, – сказал я. – Там живут все кинозвезды.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила наконец она.

– Точно еще не знаю. Наверно, нужно завтра зайти к Максвеллу. Может, он чем-нибудь поможет. Кажется, я его заинтересовал.

– Всегда только завтра, – горько заметила она. – Счастье всегда нас ждет только завтра…

Мимо нас прошли двое мужчин с длинными удилищами. Один волок за собой почти метровую барракуду.

– Эта гадина уже никому не причинит зла, – сказал он приятелю.

– А что будешь делать ты? – спросил я Глорию.

– Я схожу с круга, – сказала она. – Этой мерзостью я сыта по горло.

– Какой мерзостью?

– Жизнью.

– Почему ты даже не пытаешься добиться хоть чего-нибудь? – спросил я. – Ты же просто ни во что не веришь. Серьезно. Я не шучу. И заражаешь своим неверием и пессимизмом всех, с кем имеешь дело. Взять, например, меня. Пока я не познакомился с тобой, мне и в голову не приходило, что я могу не добиться успеха. А ведь я даже мысли не допускал, что могу потерпеть крах. И что теперь?…

– Слушай, ты! – возмутилась она. – Кто тебя этому научил? Это же не твои слова.

– Ну почему, мои, – смутился я.

Она взглянула на море в сторону Малибу.

– Какой смысл человеку уговаривать самого себя? – заговорила она после паузы. – Я хоть знаю, что со мной.

Ничего не ответив, я смотрел на океан и думал о Голливуде, и мне пришло в голову: а был ли я здесь вообще, вдруг я завтра проснусь в Арканзасе и мне снова придется с утра пораньше разносить газеты.

– Ах ты сукин сын! – закричала Глория. – Что ты на меня так уставился? Я сама знаю, что ни на что не годна…

«Она права, – подумал я, – она совершенно права. Ни на что не годна…»

– Жаль, что я не умерла тогда в Далласе, – сказала она. – И никто не убедит меня, что врач спас мне жизнь по одной-единственной причине…

Я ничего не ответил, все еще смотрел на океан и думал, что она совершенно права, говоря «ни на что не годна», и что очень жаль, что она не умерла тогда в Далласе. Определенно на том свете ей было бы лучше.

– Я просто проклята судьбой. Невезучая я. И никому я не нужна, – продолжала она. – Перестань на меня так смотреть!

– Вовсе я на тебя не смотрю. Да ты и лица моего не видишь.

Она лгала. Лица моего она видеть не могла. Было слишком темно.

– Не пойти ли нам внутрь? – спросил я. – Рокки хотел тебя видеть.

– Этот мудак? Знаю я, чего он хочет, но больше не получит. Ни он, ни кто другой.

– О чем ты?

– Ты что, не знаешь?

– Чего я не знаю?

– Что Рокки нужно?

– А… ну ясно…

Теперь до меня дошло.

– Никому из вас ничего другого не надо, – сказала она, – но это дело обычное. Ох, да мне все равно, что я давала Рокки; он мне оказывал ту же любезность, что и я ему, – но что если бы я залетела?

– Ну, теперь-то ты так не думаешь, надеюсь? – спросил я.

– Вот именно что думаю. Раньше я всегда была начеку. Но что если бы вдруг обзавелась ребенком? Что тогда? Ты же видишь, что бы его ждало, когда он вырастет, а? То же, что и нас.

«Она права, – сказал я себе, – она совершенно права. Ребенок вырастет, и ждать его будет то же, что и нас…»

– А я этого не хочу, – продолжала она. – Со мной все кончено. Весь мир для меня – гадюшник, и со мной – всё. Мне будет лучше, когда я умру, и всем остальным тоже. Я только порчу все, за что ни возьмусь. Ты сам это сказал.

– Когда это я такое говорил?

– Только что. Сказал, что, пока не знал меня, тебе и в голову не приходило, что ты можешь потерпеть крах… Но это не моя вина. Я ничего не могу поделать. Однажды я хотела покончить с собой, но не сумела, и уже никогда не наберусь смелости попробовать еще раз… Хочешь оказать миру услугу? – внезапно спросила она.

