Текст книги "Мозаичная ловушка"

Автор книги: Холли Габбер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Глава 5

К середине апреля Саманта была вынуждена признать, что не особо продвинулась в своих изысканиях. И назвать Ларри стойким, как скала, она не могла – скорее он был подобен песчаному пляжу: сколько бы волны ее поползновений ни захлестывали прибрежную полосу, они мгновенно просачивались сквозь песок, остававшийся сухим и ровным, не тронутым ни чужим, ни своим волнением. Оскар внимал ее малоуспешным попыткам безмятежно и невозмутимо, Серхио опасался поддевать ее в открытую, но втайне – сомневаться не приходилось – довольно потирал руки.

Когда во время очередной игры у Ларри в сотый раз зазвонил телефон, Саманта взбеленилась: его чертова подружка звонила, как всегда, не вовремя – к двум черным десяткам Саманта минуту назад удачно прикупила бубновую и только-только начала серьезную торговлю. Однако разговор, и вовсе не с подружкой, оказался настолько интересным, что Саманта поневоле отвлеклась от своей тройки.

– Да, мама, – смиренно произнес Ларри, по обыкновению, кладя карты на стол рубашкой вверх и чуть прикрывая глаза, – да… Да что ты? А пригласить врача не стоит? Ты уверена? А что ты ему даешь? Ну хорошо, хорошо, я ничего в этом не понимаю… И что? Какие билеты? Ах, черт, я забыл… Когда? Ну мама, ты же знаешь, я не любитель этого дела… Их можно сдать… Ничего не обидно… Ну почему я? Мама, ради бога… Ну хорошо, я перезвоню тебе позже, и мы решим этот во–прос. Привет папе. Позже, мама! Пока.

Отключив телефон, Ларри вздохнул так тоскливо и протяжно, что Саманта решила осторожно поинтересоваться:

– Надеюсь, ничего не случилось?

– Как сказать… У папы подскочило давление, он слег… Ему семьдесят девять лет, в его возрасте это опасно. Да… Я выкупил для них билеты на пятничный пасхальный концерт класса ультра-си, а теперь мама отказывается идти.

Порой Саманта сама поражалась, как быстро и четко срабатывают ее мозги в экстремальных ситуациях. В долю секунды ей стало очевидно, что сейчас интеллектуал Оскар начнет интересоваться исполнитель–ским составом, а потом попросит продать эти билеты ему. Необходимо было сыграть на опережение.

– Чей концерт, Ларри?

– Он называется «Три сопрано», кажется. Если вам интересно, я скажу точно, у меня записано…

Ларри полез в потертую сумку, висевшую на спинке стула, вытащил прозрачную папку, набитую какими-то бумагами, порылся в ней и, наконец, извлек нечто вроде маленькой театральной афишки.

– Вот… «Певицы Кэтлин Кассело, Каллен Эспериан и Синтия Лоренс – три выдающихся сопрано современности вместе с концертным оркестром Лондонской филармонии исполняют фрагменты из опер Верди, Масканьи, оперетт Легара, а также спиричуэлс».

– Боже! – взвизгнула Саманта, распахивая ресницы до предела. – Это же потрясающе! Это же восхитительно – попасть на такой концерт! Лучше этого могут быть только три тенора на Рождество!

Ларри вздохнул еще тоскливее и стал заталкивать папку с бумагами обратно в сумку. Саманта практически воочию видела, какой напряженный процесс происходит сейчас в его голове. Конечно, идти ему не хочется, но Саманта ведь приглашала его на съемки, ответить чем-то подобным просто необходимо. А предлагать ей купить у него билеты совсем уж не по-джентль–менски… Посопев, Ларри поднял голову.

– Что ж, Саманта, если хотите, мы могли бы сходить с вами.

– Вы меня приглашаете?!

Загнанный в угол Ларри обреченно посмотрел сначала на Оскара, потом на Серхио. Помощи ждать не приходилось: оба сидели с каменными лицами, усердно глядя в свои карты.

– Ну да, приглашаю.

