Текст книги "Сверстники"

Автор книги: Хигути Итиё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

13

В обычные дни Нобу старался побыстрее, не глазея по сторонам, миновать Дайко-куя, почему-то ему бывало здесь не по себе; треклятый дождь, жуткий ветер, лопнувшая перепонка, попытка под проливным дождем возле бесполезных ворот скрутить бумажный жгут, чтобы починить гэта, – показалось, он не вынесет всего этого кошмара, а тут еще послышался перестук подошв по садовым камням – словно спину ледяной водой окатили, он и не глядя знал, кто это, вздрогнул и даже переменился в лице; отвернулся и сделал вид, что усердно чинит гэта, хотя и во сне вряд ли сумел бы в этом преуспеть.

Мидори наблюдала за ним из сада – ах, до чего же он неуклюж, как медленно вяжет узел... да и не удержится же сколько-нибудь надолго соломинка или что другое в дырке для перемычки... видел бы, до чего грязны полы твоей куртки-хаори, как он возит ими по грязи... зонтик упал, хорошо бы его закрыть, а потом уже к воротам прислонять; но окликнуть его и сказать: «Вот лоскуток, попробуй вдень», никак не получалось; так она стояла, понурившись, струи дождя затекали в рукава, смотрела на него, вроде бы затаившись, как вдруг послышался голос ничего не подозревавшей матери: «Утюг раскалился, Мидори, что ты там делаешь? Нечего слоняться под дождем, непременно простудишься», – прокричала она; «Сейчас иду», – отозвалась девочка, испугавшись, что Нобу ее услышит, в груди опять заколотилось, закружилась голова, а ей ведь нужно было вернуться к дверям, и не подать виду, что она мучается, она изо всех сил соображала, как поступить, а потом, молча, бросила лоскуток сквозь решетку ограды; Нобу сделал вид, что ничего не заметил; единственная мысль вертелась у нее в голове: какое же холодное у него сердце! несколько слезинок, огорченное лицо, а бездушен так, словно сжигаем ненавистью ко всему вокруг; хотелось окликнуть его, мысли роились, ее буквально тошнило от никчемности этого человека, а мать все продолжала и продолжала звать ее; печально, но что поделаешь... будто вдруг застеснявшись, она повернулась и, стуча гэта, двинулась по камням садовой дорожки к дому; теперь уже Нобу оглянулся, с грустью глядя ей вслед; лоскут шелка Юдзэн с алым накрапом намокал под дождем – алые осенние листья прекрасным узором стелились у его ног, очарованный, он силился и не мог поднять кусок мокрой ткани, взгляд был пуст, а сердце разрывалось от горя.

Я махнул рукой на свою неумелость, развязал длинный пояс на куртке-хаори и приспособил его как перемычку на тэта, несколько раз обвязал, похоже, сгодится, хотя с виду получилось уродливо, но как-нибудь дохромаю, пускай и с трудом; правда, он стал понимать: до Тамати в такой обувке далековато, но выхода нет; Нобу поднялся, завернул сестрино кимоно, взял сверток под мышку и прошел всего два шага; взгляд его упал на алеющий листьями шелковый лоскуток, оставить здесь этот лоскут было невыносимо тяжело, – «Нобу, у тебя что, передняя перемычка на гэта лопнула? Ну и видок у тебя, хоть не смотри», – вдруг раздался чей-то голос.

Он с удивлением обернулся; оказалось, это шалопай Тёкити, похоже, он возвращается из веселого квартала, поверх летнего кимоно другое из дорогого шелка тодзан, короткий, в три сяку, пояс цвета хурмы, по обыкновению, спущен на бедра, новая куртка хантэн, по обшлагам рукавов и по вороту черного шелка иероглифы, крупные знаки на зонтике – номер дома, свежекупленные деревянные гэта на высоких поперечинах и с лакированными кожаными чехлами спереди – от всей его фигуры так и шибало хвастливым самодовольством.