Я ничего не ответил; слушал, как океан с шумом бьется о сваи, чувствовал, как мол содрогается от ударов, и думал, что все ее слова – чистая правда.

Глория копалась в сумочке. Когда она вытащила руку, в ней был маленький револьвер. Никогда раньше револьвера этого я не видел, но не удивился, нисколько не удивился.

– Вот… – Она подала его мне.

– Я не хочу. Убери, – сказал я. – Пойдем, вернемся внутрь. Мне холодно.

– Возьми его и подсоби Господу Богу. – Она втиснула револьвер мне в руку. – Застрели меня. Только так ты мне можешь помочь, чтоб я больше не мучилась.

«Она права, – сказал я себе. – Только так ей и можно помочь, чтобы больше не мучилась».

Маленьким мальчиком я проводил все лето у деда на ферме в Арканзасе. Однажды я стоял там у амбара и смотрел, как бабушка варит в большом тазу травяное мыло, и тут во двор пришел дед, ужасно расстроенный.

– Нелли сломала ногу, – сказал он.

Мы с бабушкой по ступенькам перебрались через плетень в поле, где дед перед этим пахал. Старая Нелли, все еще запряженная в плуг, лежала на земле и ржала от боли. Мы стояли там и смотрели на нее, только смотрели, и все. Дед вернулся с ружьем, с которым воевал в Гражданскую войну у Чикануга Ридж.

– Ступила в нору, – сказал он и потрепал Нелли по голове.

Бабушка отвернула мою голову и сама тоже стала глядеть в другую сторону. Я заплакал. Потом я услышал выстрел. Тот выстрел гремит у меня в ушах до сих пор. Я кинулся туда, упал на землю и обнял Нелли за шею. Я ее очень любил. Деда я возненавидел. Встал, подошел к нему и ударил кулаком по ноге…

Дед мне тогда объяснил, что он тоже любил Нелли, но вынужден был ее застрелить.

– Ничего лучшего для нее я сделать не мог, – сказал он. – Она уже была ни на что не годна. Только так ей можно было помочь, чтобы больше не мучилась…

Револьвер я держал в руке.

– Ну ладно, – сказал я Глории. – Скажешь когда.

– Прямо сейчас.

– Куда?

– Сюда. В висок.

Мол содрогнулся от удара огромной волны.

– Уже?

– Уже.

И я выстрелил.

Мол содрогнулся снова, и вода захлюпала, стекая обратно в море.

Револьвер я бросил через парапет.

Один полицейский сидел со мной сзади, другой вел машину. Ехали мы очень быстро, с включенной сиреной. Точно такой же сиреной, как та, которой нас будили на танцевальном марафоне.

– Почему ты ее убил? – спросил полицейский, сидевший на заднем сиденье.

– Она меня попросила, – ответил я.

– Эй, Бен, ты слышишь?

– Какой услужливый мерзавец, а? – бросил тот через плечо.

– И никаких других причин не было? – снова спросил полицейский.

– Но ведь загнанных лошадей пристреливают не правда ли? – сказал я.