В своем безысходном джентльменстве Ларри пошел до конца: в пятницу в начале седьмого он даже заехал за Самантой на темно-сером «рено» – аристократически скромно-благородном. Садясь в машину, Саманта обнаружила, что в костюме Ларри смотрится просто роскошно: его хоть сейчас можно было забрасывать на какую-нибудь церемонию вручения «Оскара», и он выглядел бы вполне достойно на фоне глянцево-смокинговой киноэлиты.

– Как здоровье вашего папы? – проникновенно осведомилась Саманта, едва они тронулись.

– Спасибо, лучше. Давление упало, но ему пока велели лежать. А для него это мука – он очень энергичный, деятельный… Но в таком почтенном возрасте приходится слушаться врачей.

– Да, семьдесят девять – это солидно… Получается, что вы поздний ребенок. Вы не обидитесь, если я спрошу, сколько вам лет?

– Я же не старая дева, чтобы обижаться. Мне тридцать. Но знаете… Про женщин принято говорить, что им столько лет, на сколько они выглядят. Что касается мужчин, то мне кажется, им столько лет, на сколько они себя ощущают. Я почему-то ощущаю себя лет на сорок, не меньше.

– Правда? Странно. Я почти ваша ровесница, но ощущаю себя лет на двадцать пять. В повседневной жизни. А когда мы с Серхио начинаем подкалывать друг друга, я опять становлюсь просто-таки пятнадцатилетней дурочкой.

Саманта деликатно умолчала, что она старше Ларри на три года.

– Это будучи пятнадцатилетней дурочкой, вы хотели стать актрисой?

– Нет, актрисой я хотела стать раньше. А в пятнадцать о будущей профессии я не задумывалась – думала только о мальчиках. И мне ужасно хотелось, чтобы у меня был старший брат. Лет восемнадцати. Он знакомил бы меня со своими друзьями, я бы с ними флиртовала… Но увы – я единственный ребенок.

– Забавно… Я тоже единственный. В своем роде. И мне тоже в пятнадцать лет хотелось иметь старшую сестру, чтобы я мог подглядывать за ее переодеваниями, подружками, всякими девичьими посиделками… Я ужасно завидовал приятелю, у которого все так и было.

– И наверное, в пятнадцать вы впервые влюбились?

Ларри едва заметно покраснел.

– Ну да, что-то такое…

«Что-то такое»… Наверняка до сих пор помнит ее имя и хранит какую-нибудь безделушку на память. Но скорее умрет, чем признается.

– Ох, Ларри, как же можно забывать? Первая любовь – это прекрасно, это память на всю жизнь.

Честно говоря, Саманта и сама толком не помнила свою первую любовь. Точнее, она запуталась, какое из ее увлечений можно было бы с полным правом назвать первой любовью. Вероятно, любовь к симпатичному молодому продавцу из маленькой кондитерской, в которую они с мамой регулярно ходили покупать глазированные булочки с изюмом. Тогда Саманте было лет пять.

– Не знаю, Саманта. Первая, вторая… Я не особо близко знаком с этим чувством.

– Иными словами, хотите сказать, что вы попросту не верите в любовь?

– Желаете обратить меня в свою веру?

– Почему бы не попытаться?

– Потому что для меня любовь – это понятие из дамского романа. Этакой сентиментальной сказочки со счастливым концом.