«Да, лопнула перемычка, я как раз размышлял насчет починки, только я по этой части не мастак», – вяло произнес Нобу; «А, вон оно что, так починить ее и вправду нелегко, но ты возьми мои тэта, тут перемычка ох какая прочная». – «Да не знаю я, ты-то как?» – «Да я привычный!» – он засуетился, подоткнул на семь третей полы кимоно – так удобнее, чем в подвязанных, – и снял гэта; Нобу колебался: «Что ж, босиком пойдешь? Это невозможно». – «Да нет, все прекрасно, я привычный, а у Нобы, небось, подошвы нежные, разве тебе приходилось топать босыми ногами по камням? Давай-давай, надевай!» – и он заботливо подвинул ему свои гэта. Отвратительный, словно чумное божество, с мохнатыми, как гусеницы, извивающимися бровями, а говорил до странности нежно и доброжелательно: «Твои возьму, приберу да на кухню зашвырну, раз уж так получилось, переобувайся скорей!» – он явно хотел услужить; они расстались, договорившись о встрече, и Нобу отправился к старшей сестре в Тамати, а Тёкити двинулся домой; шелковый с алым крапом лоскут остался лежать за решетчатыми воротами.

14

В этом году в ноябре было три дня Петуха, средний из них оказался испорчен дурной погодой, зато первый и последний выдались на славу, и прошли при прекрасной погоде в святилище Мисима; под предлогом праздника через боковые ворота силой рвалась возбужденная молодежь – раздавались взрывы хохота – с намерением то ли обрушить небесные опоры, то ли порвать земные скрепы, казалось, все смешалось на улице Наканоте; для огромного числа людей все это являло собой незабываемое зрелище: там и сям разводные мосты в кварталах Сумитё и Кёмати; соперничество команд, режущих людское море, – «э-эх, да-а-вай! на-а-легай!» – так кричат лодочные загребные; щебет сотен барышень в крошечных прибрежных заведениях; высоченные «вишенные дома» высшего разбора, где за пышной живой изгородью кипит любовь; и такое же бурление песни, вскипание мелодий сямисэнов; Сёта в этот день взял отгул, не пошел собирать дань, забрел в лавку Сангоро, торгующую картошкой «гигантская голова», навестил приятеля верзилу из лавки рисовых колобков, но колобки ему как-то не показались: «С прибытком торгуете?» – «Сёта, как ты вовремя! Понимаешь, кончилась сладкая соевая паста, чем мне торговать? Я сразу поставил вариться еще, но она не готова, а клиенты ждать не станут, что делать?» – приятель просил совета; «Пораскинь мозгами, парень! Выскреби большую кастрюлю, разведи кипятком, сахара сыпани погуще – вот и будет толк, никто ничего и не заметит, обслужишь человек двадцать, тут, глядишь, твоя паста поспеет; так все делают, кто же в такой кутерьме разбираться станет, знай спеши продавай!» – он подвинул поближе горшок с сахаром, а одноглазая матушка, дивясь, сказала: «Ну, из тебя, Сёта, настоящий купец выйдет, ишь до чего умен!» – «Тут ума не нужно, только что в доме Сиофуки на боковой улице не хватило сахара, точно так поступили, а я подглядел», – отмахнулся мальчик; «Мидори не видел? С утра ищу ее, не пойму, куда она подевалась, говорят, даже в "лавку кистей" не заходила, уж не в веселом ли она квартале?» – «А-а, Мидори? Да она рано утром перед моим окном разводной мост переходила, шла туда, в квартал заведений... Сёта, она была ужас как хороша! Представляешь, волосы как-то вот так уложены, ну в этот... узел Си-мада!» – он даже попытался что-то такое руками изобразить. – «Да-а, настоящая красавица, – произнес он и, смахнув каплю под носом: – Покрасивей самой Омаки! До того мила, что, боюсь, ей прямая дорога в куртизанки ойран», – потупился Сёта; «Что ж, дело хорошее! Вот вырасту, открою лавку праздничных украшений, подкоплю деньжат – и навещу ее», – знать, настоящий Осел; «Что ты несешь, наглец надутый?! Да она тебя враз погонит!» – «Как? Почему?» – «Почему – не знаю, а погонит обязательно!» – он даже слегка зарделся; «Ладно, пойду прогуляюсь по веселому кварталу, увидимся», – бросил Сёта, выходя из ворот.

