Текст книги "Фладд"

Автор книги: Хилари Мантел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Глава пятая

Прибытие отца Фладда в городок ознаменовалось невиданным всплеском благочестия. Если тот полагал, что за время прогулки его никто не заметил, то сильно ошибся. В первое же воскресенье, и во все следующие, маловеры, нелюдимы и безбожники наступали друг другу на пятки, спеша в церковь. Он прочел хорошую, сильную проповедь с обильным вкраплением тщательно подобранных текстов из Писания; отец Ангуин считал опасным разубеждать паству в том, что Библия – протестантская книга, так что обычно приводил цитаты без указания на источник.

В то воскресенье Фладд отметил членов Церковного братства в северной части нефа; щуплый мужчина в клетчатых штанах первым из них подошел к причастию, остальные потянулись следом. Отходя от алтарной ограды, они все плотно стискивали челюсти, прижимая Тело Господне к твердому нёбу. Лица причастников отражались в начищенном блюде, которое алтарник держал у них под подбородком, и Фладд, вкладывая им в рот облатку, видел, как колышутся искривленные медные черты.

Прежде Церковного братства подошли только монахини. Перпетуя важно прошествовала к алтарю, остальные поднялись за ней, отклеивая колени от подушек, словно черные полоски ленты-липучки: Игнатия, Кирилла, Поликарпа – по алфавиту, во избежание споров. Круглолицая молодая монашка шла последней. Фладд заметил, что одной или двух сестер нет – возможно, больны несварением желудка.

Дальше гимн «Хлеб небесный» – низкий рокот, словно первые раскаты грозы (и почти никто не попадает в ноты). Ite, missa est,идите с миром. Deo gratias,благодарение Господу. Еще гимн «Духом Твоим, Спасе», самый любимый прихожанами. На сей раз пронзительные завывания: федерхотонские сопрано во всем блеске своего убожества. Лишь самые писклявые могли брать верхние ноты, а те, что поумнее, даже и не пытались Духом Твоим, Спасе, всего меня освяти…В середине первого исковерканного стиха Фладд краем глаза заметил, как мать Перпетуя подалась вперед и, уперши локоть в телеса сестры Антонии, ткнула молодую монашку под ребра.

Будь у нее зонтик, она бы воспользовалась им, но костлявый палец произвел почти такое же действие. Сестра Филомена тихонько вскрикнула. В следующее мгновение Фладд услышал, как она выводит: «В ранах Твоих глубоких спрячь меня и укрой».

– Бедная сестра Филомена, – прошептала Агнесса Демпси. – Словно собака, которую вечно шпыняют.

Девушка пела, опустив глаза. Ее щеки налились краской.

Допев, молящиеся поднялись, словно один человек, и, как будто встряхнувшись, чинно направились к выходу, под бледное осеннее солнце и дальше домой, где ждал воскресный обед; запах нафталина от их одежды мешался с дымом кадильницы, и Фладд расчихался, утирая слезы. На дороге хлюпала грязь, в воздухе пахло зимою.

Вскоре у детей появилась новая игра – в священников. Они обходили дом за домом – якобы совершить последний обряд над умирающими. Хозяева, узнав, что их явились напутствовать на тот свет, с гневом захлопывали дверь. Однако дети не пали духом. Теперь они такой же скорбной процессией ходили к сараям – выслушать последнюю исповедь угольной крошки и отпустить ей грехи.

Даже недерхотонцы стали приходить в церковь. Они угрюмо сидели на задних скамьях, а их языческие дети играли в проходе досками для спиритических сеансов.

В понедельник, во второй половине дня, Фладд молился в церкви об отце Ангуине. Как священник, он мог бы делать это у алтаря, но предпочел стоять на коленях перед первой скамьей, где сидели в воскресенье монахини, и оттуда смотреть на алтарный светильник, который подмигивал ему красным глазом, словно спившийся дядюшка.

Фладд просил душевного мира для отца Ангуина и одновременно думал о гимне, который пели после окончания мессы, о том, до какой степени невежественные прихожане уродуют слова и смысл. Он вспоминал, как застегнутые на все пуговицы федерхотонские женщины, тряся дряблыми подбородками, выводят: «От вора-гафлютыбудь мне стеной». «От ворогов лютых, – выдохнул он тогда, проводя тонкими руками над священными сосудами, – от ворогов лютых». Потом глянул вбок и увидел огромные черные ботинки алтарников, выглядывающие из-под стихарей, и грубые серые носки. «В час мертогрозныйдай быть с Тобой…» Что они поют? Что у них в голове?