– А вот тут, Ларри, вы не правы. Вы рассуждаете как дилетант. Ведь что такое классический дамский роман? Это вовсе не рождественская сказка, в которой чудеса сами сыплются вам на голову, это назидательная история преодоления, силы и воли. С чего он начинается? Героиня – супруга миллионера. Она счастливо живет в особняке комнат на двести или в бунгало на берегу океана с обожающим ее супругом и прелест–ным малышом. Затем муж гибнет при сходе снежной лавины, ребенок попадает под колеса асфальтоукладывающей машины, мать умирает от лейкемии, отец подсаживается на антидепрессанты и попадает в психушку, а старший брат совершенно неожиданно оказывается геем! Кроме того, выясняется, что покойный супруг занимался финансовыми махинациями, не платил налоги и любил другую женщину! И что же героиня? Целый день плачет, бродит по своему бунгало босая, неприбранная и носится с мыслями о самоубийстве? Ничего подобного! Она находит в себе силы начать новую жизнь. Устраивается на работу в онкологический центр, начинает заниматься благотворительностью, писать картины, ухаживать за слепыми детьми… Разумеется, судьба вознаграждает ее за стойкость и упорство: ей подворачивается новый миллионер, она рожает нового прелестного малыша, и читатели, пролив море слез, благополучно добираются до хеппи-энда! А в чем мораль? А мораль до одури проста: женщинам должно проникнуться тупым жизнеутверждающим позитивизмом! Даже если на ваших глазах львы растерзали всю вашу семью, не забывайте следить за прической! Женщина должна быть сильной, а сила ее в том, чтобы при любых обстоятельствах и в любых условиях – на тонущем корабле, летящем под откос поезде, в джунглях и за Полярным кругом – регулярно освежать макияж и маникюр и уметь к месту и не к месту сомнительно острить. Тогда миллионеры пойдут на нее, как сельдь, – косяком. А вы говорите, сказка…

– Очень познавательно, Саманта. Благодаря вам я узнаю массу интересных вещей. И главное, необычайно полезных… А как вы оцениваете детективы?

– Обратите внимание, вашу колкость я пропускаю мимо ушей. Я их не люблю. Там все время что-то происходит – я от этого устаю. Сначала кого-то убьют, а потом все остальные мельтешат, суетятся, носятся, закатывают истерики. Это утомляет. Нет, в самом деле. Вы не обращали внимания? В детективах все делают резво, бегом. «Пока он вышел из комнаты, я торопливо выдвинул ящик его стола и начал судорожно рыться в бумагах. Найдя скомканную страничку, второпях вырванную из записной книжки, я быстро сунул ее в карман, выскочил из комнаты и чуть ли не бегом бросился к своему автомобилю. Я гнал и думал: “Только бы успеть…”» Я прочитываю десять таких страниц и понимаю, что совершенно выбилась из сил: даже дышать стала тяжелее.

– А что же вы любите читать?

– Я люблю толстые неторопливые романы, в которых речь ведется от первого лица и в которых герой, прежде чем перейти к сути событий, страницах на семидесяти рассказывает о своем безмятежном детстве. Это очень важно, чтобы детство было безмятежным. Потому что если герой в детстве все время суетился, я сразу понимаю: «Э, милый, как только ты вырастешь, или ты кого-нибудь убьешь, или шлепнут кого-нибудь из твоих родственников, а тебе придется расхлебывать эту кашу!»

Ларри засмеялся. Это был прорыв: можно было поздравить себя с первой серьезной победой. Вечер начинался просто замечательно, и у него были основательные шансы кончиться еще лучше: тем более что все пошло по нарастающей. Уже в зале, когда они заняли свои дорогостоящие места (в третьем ряду партера, в центре – Саманта никогда еще не сидела так близко от сцены), Ларри вдруг сказал:

– У вас удивительно оригинальное кольцо. Можно посмотреть поближе?

Это широкое серебряное кольцо, украшенное четырехконечной вытянутой звездой из крохотных бриллиантов, напоминавшей миниатюрную мор–скую звезду, Саманта подарила сама себе на тридцатилетие. Ей оно тоже всегда безумно нравилось. Саманта царственным движением поднесла руку чуть ли не к носу Ларри – при желании он мог бы ее поцеловать. Но он этого делать не стал, лишь осторожно взял ее за пальцы и несколько секунд внимательно рассматривал кольцо, наклоняя голову то вправо, то влево. Наконец Саманта не выдержала:

– Ну что, Ларри, оно лучше тех старинных ламп, от которых вас так корчило?

Ларри выпустил ее руку таким невесомым движением, каким отпускают на свободу пойманную бабочку.

– Намного. Вот в нем есть стиль.

Он еще несколько восхитительно долгих мгновений смотрел Саманте прямо в глаза, потом сложил руки на коленях, огляделся и вздохнул так же печально, как в среду в баре.

– Ну что же вы так страдаете, Ларри?

– Честно признаться, долгое оперное пение нагоняет на меня тоску. Я, конечно, морально подготовился к сегодняшнему вечеру, но намного веселее мне от этого не делается.