Пока не сравнялось семнадцать годов,

Росла, словно бабочка или цветок, -

пропел он странно дрожащим голосом популярную нынче мелодию, -

А нынче нрав веселых домов

На душу тяжестью лег, -

пробормотал он, словно бы про себя, и смешался с толпой; люди веселились, звонко цокали деревянные гэта; маленькая мальчишеская фигурка исчезла.

Когда он продрался сквозь толпу, на углу веселого квартала сразу увидел ее – она разговаривала с Оцума, продавщицей, оборотившись к ней; это была именно она, Мидори из Дайкокуя, и оказалась она ровно такой, как описал Ослик: вместо невинного узла волос – большая прическа Симада, затянутая куском пышной ткани, черепаховые гребни, блестящие узорные шпильки в виде цветов с кисточками, – ну вылитая столичная кукла в ярко-роскошном многоцветье; Сёта застыл, где стоял, потеряв дар речи; еще вчера он просто подошел бы к ней и взял за руку, теперь же тихо созерцал, глаз не сводил; она подбежала сама: «Давай простимся, Оцума, тебе еще нужно за покупками, а он проводит меня домой, – и сделала прощальный поклон: – Вот воистину прямодушие прелестного ребенка – меня, стало быть, можно и не провожать! Ладно, пройдусь за покупками в Кёмати», – и засеменила-заспешила по узкой улочке к длинным домам; Сёта в первый раз дернул Мидори за рукав: «Как тебе все это к лицу! Причесаться-то когда успела? Вчера? Сегодня? Чего ж раньше не показала?» – говорил он ласково, силясь казаться сердитым; Мидори с трудом выдавила: «Сегодня... у старшей сестры в комнате... было очень противно...» – под взглядами прохожих она окончательно поникла.

15

Несчастная, подавленная стыдом, она не хотела никого видеть, восторги окружающих казались ей насмешкой; многие со щемящим чувством утраты оглядывались на прическу Симада, а ей в их взглядах чудилось пренебрежение; «Сёта, я иду домой». – «Почему? Давай лучше повеселимся. Тебе влетело, да? С сестрой повздорила?» – спросил он как-то по-детски; она только покраснела; они поравнялись с лавкой колобков, Ослик подал голос: «Вот приятная компания!» – от этих высокопарных слов лицо Ми-дори приняло такое выражение, словно она готова вот-вот разрыдаться; «Не пойду с тобой, Сёта!» – она ускорила шаг, а ведь обещала, что проведет с ним вместе день Петуха, а сама повернулась и пошла в другую сторону, он бросился следом: «Ты домой? А как же я? Ну зачем тебе туда? Ну это уж чересчур...» – он старался говорить мягко, а она молча шла и шла, словно стараясь побыстрей отделаться от него; Сёта никак не мог взять в толк, что же случилось, и лишь придерживал ее за рукав; Мидори еще пуще заливалась краской: «Ничего...» – голос ее был исполнен глубокого смысла.

Миновав ворота, они вошли в дом; для Сёты, который с детства приходил сюда играть, это – дом близких друзей, и он легко поднялся следом за Мидори на веранду; мать, едва завидев его: «Хорошо, что пришел, Сёта, нынче у девочки нашей с утра настроение никудышнее, совсем отбилась от рук, может, тебе ее удастся ее развеселить»; Сёта почувствовал себя взрослым и как взрослый повиновался и спросил: «Она нездорова?» – «Нет, ничего такого, – ответила мать со странной усмешкой, – скоро придет в себя, всегда своевольничать любила, небось, поссорилась с друзьями, эта девица порой просто невыносима», – она оглянулась: Мидори, сбросив пояс и верхнее кимоно, лежала ничком, укрывшись стеганым одеялом.