Фладд мысленно представил гафлюту – вороватого чертенка, гадкого и острозубого, живущего в темноте под папертью. Из всех мелких бесов невежество – самый страшный: людское непонимание облекает его в плоть.

Сегодня, в понедельник, стоя на коленях в пустой церкви, он слышал, как идет дождь, такой же как в день его приезда: барабанит по крыше, журчит в водосточных трубах, изливается на праведных и неправедных [24]24
  «…ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5:45).


[Закрыть]. Фладд закрыл глаза и охотно замкнул бы уши, чтобы заглушить дождь и войти в то состояние, близко к трансу, в котором с Божьей помощью можно услышать какой-нибудь маленький совет: как действовать и что, отыскав это место, следует предпринять дальше.

В мозгу мелькали образы: лестница из девяти перекладин, косынка железнодорожника на шесте, пляшущая под ветром на пустоши, поднятая черная рука матери Перпетуи в сумерках, Агнесса Демпси, которая, как собака, ждет под дверью его возвращения. Картинки теснили одна другую, а Фладд держал дверь сознания открытой, выпуская их наружу, пока его дом не опустел; пульс замедлился, дыхание стало глубоким, дождь утих до шепота и сменился полной тишиной.

«Жив ли я?» – спросил сам себя тихий голос. О том, что есть, узнаешь по тому, чего нет, ибо, как говорит Августин, «мы знаем о темноте и безмолвии – о первой через посредство глаз, о втором через посредство ушей; однако мы воспринимаем не ощущения, а лишь утрату ощущений». В Дуате, египетском царстве мертвых, иначе называемом Нечерхорет, двенадцать провинций. Одну из них стережет четвероногий змей с человеческим лицом. Тьма здесь настолько плотная, что ее можно осязать. Но это единственный пример. Когда мы называем тьму бархатной, мы поэтизируем. Когда говорим «черная душа» – используем штамп.

Теперь, немного придя в чувство, отец Фладд различил за спиной прерывистое дыхание: кто-то или что-то вошло в церковь и наблюдало, как он молится. Фладд не обернулся. Я рассыпаюсь на куски, думал он, впадаю в отчаяние. Это мое нигредо [25]25
  Нигредо – алхимический термин, обозначающий первый этап создания философского камня: полное разложение компонентов и превращение их в однородную черную массу. В душе алхимика этому этапу соответствует черная меланхолия.


[Закрыть] ,чернейшая ночь моей души. Как статуи лежат в могилах под тонким слоем земли, приобретая цвет почвы и пропитываясь запахом тлена, так мой дух погребен, замурован и его разъедает враждебная среда. Агнесса Демпси сказала, склонившись над чайником, голосом, дрожащим от силы переживаний:

– Когда я наступаю на них, отче, то содрогаюсь. И мы все так.

Он ответил:

– Они символы, мисс Демпси, а символы очень сильны.

Мисс Демпси ответила:

– Все равно как наступить на человеческую могилу.

Однако все, прежде чем очиститься, должно разложиться – так утверждает наука. Соединению предшествует дробление, то, что мы хотим сделать целым, надлежит сперва разъять на составляющие: жар и холод, сухость и влажность. Низшая материя сковывает заключенный в ней дух, грубая субстанция отягощает тонкую; всякую страсть надлежит отпрепарировать, всякое желание – истолочь в ступе, всякий позыв истереть в порошок, дабы отыскать его сущность. После сепарации, сушки, растворения, коагуляции и ферментации наступает очищение и воссоединение – так рождаются новые, невиданные прежде вещества. Ce opus contra naturem [26]26
  Делание против природы (лат.).


[Закрыть] ,спагирическое искусство [27]27
  Спагирия, или «спагирическое искусство» – старое название химии (алхимии). Термин был введен Парацельсом, который начал использовать спагирические (то есть полученные химическим путем) лекарства в противоположность галеновым (то есть препаратам растительного или животного происхождения).


[Закрыть], алхимический брак [28]28
  Алхимический брак – соитие противоположных элементов: мужского и женского начал, Солнца и Луны, серы и ртути. Алхимический брак ведет к созданию философского камня и рождению золота, а в духовном плане означает просветление души и постижение истинной природы вещей.


[Закрыть].