– Неужто ваша мама не смогла привить вам любовь к опере?

– Она пыталась по мере сил. Но справиться со мной так и не смогла.

– Похоже, Ларри, с вами вообще трудно справляться.

– Слишком многие пытались. Неудивительно, что у меня выработался иммунитет.

– Но ведь не на все существующие виды вакцин?

Ответить Ларри не успел – в зале начал гаснуть свет. Или ему не хотелось развивать эту тему – во всяком случае, он отвернулся к сцене, успев, правда, напоследок улыбнуться Саманте. И даже не слишком ядовито.

Концерт оказался великолепным. Саманта получила истинное удовольствие, а в самом конце выступления, когда все зрители хлопали уже стоя, даже крикнула: «Браво!» Правда, Ларри чуть не подпрыгнул от ее непосредственности, но что ей было до его чопорной зажатости? Она поступила так, как считала нужным: ей хотелось громко выразить свои положительные эмоции, и она все их вложила в благодарственный возглас.

Обратный путь по ночным, сверкающим огнями улицам, как всегда, показался куда короче. Почти половину пути Саманта молча смотрела в окно, переосмысливая увиденное и услышанное, и открыла рот, только когда чувства немного улеглись.

– Удивительно… Днем реклама на стенах и крышах кажется такой тусклой, невыразительной, так раздражает. А ночью смотрится совсем иначе. Вероятно, сейчас она оказывает именно то действие, какое и долж–на оказывать.

– Этим светящимся символам один умный человек еще в восьмидесятые годы дал очень точное название: «Электронный пейзаж двадцатого века». Теперь уже двадцать первого… Это так называемая архитектура коммуникации через пространство…

Очередная лекция, к счастью для Саманты, вновь закончилась, не успев начаться: у Ларри зазвонил телефон.

– Если это ваша мама, – скороговоркой протараторила Саманта, пока он тянулся к трубке, – скажите ей, что концерт был замечательным! Непременно поблагодарите ее!

Как оказалось, это была не мама.

– Да, привет, – сказал Ларри, отворачиваясь от Саманты, чтобы, не дай бог, не встретиться с ней глазами. – Да, да… Почему пропал?.. Я был занят. Нет, я ничего не обещал. Когда, сегодня?.. Ну зачем так говорить? Нет… Нет… Ну хорошо, мало ли кто что думал… Я ничего не обещал! Ну хватит, прошу тебя… Я же говорю, хватит! Что?.. Кто я?

Больше Ларри не произнес ни слова – похоже, ему долго, подробно и красочно объясняли, кто он есть, а ему ничего не оставалось, как безропотно выслушивать. Когда поток обвинений, видимо, иссяк, он, не прощаясь, отключил телефон, развернулся и неожиданно злобным движением швырнул еще светящуюся трубку на заднее сиденье. Саманте показалось, что он с куда большим удовольствием метнул бы телефон в открытое окно. И как ей теперь следовало действовать, когда пылающий Ларри, сидя рядом с ней, раздувался от злости и досады, как лягушка? Продолжать гнуть свою линию? Очевидно, да, но только очень осторожно.

Когда они остановились около ее дома, промолчавшая весь остаток пути Саманта решила рискнуть:

– Что ж… Спасибо за волшебный вечер. А… Быть может, вы зайдете ко мне? У меня есть чудесный кофе – поверьте, он улучшает даже самое заупокойное настроение.

Ларри медленно покачал головой:

– Нет, Саманта. Простите, но… – Он выдержал паузу, а потом вдруг выпалил: – Мне совсем не хочется сейчас куда бы то ни было заходить!

Куда бы то ни было! Совсем не хочется! Что за отвратительные намеки! Можно было отказаться и повежливее! Да, она понимала, что его пять минут назад смешали с грязью, но она-то здесь ни при чем. Конечно, в настоящий момент не стоило затевать петушиные бои, но моментально разобидевшаяся Саманта (опять в ней всплыло типично женское – и как несвоевременно!) послала к черту тактические расчеты и рационализм – все равно все ее планы летели в тартарары. И кстати, о грязи…

– Ларри, знаете, что такое мизофобия? Это болезнь: навязчивый страх загрязнения, заражения… Иногда вы так говорите со мной, смотрите на меня, что мне кажется – вы боитесь об меня испачкаться! Это не очень приятно.