Сёта робко приблизился к изголовью: «Ты не заболела, Мидори, что с тобой? Тебе плохо? Что с тобой?» – он наклонился к ней, опираясь ладонями о колени, сердце ныло; Мидори не отвечала, только сдавленный плач слышался сквозь рукав кимоно, которым она накрылась; слишком короткая для прически челка сбилась на сторону; произошло что-то серьезное, детская душа Сёта рвалась, он не мог вымолвить ни слова утешения, он был в страшном затруднении: «Что же случилось? Ты злишься? На меня вроде не за что... За что ты разозлилась?» – ничего не понимая, он старался заглянуть ей в лицо; Мидори отерла слезы: «Я ни на что не сержусь, Сёта».

Когда он спрашивал ее, что же все-таки случилось, она стеснялась и не могла ему сказать, это были, что ни говори, горькие переживания; она молчала, какой смысл кому-то что-то объяснять, когда лицо само собой заливается краской; ничего такого она сказать не могла, когда чувствуешь себя все более одинокой, переполненной мыслями, еще вчера и в голову не приходившими, когда стесняешься всех вокруг и мечтаешь только об одном: чтобы одиноко молчать в полутемной комнате с утра и до вечера, чтобы никто не заглядывал в глаза, пусть все так грустно, но хотя бы избегнуть чужих нескромных взглядов; вот бы играть и играть в куклы, в вырезанных из бумаги дам, только в кукольный домик; ах, до чего это страшно – взрослеть, зачем годы прибавляются? Вернуть бы прошлое – возвратиться вспять на семь, на десять месяцев, на год... это были раздумья старого человека; она позабыла о Сёта, который все говорил, пока она решительно не прогнала его: «Иди домой, Сёта, иди ради Бога. Останешься – я верно умру. От тебя у меня уже голова раскалывается, стоит самой заговорить – всё кругом идет. Мне все противны... Иди домой, ну пожалуйста, иди!» – это прозвучало так зло, бессердечно, что Сёта почувствовал себя словно в тумане, он не понимал – за что она его так? «Как ты переменилась ко мне! Ты не должна так говорить, тебе это не идет. И вообще какая-то ты странная...» – ему обидно было, говорил он спокойно, но слезы лились сами собой, и как же могла она не заметить его горя; «Иди домой, иди, не уйдешь – считай, ты мне больше не друг, ты гадкий, гадкий, Сёта!» – произнесла она с ненавистью; «Если так, я ухожу, не стану тебе мешать», – не попрощавшись с матерью, которая вышла измерить температуру воды в ванной, Сёта резко поднялся и выскочил в сад.