И ДА УПОКОИТ ГОСПОДЬ ВАШУ ДУШУ…  

Лучше бы я остался дома

Часть 1

1

Я сидел, и сидел, и сидел: сидел с того момента, как вернулся из зала суда, совсем один, без единого друга, чувствуя себя совершенно потерянным в этом самом безумном городе в мире, глядел из окна на пальму с растрепанными листьями, что стоит посреди двора, а в голове у меня была только Мона, Мона, Мона… Я все думал, что буду теперь делать без нее, только об этом и ни. о чем другом: что я теперь без тебя буду делать? Наконец настала ночь (никаких закатов, розовых небес или фиолетовых сумерек), сразу глубокая темная ночь, и тогда я встал и вышел на улицу, я никуда не собирался, просто хотел пройтись, уйти прочь из дома, где я жил с Моной и где еще сохранился ее запах. Я уже несколько часов хотел убраться оттуда, но мне мешало солнце. Я боялся солнца, не то чтобы оно так уж пекло, но оно могло развеять мои мечты, которыми я только и жил. Дела ни к черту, никого рядом, впереди черной бездной зияет будущее… В таком настроении мне вовсе не хотелось шататься по улицам и видеть то, что было видно при солнечном свете: заурядный город, полный заурядных заведений и заурядных людей, точно такой, как тот, откуда я приехал, такой же, как любой из десяти тысяч маленьких городков Америки. Это не мой Голливуд, не тот Голливуд, о котором пишут в газетах. Я боялся наткнуться на что-либо, отчего захочется вернуться домой, и потому ждал, пока стемнеет и наступит ночь. Ночью Голливуд становится загадочным и волшебным, и человек приходит в восторг от того, что он сейчас именно здесь, здесь, где чудеса происходят на каждом шагу и где сегодня ты нищ и убог, а завтра уже богач и звезда…

По Вайн-стрит я направился на север, в сторону Голливудского бульвара, пересек бульвар Сан-сет, миновал несколько фаст-фудов – на их месте раньше находилась студия «Парамаунт», – в которых можно было сделать заказ, не выходя из машины; вокруг автомобилей носились девушки и юноши в ливреях, а мне казалось, что я вижу иронические усмешки на лицах Уоллиса Рида, Валентино и других звезд былых времен, некогда снимавшихся на этой киностудии, словно они глядели откуда-то издалека и им было жаль этих юношей и девушек, не сумевших найти в Голливуде другой работы, нежели та, которой они с таким же успехом могли заниматься где-нибудь в Уоксаханки, или в Эванстоне, или в Олбани. Звезды, безусловно, думали, что если именно официантами ребята и хотели стать, то они могли податься куда угодно, ради этого не стоило ехать в Голливуд.

«Браун Дерби» – гласила надпись, и я предпочел перейти на другую сторону улицы: у меня не было ни малейшего желания идти вдоль ресторана, я его терпеть не мог, на дух не переносил всех этих знаменитостей (ведь они были знаменитыми и популярными – а я нет), мне просто дурно делалось от зевак, толпившихся на тротуарах с блокнотиками в руках в надежде на их автограф. Я думал: «Ну подождите же, вы еще будете гоняться за мной, чтобы получить мой автограф, и уже очень скоро». В тот миг мне ужасно недоставало Моны, даже больше, чем весь этот день, потому что, когда я шел мимо ресторана, полного кинозвезд, меня резанула мысль, что я тоже хочу стать звездой, и яснее, чем когда-либо, я понял, насколько это безнадежно, раз я остался один, раз она мне не поможет. «А в том, что я остался один, виновата чертова воровка Дороти, – решил я. – Во всем виновата Дороти. Нужно было хватать Мону, когда она вскочила с кресла, и поскорее уводить из зала суда. По ее лицу я должен был понять, к чему все идет и чем все это закончится».

Мы с Моной отправились в суд поддержать Дороти морально. Она тоже приехала в Голливуд, чтобы показать киношным козлам, на что способна, но блистать талантами ей пришлось в супермаркете, откуда она систематически уносила уйму продуктов. Мы знали, что чуда не произойдет, что на оправдание нечего и надеяться, но рассчитывали, что судья влепит ей месяца три, ну, максимум шесть. Но судья приговорил ее к трем годам лишения свободы в женской тюрьме в Техачапи. Не успел он еще дочитать до конца приговор, как Мона вскочила с кресла и принялась орать, что он подлый мерзавец, палач, и что он порочит всю судебную систему в целом, и что, черт возьми, почему тогда сразу не отправить Дороти на виселицу, чтобы избавиться от нее раз и навсегда?!

Я был так поражен, что не знал, как поступить: я так и остался сидеть, разинув рот. Судья велел задержать Мону и заявил, что арестует ее на тридцать дней, если она не извинится. Ну а за то, что она ему ответила на это, вместо тридцати дней Мона схлопотала шестьдесят. Когда заседание суда закончилось, я пошел уговаривать судью отпустить Мону, но безрезультатно.