Или Ларри уже был донельзя заведен, или эти слова довели его до предела – во всяком случае, он почему-то взвился так, словно его обвинили в мужской несостоятельности.

– Мало ли что мне неприятно! Мне не всегда приятен ваш показной ум – сейчас в особенности.

– Показной ум?!

– А что вас удивляет? Это ум, который выставляют напоказ. Не способность аналитически мыслить, рассуждать, а способность жонглировать словами, цитатами… Умничать.

Внутреннее «я» Саманты вновь стремительно раздвоилось. Одна часть, пребывающая на грани истерики, требовала, чтобы Саманта немедленно исцарапала Ларри физиономию или хотя бы обозвала его тщеславным негодяем, который сам только и умеет, что умничать, а на самом деле – пустое место. Вторая часть хладнокровно анализировала обстановку вопреки утверждениям Ларри, будто она не умеет аналитически мыслить. А все же Ларри не прав. Он сейчас, как и всегда, действует по ситуации, подобно ребенку: обиделся – и бурно демонстрирует свою обиду. У него нет далеко идущей стратегии, он не смотрит в завтра. Правда, и она сейчас действует по ситуации… Что ж, ответить ему как-то надо, но лучше не доводить конфликт до критиче–ской черты. Месяц назад он назвал ее укротительницей – так неужели она сейчас не сумеет укротить и себя, и саму идиотскую ситуацию, в которую оба угодили явно против своего желания?

– Конечно, вам неприятен ум – я и не удивляюсь. Я мыслю последовательно: раз вы обожаете простоту, значит, вам должны нравиться непрошибаемые дуры с маленькими гладкими лобиками! Чем меньше извилин, тем проще, следовательно, тем лучше!

– Знаете, Саманта, это шутка для Серхио. Во всяком случае, на его уровне.

– Ну да, ну да… Теперь я, видимо, ударилась в «псевдоостроумие»… Эта шутка недостойна ваших ушей. Ларри, вы считаете себя существом иного порядка?

– Нет, всего-навсего разумным существом.

– А мы просто существа? Типа хордовых?

Уже задав этот вопрос, Саманта немного испугалась: она заметила, что белый шрамик над верхней губой Ларри стал слегка пульсировать.

– Не знаю насчет хордовых, я скажу вам другое. По моей классификации все женщины делятся на просто стерв и стерв с принципами: первые стервозны архаично, от случая к случаю, вторые – методично, рьяно, в силу принципиальной убежденности в своей жизненной позиции. Мне кажется, это ваш случай!

– Что? – пролепетала Саманта. Обе половинки ее внутреннего «я» окуклились и превратились в большой комок, непонятно как очутившийся в горле. – Я рьяная стерва?

Ларри открыл рот, снова закрыл и провел ладонью по носу. Похоже, до него только теперь стало доходить осознание того, что он сейчас наговорил.

– Черт, – сказал он, – черт… Простите, я за–рвался. Простите меня, Саманта, я так про вас не думаю. Честное слово. Сорвалось… Простите, пожалуйста.

– Ладно, прощаю, раз уж вы попросили меня об этом трижды… – мрачно ответила Саманта, открывая дверцу автомобиля. – Не будем окончательно портить друг другу остаток вечера. Тем более вам и так его изрядно испортили. И на этой оптимистиче–ской ноте я предлагаю закончить нашу дружескую беседу. Спокойной ночи.

И только придя к себе, она подумала, что это еще большой вопрос, чей вечер испорчен больше. Она-то, великодушная и благородная, даровав Ларри прощение, осталась ни с чем, а он, возможно, поехал к своей скандальной прелестнице да и помирился с ней на весь уик-энд. Эта неожиданная мысль оказалась такой болезненной, так саднила душу, что Саманта, простившая Ларри обвинение в стервозности, но все больше утверждавшаяся в том, что ее околпачили, не могла заснуть полночи. Правда, когда она все же погрузилась в сон, ей явились три сопрано и на бис исполнили ее любимую арию из «Травиаты».