Существо за спиной приближалось тяжелыми шагами.

По-прежнему держа руки молитвенно сложенными перед собой, Фладд обернулся через правое плечо.

Это была сестра Филомена. От дождя она накрыла голову мешком, а рясу стянула над коленями бечевкой, так что получились сложные складки.

Отец Фладд уставился на ее ноги. Монашка сказала:

– У меня разрешение носить резиновые сапоги. Особое разрешение от епархиальной аббатисы. Меня все время гоняют с поручениями в слякоть. Я не против, мне нравится бывать на улице. Я запросила разрешение на косынку от дождя.

– Косынку?

– Такую, из полиэтилена, вроде капюшона. Прозрачную. Складывается в маленький квадратик, вот такой, – она мокрыми пальцами показала размер, – и убирается в карман.

– Не люблю пластик, – сказал отец Фладд.

– Понятно, вы же мужчина, – ответила она и тут же поправилась: – Вы же священник. Вам ничего не приходится мыть. Пластик легко моется. Я мечтаю, чтобы все на свете было из пластика.

Филомена вышла в озерцо света от свечей, горящих перед Маленькой Терезой.

– Вижу, матушка уже была здесь и поставила свечи.

– Она особенно чтит святую Терезу? – спросил Фладд.

– Да. Тереза была монахиня, но очень смиренная. Самая смиренная в монастыре, тем и прославилась. Матушка считает, мы все должны быть такими же смиренными. Святая Тереза пришла в монастырь совсем девочкой. Ее не хотели пускать, а она уперлась и не пожелала слушать никаких возражений. Написала жалобу Папе.

– Ты изучала ее жизнь?

– У нас в монастырской библиотеке есть про нее книга.

– У вас большая библиотека?

– Есть жития святых. И еще «Календарь скачек» сестры Антонии. – Филомена легонько оперлась рукой на спинку заляпанной патокой скамьи. Она дышала тяжело, как будто запыхалась от бега. Снятая Тереза умерла от чахотки, как моя тетя Димфна. Только Тереза заболела от тяжелой епитимьи, которую на себя наложила, а моя тетя – вряд ли. Желая принести свои страдания в жертву за грешников, святая отказывалась от лекарств, которые облегчили бы ее предсмертные муки. Так написано в книге. Не знаю, предлагали ли тете Димфне морфий. Думаю, для облегчения страданий она пила виски.

Фладд встал с колен и, не оборачиваясь, сел на скамью у себя за спиной. Сестра Филомена сняла с головы мешок и стряхнула с него налипшие по дороге мокрые листья.

– Я их уберу. Подмету. – Она что-то достала из кармана. – Попробую с носом еще разок.

Он проследил ее взгляд: монашка смотрела на статую Девы Марии. У той кончик носа был сколот ровно, словно молотком.

– Это я, – объяснила Филомена. – Не очень благочестиво, но мне нужна была ровная площадка, куда лепить. Я взяла зубило в Церковном братстве. У мистера Макэвоя. Первый нос я сделала из глины и думала потом покрасить, но ее надо обжигать, так что ничего не вышло. Теперь вот пробую из пластилина. – Она показала комочек на ладони. – Смешиваю разные цвета, чтобы получился нужный.

– Думаю, она должна быть смуглее, – сказал отец Фладд. – Так было бы реалистичнее. Она ведь из южных краев.

– Вряд ли бы епископ это одобрил.

– Я видел черных Мадонн, – сказал Фладд. – Во Франции их называют Богородицы sous-terre [29]29
  Подземные (фр.).


[Закрыть] .В их процессиях жгут только зеленые свечи.

– Отдает язычеством, – задумчиво произнесла Филомена. – Извините, отец, можно я сюда встану?

– Конечно.

Он вскочил со скамьи и отошел в сторону.

Филомена встала на колени перед алтарем, коснулась лбом пола, затем села на другую скамью и принялась стягивать сапоги.

– Я бы тебе помог, сестра, – сказал Фладд, – но… сама понимаешь.

– Я быстро справлюсь, – ответила она, дергая ногой и упираясь руками. Он отвел взгляд. Она рассмеялась и засопела от натуги. – Вот.

Сапоги упали на каменные плиты. Филомена легко вскочила на скамью, где прежде сидел Фладд, и подняла руки к статуе.

– Как по-вашему? Сделать нос и пришлепнуть готовый или лепить прямо на ней?