И вот теперь я остался один. И все это из-за Дороти; знай я, чем дело кончится, никогда бы Моне не позволил идти на слушание. «Во всем виновата Дороти», – твердил я про себя и в душе ругал ее самыми последними словами, какие приходили в голову, самими гнусными из тех, что помнил со времен, когда местные ребята кричали их белым женщинам, проходившим через наш квартал на работу в бордели для негров. «Вот, Дороти, и ты такая», – бормотал я, сворачивая с Вайн-стрит на Голливудский бульвар. Я был одинок, как крик в пустыне, мне было ужасно плохо, так плохо мне было только, когда Дикси Флайер убил моего пса, но из последних сил я пытался убедить себя, что все равно мне лучше, чем ребятам, с которыми я рос в Джорджии: они женились, наплодили детей, каждый день ходят на службу, раз в неделю получают жалованье и делают все время одно и то же, и так будет всегда, до самой могилы. Никогда у них не будет ни взлетов, ни падений, ни приключений, никогда никто из них не станет знаменит. Они как цветы на пустыре: ненадолго раскроются – и завянут, и обратятся в прах, и сгинут без следа, словно их никогда и не было. «И все равно, – думал я, – все равно мне лучше, чем им». Настроение у меня несколько улучшилось, хотя тоска и чувство одиночества никак не отпускали.

«То, что сейчас испытываю я, – пришло мне в голову, – когда-то должны были испытать и Купер, и Гэйбл, и множество других актеров, и если смогли пережить они – переживу и я. Не будет же это тянуться бесконечно…»

Впереди, над Ньюберри, загоралась и гасла огромная неоновая реклама. Она представляла собой контуры Соединенных Штатов, в углу рекламного щита гасли и снова появлялись слова:

«Все пути ведут в Голливуд – отдохни и расслабься!».

«Все пути ведут в Голливуд – отдохни и…»

«Все пути ведут в Голливуд…»

2

Не помню, который был час, когда я вернулся домой. Поздно, уже за полночь. Все окрестные улицы были безлюдны, в маленьких домиках тихо и темно. В здешних местах не терпят никакого шума и беспокойства; ночью эта часть Голливуда прходила ни кварталы любого маленького городишки. Здесь жили люди, едва вступавшие в мир кино, и отсюда ohi: постепенно пробивались на запад, к земле обетованной – Беверли Хиллз.

На крыльце кто-то сидел, поджидая меня. В темноте я разглядел, что это мужчина. Не успел я подойти, как он вскочил мне навстречу.

– Добрый вечер, – сказал он.

Я решил было, что он живет где-то по соседств} и заблудился.

– Ну и намучился я, пока вас нашел, – продолжал он, поворачиваясь ко мне.

Тут я его узнал и содрогнулся. Это был судья, вынесший приговор Дороти и Моне, – судья Баджес.

– А, это вы. Добрый вечер, – сказал я и замолчал. Я стоял и ломал голову, как он нашел наш дом и что ему нужно.

– Вы не пригласите меня внутрь? – спросил он, нарушив затянувшуюся паузу.

Я провел его в гостиную и включил свет. Сняв шляпу, он огляделся и сел на диван. Взял валявшуюся там газету, это была «Дейли Ньюс», выходящая в Оклахома-Сити, и взглянул на нее.

– Вы из Оклахома-Сити?

– Я – нет, это газета Моны. Она оттуда, из городишки неподалеку от Оклахома-Сити.

– А где она живет сейчас?

– Здесь.

– Здесь?

– Ну да.

– А другая девушка тоже живет здесь? Та, которую зовут Дороти?

– Нет, она живет вон там, – я показал через окно на дом по ту сторону двора, за растрепанной пальмой.

– С Дороти получилось нехорошо…

– Гм… да уж…

– Знаете, – сказал он, отложив газету и задумчиво уставившись на меня, – я вам скажу, почему я здесь. Я еще раз обдумал все то, что вы мне сегодня сказали про Мону. Возможно, я и в самом деле был с ней слишком суров…

– Ну, после той сцены, которую она вам устроила, не наказать ее вы не могли, – вздохнул я. – В зале суда была уйма народу – что же вам оставалось делать? Иначе каждый в суде будет вскакивать и орать, что ему вздумается. Мона просто должна была извиниться перед вами, раз вы ей дали такую возможность.