* * *

В среду Саманта пришла к «Бенджамину» без четверти шесть. Оскар и Серхио уже сидели за столом: первый возился со своей трубкой, методично утрамбовывая в ней табак большим пальцем, второй стремительно строчил что-то в толстом затрепанном блокноте – по словам самого Серхио, ему в голову иногда приходили гениальные сюжетные ходы для будущего сериала, и он должен был немедленно их записать, чтобы не забыть.

– О нет, Оскар, – устало протянула Саманта, усаживаясь, – неужели весь вечер ты будешь окуривать нас вонючим трубочным дымом?

Оскар благодушно покачал головой и заговорщически улыбнулся с видом человека, заготовившего всем неожиданный и приятный сюрприз.

– Я раздобыл новый сорт голландского табака. Он такой славный, такой душистый! Я от него в восторге.

– С добавлением марихуаны и дурманящих грибов?

– Нет. С легким привкусом аромата зеленых яблок.

– Если так пойдет и дальше, – заметил Серхио, захлопывая свою книжечку, – Оскар скоро перейдет на кальян. Там все курения с добавлением каких-то фруктовых благовоний. Лишь бы не на опий… Саманта, хочешь, я тебе погадаю? Сестра вчера притащила книгу карточных гаданий, и я ее немного полистал перед сном. Так…

Сняв верхнюю карту, Серхио перевернул ее лицом вверх.

– Бубновая шестерка – кажется, это маленькая радость. И сразу же бубновая десятка – приятная дорога. А потом червовая восьмерка – веселая вечеринка… Смотри-ка, как тебе фартит… Трефовый валет – знакомство с не очень симпатичным молодым человеком.

Саманта вытянула колоду у Серхио из рук и перевернула несколько следующих карт: дальше шли одни трефы и пики.

– Ясно. После этого знакомства начнутся сплошные неприятности. Специально разложил карты к моему приходу?

– Клянусь, ни сном ни духом…

Серхио смолк, уставившись в сторону дверей. У входа в зальчик появился Ларри, державший в руках букет желтых нарциссов. Он торопливо подошел к столу, стараясь не смотреть по сторонам, неловко прикрывая цветы левой рукой, и протянул букет Саманте.

– Добрый вечер. Это вам.

К счастью, Серхио удержался от идиотских шуток типа «А я думал, это мне», и поэтому не следовало портить классическую ситуацию примирения ненужной суетой. Саманта неторопливо приняла цветы, поднесла их к лицу, будто желая окунуться в нежное, золотое, благоухающее облако, но потом, словно передумав по какой-то неясной причине, осторожно положила букет на край стола, подняла голову и посмотрела Ларри прямо в глаза – светло и ясно, с едва заметной тенью улыбки.

– Спасибо.

– Что-то вы, Ларри, припозднились, – вступил наконец Серхио, который просто не мог больше удерживать яд, чуть не капавший у него с передних зубов. – Если бы вы успели с этими цветами до воскресенья, Саманта сплела бы из них пасхальный веночек и повесила на дверь. А теперь уже все…

– Пока не кончился апрель, – неожиданно произнес Оскар, аппетитно посасывая трубку, – дарить нарциссы не поздно. Между прочим, в конце девятнадцатого века в Англии за луковицу желтого нарцисса давали четыре фунта серебра! А в Древней Персии нарцисс считался цветком любви. Его называли «красивый глаз».

– Откуда эти сведения, Оскар? – изумленно спросила Саманта, машинально поглаживая стыдливо по–драгивающие влажные лепестки.

– Мы с женой лет пять-шесть назад были в конце апреля во французском городке Жерарме – там в это время проводится ежегодный праздник нарциссов. Какое же это восхитительное зрелище, друзья мои! Они украшают нарциссами автомобили, старинные экипажи, из лепестков шьют одежду – да-да, есть там такие мастерицы! – потом выбирают королеву нарциссов и устраивают торжественное шествие… Никогда не видел ничего более грандиозного. А какой стоит аромат… С тех пор нарцисс для меня – не просто пасхальный цветок. Это апрель–ский цветок. Цветок любви.