– Думаю, прямо на ней. Может, мне попробовать? Я выше.

– Залезайте сюда, отче. Вам точно легче дотянуться.

Он встал на скамейку рядом с нею. Филомена подвинулась, освобождая ему место, затем протянула пластилин – цвета бескровной кожи и холодный на ощупь. Фладд размял его в кулаке, потом в упор глянул на Мадонну – прямо в голубые нарисованные глаза.

Сестра Филомена напряженно следила, как он прилепляет нос. Фладд ощущал ее внимание, прикованное к его руке, чувствовал запах мокрого саржевого одеяния, а когда скосил глаза, молча спрашивая, хорошо ли получилось, увидел белый пушок на ее щеке. Филомена взялась за покатое плечо Мадонны, как будто непрочно стоит на ногах и нуждается в опоре; холодная рука в голубых прожилках вен легла на синий нарисованный плащ.

Фладд на мгновение поддержал девушку под локоть, затем спрыгнул на пол и, отойдя чуть подальше, взглянул на статую.

– Плоховато, – сказал он. – Посмотришь отсюда?

– Нет. – Она в отчаянии опустила глаза. – Ничего у меня не получится, даже с вашей помощью, отче. А ведь у нас столько чудесных статуй гниет под землей.

Фладд вскинул голову.

– Ты тоже считаешь, что они гниют?

– Ой, вы меня напугали. – Она тронула черный крест у себя на груди. – Я просто так сказала.

– Но что-то тут, безусловно, прогнило.

– Да. Вы приехали нам помочь?

– Не знаю. Вряд ли это в моих силах. Я только себе могу помочь. И наверное, кое-кто по мелочи исправить в приходе.

– А для меня что-нибудь можете сделать?

– Слезай сюда.

Фладд подал ей руку, и девушка одним грациозным движением спрыгнула на пол.

– Когда-то, – сказал он, – ваятели делали на одежде ровные прямые складки, как будто внутри ничего нет. Потом взгляды изменились. Даже у святых есть колени, даже у Пречистой Девы. Они прорисовываются под складками.

– Наши статуи были разные. Одни как живые, другие – нет.

– Боюсь, все они куда моложе тех времен, о которых я говорю, и если не похожи на живых людей, то лишь по неумению. Или из отвращения к плоти.

Филомена глянула вниз, покраснела и принялась развязывать узлы на подоле.

– Я не думала, что тут кто-нибудь будет, – проговорила она. – Я обычно подбираю рясу, когда мокро, только не говорите никому. Очень неприятно ходить весь день с мокрым подолом, можно заработать ревматизм. Вряд ли Маленькая Тереза испугалась бы дождя. Она бы посвятила свои страдания Богу. Наверное, нарочно бы стояла и мокла в жертву за грешников.

Однако, выйдя из церкви, они увидели, что дождь перестал. Деревья вдоль дороги заливал бледный, словно разбавленный, солнечный свет. Лужи блестели, и казалось, будто земля – праздничный стол, уставленный белыми фарфоровыми тарелками.

В тот вечер после обеда отец Ангуин сообщил:

– Мне звонил епископ.

– Вот как? И что он сказал?

– Он хотел знать, актуален ли я. – Отец Ангуин поднял голову, любопытствуя, что думает на сей счет собеседник; однако в любопытстве явно сквозил сарказм. – Вы умны и современны, отец Фладд, как вам такое?

Фладд не ответил, показывая молчанием, что не хочет обсуждать свою современность.

– Он спросил: «Актуальны ли вы, отче? Как у вас с реальностью?». «Это к Платону», – ответил я, но епископ продолжал: «Актуальны ли ваши проповеди? Созвучны ли вы духу времени?»

– Никогда такого не слышал, – сказал Фладд. – «Актуальны»? Нет, не слышал такого. А что вы ответили?

– Я сказал, что, если ему угодно, я в высшей степени неактуален и намерен, с его позволения, оставаться таким и впредь – ради блага моих прихожан, ради спасения их души. «Вот как, любезный?» – Отец Ангуин принялся яростно корчить рожи, похлопывая себя по воображаемому брюшку. – «Да, потому что люди приходят в церковь не за актуальностью! Или вы прикажете мне обращаться к ним на кабацком языке? Забрать у них последние остатки веры и перемолоть на фарш в магазине «Мясо»?» – Отец Ангуин сверкнул глазами. – На это он не ответил.