16

Бег его был прям, точно лёт ворона, он проскользнул-пробрался сквозь толпу, ворвался в писчебумажную лавку, где Сан-горо, все у себя в лавке расторговавший, играл, воображая бывалого торговца с набитой мошной, старшего брата, покупающего младшеньким братикам и сестричкам желанные подарки; Сёта попал в разгар веселья; «Я искал тебя, нынче мы в барыше, могу тебя угостить». – «Замолчи, дурак, не тебе меня угощать, нахал!» – так грубо Сёта с ним еще никогда не разговаривал; потом рявкнул: «Не за тем я сюда пришел!» – «Что? Драка, да?» – Сан-горо торопливо запихнул в карман за пазухой недоеденный пирожок с фасолью. – «С кем подрался? С тем из Рюгэдзи? С Тёкити? Где все началось? В веселом квартале? У ворот святилища, да? У них не выйдет, как в тот праздник, им не застать нас врасплох, им не победить; если нужно – могу первым с ними задраться, мы должны дать им урок, нечего малодушничать!» – его аж распирало от жажды боя; «Какой ты быстрый, малыш, никакой драки...» – он умолк; «Когда ты примчался, я сразу подумал – что-то случилось, небось, подрались; Сёта, если этой ночью им не врежем, значит, уже никогда... этот прохвост Тёкити без рук останется». – «Как это? почему без рук?» – «Разве не знаешь? Нынче папаша мой разговаривал с этой новенькой госпожой из Рюгэдзи, ну, матерью Нобу, я слышал, он очень скоро пойдет в школу монахов, тогда он в это ихнее платье облачится с такими тонкими рукавами – вот я и говорю: без рук останется, в смысле, что рукава для драки не засучить и рук не выпростать; значит, со следующего года его больше здесь, на боковых улицах, не будет, а значит, ты станешь главарем передних кварталов», – он явно подзуживал приятеля; «Да успокойся ты, им по два сэна дать – они враз к Тёкити в банду переметнутся, таких, как ты, можно запросто сотню набрать, только какая в этом радость? Пусть уж лучше идут на все четыре стороны; с этим из Рюгэдзи я сам посчитаюсь, – хоть один разок; а уедет отсюда – что ж... мне говорили, это только в будущем году случится, после окончания школы... с чего бы такая спешка? Вот уже действительно – пройдоха!» – явно он просто болтал, его вся эта история нимало не волновала; зато мысленно он раз за разом припоминал странное поведение Мидори; Сёта, вопреки обыкновению, не пел песен, праздничные толпы только печаль навевали, ему-то было не до веселья; зажглись фонари, и он из писчебумажной лавки отправился к себе; нынешний день Петуха и весь праздничный базар выдались на редкость нелепыми и заканчивались как-то мучительно.

С этого дня Мидори стала совершенно другим человеком, словно переродилась; если случалась нужда, она отправлялась к сестре в веселый квартал, но совсем не выходила играть на улицу; друзья скучали, приходили звать ее, но она отделывалась пустыми обещаниями «да-да, сейчас...»; даже с Сёта, к которому из всей компании она была больше всего привязана, отношения разладились; видя, как она заливается румянцем от смущения, трудно было и вообразить недавние веселье и танцы в «лавке кистей»; многие опасались, не больна ли девочка? но мать только улыбалась: «Что вы! Просто характер выказывает, до чего ж легкомысленна! Ей надо передохнуть», – а людям недосуг в чужую жизнь вникать; иные восхищались: скажите, какая взрослая, сколько в ней женственности появилось! другие не прочь были позлословить – такое прелестное драгоценное дитя, до чего же испортили ее! в переднем квартале воцарилась печаль, словно внезапно кто-то все огни загасил; и Сёта перестал петь свои красивые песни, только ходил ночами собирать выручку за день, ходил с фонарем, ручка которого напоминала натянутую тетиву лука; когда он шел по дамбе, его тень почему-то казалась холодной; у одного Сангоро голосок ничуть не переменился, иногда он сопровождал друга, и голос его, как прежде, искрился весельем.

Слухи о том, что Нобу из Рюгэдзи уезжает в школу своей секты, не доходили до Мидори, она ничего не знала; держалась все так же замкнуто; в последнее время начались у нее странным образом женские недомогания, она совсем расклеилась, по малейшему поводу впадала в стеснительность; однажды морозным утром кто-то просунул сквозь решетчатые ворота бумажный нарцисс; неожиданно Мидори приняла случившееся близко к сердцу, но с печалью, поставила его в вазу для единственного цветка и без конца восхищалась его свежим, грустно-одиноким обликом. В тот же день к вечеру до нее дойдет весть, что Нобу – а она и не знала – отправляется в монастырскую школу и цвет его рукавов изменится навсегда.