Оскар осекся, кашлянул и начал смущенно крутить пачку яблочного табака. Видимо, они с женой хорошо проводили время среди буйства нарциссов. Но всему приходит конец… Интересно, а Ларри возобновил отношения со своей телефонной собеседницей?

– Кстати, о пасхальных торжествах, – снова влез Серхио, по обыкновению, виртуозно тасуя карты, – как прошел концерт? Вам понравилось?

– Мне – очень, – незамедлительно ответила Саманта, продолжая легко перебирать лепестки нарциссов.

Ларри с интересом следил за ее поглаживающими движениями, а она исподволь следила за направлением его взгляда.

– Я обожаю такие выступления. Три певицы и сами по себе великолепны, о музыке я уж не говорю, но когда все еще празднично, ярко, радостно… Когда все совпадает – талант исполнителей, настроение зрителей, роскошный сценический антураж… Это очень здорово. Ведь я права, да, Ларри?

– М-м-г, – промычал Ларри. – Согласен, все было на высшем уровне. Хотя я не самый большой поклонник оперы. Я уже говорил об этом Саманте.

– А хор мальчиков дивам подпевал? – весело осведомился Серхио.

– Нет, барашек, обошлись без них.

– Странно. Стоит мне на Рождество или Пасху включить телевизор, как я непременно попадаю на поющих мальчиков. Стоит куча заморышей в бархатных костюмчиках с бледными, измученными физио–номиями и тоненькими голосами выводит какие-то кошачьи рулады. Когда я смотрю на этих доходяг, у меня создается впечатление, что руководитель хора лично поимел каждого.

Ларри хмыкнул:

– Да, мальчики действительно выглядят бледновато… Если подводить черту, то мне больше всего понравилось, что все было организовано традиционно. Я бы сказал, патриархально, без всяких популистских штучек. Этакий старый добрый концерт, какой мог бы пройти и пятьдесят лет назад, и сто… Оркестр, исполнители, зрители – все на своих местах, и все роли заведомо распределены. Мне это нравится.

– Вот тут я согласен с вами, Ларри, на двести процентов, – заявил Оскар. – Популизм в искусстве – понятие скользкое. Я человек старой формации, мне кажется, что классическую музыку нужно слушать в концертном зале: мужчины в бабочках, женщины в вечерних платьях, пианист во фраке и лакированных ботинках. Но является новое поколение продвинутых отвязных мальчиков-пианистов, и они объясняют мне, что мир изменился. Главное – суть, а сопутствующая сути оболочка – шелуха, не имеющая больше ни смысла, ни значения. Они объявляют войну канонам. Они ставят рояль на пляже, выходят играть Баха в темных очках и трусах в горошек, а публика слушает их, лежа в шезлонгах и потягивая через соломинку коктейли… Может, это нормально? Может, хорошо? Не знаю. Наверное, хорошо, если зрители пусть через соломинки, но все же приобщатся к великому.

– А я, – вклинилась Саманта, повысив голос, – вообще не признаю обвинений в популизме. Если музыкант гениально играет, скажем, на альте, то мне плевать, во фраке он выходит на сцену или в пижаме! Вот такие, как вы, поливают грязью Паваротти, Доминго и Каррераса за то, что они каждое Рождество распевают в разных странах песенку про колокольчики. Вы кричите: «Популизм! Караул! Это измена истинному искусству! Это погоня за дешевой популярностью и большими деньгами!» А мне приятно слушать детские песенки в их исполнении! Да пусть они хоть выходят с приклеенными бородами и пускаются в пляс! Это же все для людей, для тысяч людей, а не для кучки высоколобых зануд, не имею в виду никого из присутствующих, которые закоснели в своих менторских понятиях об истинных ценностях, а всех прочих двуногих считают стадом болванов, дозревших разве что до просмотра выступлений дрессированных собачек! Мы живем в двадцать первом веке, нельзя, рыдая, держаться за старые формы, как малый ребенок цепляется за материнскую юбку, когда его пытаются поместить в непривычную для него ситуацию! Тем более что новые формы никак не сказываются на качестве исполнения! Как эти музыканты блистательно пели, так и поют, как виртуозно играли, так и играют! А один модный европейский дирижер выходит исполнять классические произведения в костюме клоуна и в рыжем парике. Но оркестранты не возражают и не играют от этого хуже симфонии Грига или Берлиоза! А участники одного струнного квартета – я сама это видела! – отыграв положенное, вскочили и пропрыгали зайчиками вокруг своих инструментов. Весь зал хохотал. Ну и что?