– Но вы же воспользовались своим преимуществом? – спросил отец Фладд.

– Да, пока он переваривал мои слова, я снова заговорил о статуях. «Если святые, – сказал я, – не приходят в Федерхотон, неужто нам нельзя смотреть хотя бы на их безмолвные образы? Разве они не подстегивают веру, и разве вера не мое ремесло, и разве они не орудия моего ремесла? Отнимите ли вы у врача его черный саквояж? Или запретите цирюльнику выставлять рядом с лавкою жезл? [30]30
  Исторически знаком цирюльника был белый жезл с красными (или красными и синими) полосами. Символ восходит к тем временам, когда цирюльники были по совместительству хирургами (полосы обозначают бинты, намотанные на шест для просушки), но такое обозначение парикмахерских сохраняется в некоторых странах до сих пор.


[Закрыть]»

– И где, по мнению епископа, сейчас статуи? – осторожно спросил Фладд.

– Он думает, они у меня в гараже.

– И что, уступил он хоть в чем-нибудь?

– Ни в чем.

– А вы что ответили?

– Я сказал, что надеюсь его пережить. – Отец Ангуин мгновение сидел в мрачной задумчивости. – Вас он не упомянул.

– Вот как? – проговорил Фладд. – Ничего страшного.

Отец Ангуин еще не вполне отказался от мысли, что Фладд – епископский шпион, однако он заключил, что даже у епископа, видимо, есть совесть, и тот стесняется упоминать шпиона, словно не вполне готов сознаться в своем поступке. Или так, или его правая рука не знает, что делает левая.

Отец Ангуин, разумеется, был пьян. Отец Фладд мягко ему на это указал и пошел на кухню – попросить Агнессу, чтобы та сварила кофе. Это было новшество, одно из тех, что старался внедрить Фладд.

– Растираете в порошок, мисс Демпси. Отвешиваете. Добавляете воду. Нагреваете. Фильтруете.

– Уж не знаю, что получится, – ответила мисс Демпси. – Первый раз в жизни вижу такое снадобье.

Отец Ангуин, оставшись один, дремотно глядел на огонь в камине. Сегодня ему пришлось выслушать чрезвычайно странное покаяние, вернее даже вопросы, заданные в исповедальне напряженным голосом, который он вроде бы слышал раньше, только не мог припомнить, где и при каких обстоятельствах. Это был недерхотонский вечер – раз в неделю отец Ангуин принимал исповедь у жителей верхнего поселка. Он думал было отправить Фладда, но решил, что мальчик еще не привык к здешним нравам. У недерхотонцев свой обычай: или не придет никто, или ввалятся сразу трое-четверо, и каждый будет пробиваться в исповедальню, отпихивая других, чтобы первым изложить свою версию событий. Частенько в таких случаях доходит до драки. Молодой священник, конечно, сдюжит – с виду он довольно крепкий, – однако тут важнее опыт и ум. Всегда лучше унять спорщиков, чем потом их разнимать.

Первый кающийся вошел в исповедальню, шаркая ногами, и замер, словно ожидая, что священник заговорит первым. Отец Ангуин подумал: кто-то из недерхотонцев пришел на исповедь после двадцати-тридцатилетнего перерыва в надежде, что молодой священник окажется добрее старого, а теперь не знает, с чего начать длинный перечень грехов, и даже вообще забыл принятую формулу. Он подсказал: «Прости мне, отче, ибо я согрешил…»

При звуке его голоса из-за решетки донесся тихий вздох, и вновь наступила тишина. Отец Ангуин ждал, уже не сомневаясь: кающийся рассчитывал на отца Фладда.

– Раз уж пришел, – произнес он, – то говори, я тебе помогу. Попробуй рассказывать по десятилетиям. Но прежде ответь: давно ли ты исповедовался последний раз?

– Недавно, – ответил голос, явно женский. Возраста отец Ангуин определить не мог. Очень может быть, что она говорила правду – по здешним меркам. В Недерхотоне до сих пор обсуждали отречение – не Эдуарда VIII, а Якова II. Распри местных жителей уходили корнями в глубь веков; обиды, нанесенные до норманнского завоевания, были по-прежнему свежи в памяти.

– Вообще-то… – произнес голос и вновь наступила тишина. – Вообще-то мне нечего сказать. Я могу задать вам вопрос.

– Хорошо. Задай.

– Грех ли поджечь свой дом?