– Именно, – кивнул он. – Я не хочу держать ее в тюрьме, это может погубить ее карьеру в кино, но, с другой стороны, не могу ее отпустить, пока она недвусмысленно не даст понять, что сожалеет о том, что сделала, – ну, и о том, что наговорила.

Его слова показались мне разумными.

– Думаю, тут вы правы, – согласился я. – Может быть, мне стоит зайти и поговорить с ней.

Он покачал головой:

– На это я бы особенно не рассчитывал. Сомневаюсь, что ваш или чей-нибудь еще визит к ней помогут. Но кое-что можно сделать: допустим, вы напишете письмо с извинениями и подпишетесь ее именем, как будто письмо от нее. Я понимаю, что это идет вразрез с моральными принципами, но хочу оказать девушке любезность, а иначе не получится. Меня не смущает, что придется поступить немного не по правилам, раз это единственная возможность восстановить справедливость, – а такое письмо могло бы помочь. Если она вам так дорога, как вы говорите…

– Она мне очень дорога, ей-богу, – кивнул я. – В этом городе она мой единственный друг. Я буду рад написать такое письмо, но что в нем должно быть?

– Возьмите ручку и бумагу. Я продиктую.

– Сию минуту. Это очень любезно с вашей стороны, мистер Баджес. – Я кинулся к письменному столу за бумагой и ручкой.

3

Мону отпустили той же ночью, около трех. Я ждал в кабинете дежурного, когда ее привел охранник. Лицо ее было бледнее смерти.

– Привет, Мона, – сказал я.

– С чего это вдруг? – спросила она дежурного.

– Вам сократили срок, – ответил тот. – Судья сократил вам срок до двадцати часов.

– Надо же, такая милость от этого старого засранца, – огрызнулась Мона.

– Вы что, не можете не выражаться? – спросил дежурный. – Забирайте свою кралю и убирайтесь поживее, – приказал он мне.

– Ну пойдем уже, Мона, пойдем, – сказал я и взял ее под руку, потому что боялся, что она найдет на свою голову новые неприятности.

Уже на улице она повторила:

– С чего это вдруг?

– А почему ты меня спрашиваешь? Я не знаю.

– А что ты тогда тут делаешь? Только не заливай, что это случайность. Видала я такие случайности, – саркастически хмыкнула она. – Так с какой же это стати меня отпустили?

– Говорю тебе, не знаю. Просто судья тебя пожалел – скорее всего. Может, он не так суров, как ты думала.

– Не морочь мне голову. У старого засранца сердце из того же камня, что эта мостовая.

– Ну, если хочешь знать, то я отправился к нему домой и поговорил с ним, – не выдержал я. Отворил дверцу ее дешевой колымаги и помог ей сесть. Потом обошел машину и сел за руль.

– Спасибо, – буркнула она.

Мы двигались по Бродвею в сторону бульвара Сансет.

– Ты что, получил письмо из дому? – спросила она, ткнув пальцем в указатель уровня бензина. По нему было видно, что бак полон на три четверти. – Утром было на донышке.

– А, ты об этом, – сказал я. – Это Эбби из магазина. Я стрельнул у него доллар.

– Тебе кто-нибудь звонил?

– Никто.

– А мне?

– Тоже нет.

Она выглянула в окно в сторону Оливер-стрит. Я знал, о чем она думает.

– В конце концов, в этом городе кроме нас еще двадцать тысяч статистов, – заметил я. – Не может всем все время везти.

– Просто жизнь стала невыносима, тебе не кажется? – Она взглянула на меня и медленно покачала головой.

– А мне она кажется сказочной, – заявил я. – Пройдет немного времени, мы оглянемся назад и скажем: «Эх, золотые были денечки!» Когда мы станем звездами, наша нынешняя жизнь будет отличным материалом для писак, что трудятся в журналах для фанатов, – и я свернул с Бродвея на Сансет, в сторону Голливуда…