– Кстати, о квартетах, – неожиданно оживленно прервал ее Ларри, хотя до этого слушал явно вполуха. – Знаете, что сказал один гениальный композитор про струнные квартеты? Такой квартет – как беседа четырех людей. Первая скрипка – здравомыслящий мужчина средних лет. Вторая скрипка – его верный друг и помощник. Виолончель – пожилой ученый. А альт – болтливая дама, которая все время влезает в разговор этих троих, хотя не очень-то понимает, о чем идет речь. Но молчать она просто не может.

Видимо, Ларри, искупившему пятничную эскападу дивным букетом, стало стыдно за свой унизительно-зазорный позыв повиниться, и он вновь решил показать, кто из них должен ставить другого на место. Саманта послала ему такой испепеляющий взгляд, что любой другой на его месте обратился бы в кучку пепла. Но серые глаза Ларри были готовы к нанесению удара: они отразили ее взгляд, как стальной доспех, и послали обратно с утроенной силой.

– В нашем случае, – радостно заявил Серхио, с любопытством проследивший за этой перестрелкой, – болтливая дама – это я! Оскар – первая скрипка, Саманта – вторая, а вы, Ларри, – ученая виолончель.

– Ученая и занудливая, – прошептала Саманта почти беззвучно: ее слова можно было разве что прочитать по губам. Но Ларри, как всегда, сидел напротив и при желании мог бы расшифровать эту реплику. Дальше она продолжила уже в полный голос: – Меняю одну… Я даже знаю, почему этот композитор так сказал. Видимо, он был одним из тех мужчин, что представляют собой сгусток честолюбия и тще–славия. Возможно, он и был гениальным, но зачастую эти качества зиждутся на пустоте! И если такой мужчина видит умную женщину, это оскорбляет его раздутое достоинство, его тщеславие чувствует себя униженным! Он так боится, что она позволит ему почувствовать себя дураком, что на всякий случай наносит превентивный удар – унижает эту женщину и тем самым возвышается над ней. Это идет даже не от мозгов, это срабатывает рефлекс. Причем самый низменный.

– Я – пас, – произнес Серхио. Сразу после пламенной тирады Саманты его слова воспринялись как-то двусмысленно. Возможно, он к этому и стремился.

Серхио внимательно посмотрел на закаменевшего в показном безразличии Ларри, потом перевел глаза на вибрирующую Саманту и коротко хмыкнул.

– Как-то вы, господа, напряженно контактируете. Я бы сказал, пересиливая себя, наперекор трудностям. Я просто слышу треск электрических разрядов. Кстати, есть замечательный анекдот про супружескую пару любителей трудностей. Однажды к ним пришел гость и увидел чудную картину: жена стригла кусты акации маникюрными ножницами, а муж чинил автомобиль в боксерских перчатках. Гость спросил: «А как вы занимаетесь любовью?» Супруги хором ответили: «Стоя и в гамаке!»

– А я слышал другой вариант, – вмешался непонятливый Оскар настолько беззаботно и добродушно, что Саманте захотелось дать ему тумака. – Они там красили изгородь ватными палочками… А что касается квартета, то спасибо за присуждение мне роли первой скрипки, но виолончелью я бы назвал Саманту. Нашу красавицу… – Он посмотрел на нее так ласково, что Саманте моментально стало стыдно за свое агрессивное намерение. – И умницу.

– И строптивицу, – нежно добавила Саманта, чмокая Оскара в пухлую щеку.

– Упаси меня бог от строптивых умниц, – пробормотал Ларри, исподлобья наблюдая за этой идиллической сценой. – Мне вполне до–статочно смиренниц.