Вот такие дикие мысли и слышишь от недерхотонцев.

– Свой собственный? – переспросил Ангуин. – Не чей-то чужой?

– Собственный, – нетерпеливо повторил голос. – Если человек беден, а деньги от страховки позволят ему поправить благосостояние.

– А, ясно. Да, конечно, это грех.

Отец Ангуин подумал: «Кто бы знал, что в Недерхотоне страхуют дома. На месте страховой компании я бы не стал так рисковать». Вслух он сказал:

– К тому же это преступление. Поджог и мошенничество. Пожалуйста, выброси такие мысли из головы.

– Хорошо, – с неожиданной легкостью согласился голос. – Я могу задать еще вопрос. Допустимо ли замешивать тесто на топленом сале или оно годится только для жарки рыбы?

Господи, подумал отец Ангуин, они ведь питаются одной овсяной похлебкой; неужели я доживу до того, что их рацион станет разнообразнее, а сами они – крепче и здоровее?

– Прямо сейчас ответить не могу, но спрошу у своей экономки. Давай сделаем так: я приду через неделю и передам тебе ее ответ. Если ты учишься готовить и у тебя затруднения, она охотно тебе поможет.

Пауза.

– Нет, – произнес голос. – Пост и воздержание. Вот о чем я говорю. Правила Великого поста. И для пятниц в течение всего года. Считается ли топленое сало мясной пищей или оно рассматривается как масло?

– Сложный вопрос, – ответил священник. – Дай мне подумать, хорошо?

– Можно ли в пост есть джем?

– Я всегда ем, если хочется. Устав этого не запрещает. Впрочем, надо руководствоваться общим принципом: не объедаться джемом, дабы не впасть в грех чревоугодия.

– В постный день, приступая к легкой трапезе [31]31
  пост у католиков включает как воздержание от мясной пищи (при этом молочное допускается), так и ограничение числа трапез: одна полноценная и две легких (утром и вечером), причем род и количество вкушаемой за ними пищи регламентирован местными обычаями.


[Закрыть], за которой позволено вкушать восемь унций хлеба, допустимо ли подсушить его на сковороде?

– Да, конечно.

– Но подсушенный хлеб весит меньше, и вы можете съесть лишний кусочек.

– Едва ли в каноне есть точные указания на сей счет. – Отца Ангуина смущало и даже пугало это сочетание разборчивости и беспринципности. – Тебя во время поста сильно мучает голод? В таких случаях, как правило, допускаются некоторые послабления.

– Мне не хотелось бы к ним прибегать.

– Весьма похвально.

– А теперь скажите мне, отче, с каких пор дозволяется есть мясо в Рождество, если оно приходится на пятницу?

– С тысяча девятьсот восемнадцатого, – без запинки ответил отец Ангуин, – когда на Пятидесятницу был принят Кодекс канонического права.

– А на какое число пришлась в тот год Пятидесятница?

– Кажется, на девятнадцатое мая.

– Спасибо. Допускается ли в пятницу или в другой постный день вкушать черепаховый суп?

– Полагаю, да. А ты часто ешь черепаховый суп?

– Нет, – печально отвечала кающаяся. – Спасибо, отче, вы разрешили часть моих недоумений. Насчет сала ничего пока не надумали?

– Если бы я должен был дать ответ прямо сейчас, чисто из головы, то сказал бы, что его можно использовать и для того и для другого. Но я, безусловно, уточню. И если ты придешь снова, то получишь исчерпывающий ответ.

Ему хотелось спросить: «Кто ты?» Хриплый шепот звучал чуточку напряженно, однако переход от вопроса к вопросу и вообще самый тон подразумевал близкое знакомство; впрочем, недерхотонцы вообще ни с кем не церемонятся. И все же не отпускало чувство, что женщина его знает и угадала девиз: «Верность в мелочах».

– Ты ведь придешь снова? – с надеждой спросил он; ему понравились вопросы по тонкостям гастрономических канонов.

– Ммм, – проговорила кающаяся.

– Ты что-нибудь еще хочешь мне сказать?

– Нет.

– Я не могу отпустить тебе грехи, потому что ты не покаялась.

– Я не могу каяться, – отвечал голос. – Я уже не понимаю, что грех, а что – нет. А если бы понимала и это вправду было грешно, возможно, не пожалела бы.

– Тебе не обязательно достигать совершенного раскаяния, – сказал отец Ангуин. (Надо наставлять свою паству; отец Фладд предположил, что у недерхотонцев место катехизиса занимает гримуар.) – Довольно будет и несовершенного. Такое раскаяние, – пояснил он, – идет не от любви к Богу, а от боязни ада. Ты боишься ада?

Пауза. Шепот:

– Очень.

– Тогда ты должна твердо встать на путь исправления. То есть искренне сказать себе, что больше так делать не будешь. И тогда я смогу отпустить тебе твой грех.

– Но я его не совершала, – ответил голос. – Я ничего не сделала. Даже один-единственный раз. Пока.

– Но ты замышляешь какой-то конкретный грех?

– Я пока не знаю, есть ли он во мне. У меня не было случая проверить.

– Не проверяй, влечет ли тебя дьявольский соблазн – обязательно окажется, что влечет.

На сей раз пауза была чуть дольше.

– Кто знает, – проговорила нераскаявшаяся кающаяся, – что будет с каждым из нас через неделю-другую?

Больше за тот вечер в исповедальню никто не пришел. И теперь, после выпитого у камина виски, отец Ангуин в точности знал, кто была эта женщина. Недерхотон – отвлекающий маневр, она живет куда ближе. Он гадал, помогла ли ей беседа, хотя она пришла говорить с другим. Может быть, она придет снова. Мы можем толковать о чем угодно. Околичности бывают полезны – рано или поздно мы доберемся до сути.

В коридоре послышались шаги отца Фладда, и в полуоткрытую дверь вплыл аромат кофе.

– Надо поститься. – Сестра Филомена говорила громко и четко, чтобы слышали даже безобразники, ерзающие на последних рядах. – Перед причастием надо поститься. В этот день нельзя завтракать. Зато потом вы придете домой и пообедаете.

Было десять часов утра, в классе горел свет, за окном лил дождь. От детей, сидящих ближе к батарее, шел пар. Их опустелые резиновые сапоги рядком стояли у дальней стены. Дети болтали ногами, качая длинными шерстяными сосисками сползших носков.

Детишкам было лет по семь, и она готовила их к причастию. Весной они первый раз пойдут к исповеди – в пятницу она поведет их в церковь, – а в следующее воскресенье причастятся. Сестра Филомена гадала, успеют ли они с пятницы до воскресенья натворить чего-нибудь такого, что сведет ее усилия на нет. Как угадать, не впадут ли они в смертный грех? В карман их не посадишь. Филомена не обольщалась насчет детской невинности: она знала, на что они способны. Дети открыты страшным грехам жестокости и немилосердия; с возрастом их возможности сократятся.

Один из детей поднял руку.

– Раз надо поститься всего три часа, можно ли мне позавтракать, если я встану совсем рано?

– Можно. Хотя для желудка вредно есть в очень ранний час.

– А если я все-таки встал очень рано, позавтракал, а потом вижу, что у нас часы отстают? Мне в этот день не идти к причастию?

– Ну, если ты заблуждался искренне… – Дети ее смущали. – Не знаю, – сказала Филомена. – Спрошу у отца Ангуина.

«Или посмотрю в моей книге вопросов и ответов», – подумала она. И вообще, что такое время? В книге говорилось об истинном времени и среднепоясном; упоминались меридианы. Еще там было о поправке на летнее время и о том, как быть тем, кто пользуется солнечными часами.

– Это как-то связано с Гринвичем, – сказала она. – Главное, чтобы было правильно по Гринвичу.

Дети загалдели, сразу поднялся лес рук.

– Гринвич – это как Лурд? Там бывают чудеса? Исцеления?

Филомене было трудно с детьми, и чем дальше, тем труднее. Перпетуя говорила, что таинство действует само по себе. Им не обязательно понимать; она, Филомена, должна только проследить, чтобы они все делали правильно.

– А если я пощусь, но у меня выпал зуб, и я его нечаянно проглочу?

– Ничего страшного, – ответила Филомена. – Ты все равно можешь идти к причастию.

– А вы говорили, что нельзя трогать облатку зубами. Вдруг у меня в животе…

Из соседнего класса донесся рассерженный голос Перпетуи. Филомена знала симптомы и признаки. Скоро в дело пойдет трость.

– А если я пощусь, и мне в рот залетит муха?

– На сегодня достаточно, – сказала он. – У вас будет еще много времени для вопросов. А сейчас мы все очень тихо встанем из-за наших парт (она чуть не сказала: «из-за нашинских парт»), построимся по одному, наденем сапоги, встанем парами, пойдем в церковь и потренируемся, как нам причащаться.

В церковь. О Господи, Господи, думала Филомена, чувствуя, как сильно забилось сердце. Она ровным счетом никак не могла на него повлиять: пусть себе трепыхается, стучит в ребра, бьется, словно запертый в сарае щенок. Нет двери, которую можно открыть, чтобы выпустить его на волю.

Скорбным крокодилом класс вползал в церковь, затихая на входе и шаркая ногами. «Они такие медлительные, – говорила Питура. – Чтобы причастить их весной, придется репетировать всю зиму, иначе они будут налетать друг на друга или еще чего натворят». Она предложила Филомене свою самую тяжелую палку, но молодая монахиня отказалась. Она отлично знала, что у Питуры руки чешутся поколотить этой палкой ее саму.

Если бы в церкви было хоть чуточку светлее! Тощие фигурки вереницей призраков просачивались на скамьи – словно привидения, обитающие в пустой тифозной палате детской больницы. Филомена взяла пучок свечей из ящика перед Маленькой Терезой, зажгла их от тех, что уже горели, и вставила в подсвечники.

– Хорошо, – сказала она. – Начинаем.

Дети разом вскочили с колен и, толкаясь, начали протискиваться в центральный проход.

– Стой, стой, стой! – закричала Филомена. – Назад, назад, назад! На свои места. Встали на колени, сложили руки перед собой. Закрыли глаза. По моей команде первый встает, идет к проходу. Второй встает, идет к проходу. Строимся цепочкой. Первый поворачивает налево, потом второй, следом остальные. Подходим к алтарной ограде, благоговейно преклоняем колени. Руки складываем перед собой, закрываем глаза, открываем рот, ждем своей очереди получить святое причастие. Когда места у алтарной ограды не осталось, остальные ждут вот здесь, в конце прохода. Не толпимся за спиной у тех, кто стоит на коленях, иначе как они пойдут обратно?

Сперва дети закрывали глаза раньше времени и налетали друг на друга, но примерно через полчаса уловили основную мысль, и дело пошло лучше. Они тормозили перед алтарной оградой, открывали рот, по команде закрывали его и, благоговейно помедлив мгновение, вставали и плелись на место. Лица у всех были сосредоточенные и напуганные. Филомена еще не успела забыть собственные детские страхи и знала, чего боятся ее питомцы. Сумею ли я найти свое место в людной церкви во время одиннадцатичасовой мессы? Что, если я по ошибке начну пробираться на чужую скамью, а все будут смеяться и показывать на меня пальцем? А вдруг, что еще хуже, я зайду не в тот проход и совсем потеряюсь? И как выйти со своего места, не отдавив ноги тем, кто сегодня не причащается? Получится ли у меня встроиться в цепочку или я создам затор?

– Держите глаза открытыми, – посоветовала она. – Нет, я хотела сказать, думайте хорошенько и все примечайте. Вот, например, на женщине в конце вашего ряда чудная шляпка. Запомните ее, чтобы найти свой ряд, когда пойдете назад.

Она стояла в дальнем конце церкви и следила, как дети выстраиваются в центральном проходе. За спиною у нее была статуя Фомы Аквинского – холодного святого с гипсовой звездой. Оттуда доносился шепот, шорох, как будто там копошится семейство мышей. У нее мурашки побежали по коже, затем она почувствовала, что на нее смотрят, и поняла: там отец Фладд. Она ощущала его взгляд затылком – через черное монашеское покрывало, через белый плат, через туго затянутый нижний чепец, через короткий пушок отросших волос.

– Еще раз! – крикнула она. – Закрыли глаза. Опустили голову. Прочитали короткую молитву. По моей команде встаем по одному… Начали!

Она выждала, пока первый и второй ребенок двинутся к проходу, затем торопливо обернулась:

– Отче! Отче!

Фладд стоял за статуей и не выходил. Филомена слышала, как дети в резиновых сапогах шлепают к алтарю. Она отступила – почти метнулась – в тень под галереей и зашептала:

– Вы здесь? Мать Перпетуя меня наказала – теперь я больше не ризничая. Она видела позавчера, как мы чинили нос, и ужасно разозлилась, что я отнимаю ваше время. Я хочу с вами поговорить, мне нужно задать вам несколько вопросов.