Текст книги "Сверстники"

Автор книги: Хигути Итиё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

9

Голос, возглашающий начальные строки сутры Буссэцу Амида «Слышал я, так говорят...» должен, как ветром в соснах, от пыли мирской очистить людские сердца; в кухне на задах храма курится дымок над жаровней с рыбой3030
  Жаровня с рыбой – священникам было запрещено есть рыбу и мясо, поэтому представление о мирском связывалось с запахом рыбы.


[Закрыть], на яйцевидных камнях могил сушатся детские пеленки – хотя это и не запрещается уставом их веры, понимали сведущие в законах и те, кто с желаниями священников не считался: как и рыбой, пронзительно попахивало здесь мирским; и вправду прекрасно круглился толстенный живот настоятеля храма Рюгэдзи, и столь же толст был его кошель; он лоснился довольством, цвел, не нуждаясь в чужих похвалах; то не была розовость сакуры или алость цветов персика – сплошь без пятнышка красноватой медью отливал он весь от свежебритой головы до основания шеи; от чистого сердца так громыхал он смехом, вздымая черные с проседью брови, что рождалось опасение, не рухнет ли в испуге со своего постамента Будда Нёрай в главном храмовом зале; жена священника, сейчас она довольно молода, едва за сорок, и привлекательна, белокожая, она повязывает голову повязкой-полотенцем, волосы скрепляет на затылке в маленький пучок круглыми гребешками; с прихожанами всегда приветлива, даже известная своим злоречием хозяйка цветочной лавки возле ворот храма расположена к ней и старается попридержать свой острый язык, а все потому, что ей нередко перепадало то поношенное кимоно, то еда со священче-ского стола; когда-то одинокая, рано лишившаяся хорошего мужа из семьи прихожан храма, она, не зная, куда после смерти мужа податься, нанялась так вот обшивать послушников и священников, за прокорм стирала, готовила овощи, никакого дела не чуралась, потом стала кладбищенской уборщицей в помощь мужчинам; почтенный главный священник проникся к ней состраданием, но и собственную выгоду знал, она же, смущаясь разницы в годах – двадцать лет! – все-таки от полной безысходности решила не думать о том, что кто-то на нее косо взглянет, в конце концов, место – хорошее, вполне можно беспечально дожить до могилы; никто особенно и не попрекнул ее – хоть и стыдиться было чего, но люди поняли, что женщина она недурная. Она уже носила Хану, свою первицу, когда один из прихожан, некто из Сака-мото, торговавший маслом и известный своей благочестивой добротой, взялся выступить сватом – этот чудак и сладил дело по всей форме, так что у второго ребенка, Нобу, уже был отец; из двоих детей мальчик то увлекался Законом Будды Нё-рай, то дни напролет проводил одинокий у себя в комнате, хмурый от дурного настроения; старшую Охану – чудесное дитя с прозрачной кожей, с очаровательным двойным подбородочком – нельзя было назвать красавицей, но знатоки знали ей цену; впрочем, все было непросто: обидно упустить новенькую да свеженькую, не пополнить ею сонм служительниц древнейшего ремесла, но и прямиком отправить девочку из храма в веселый квартал, чтобы она, как говорится, «кимоно слева отпахивала»3131
  Кимоно слева отпахивала... – значит, стала куртизанкой.


[Закрыть], – тоже страшно, есть ведь, толкуют, иной неведомый людям мир, где сам Будда играет на сямисэне; устроили ее, в конце концов, наилучшим образом в лавке чайного домика на дороге Тама-ти – посадили за низкий, обставленный низкой решеткой прилавок, и она свою прелесть присовокупила к торговле: юнцы, которых вовсе не волновали весы и счеты, толпились в лавке без всякого дела до глубокого вечера, да и прочие посетители не переводились аж до полуночи; отец-настоятель всегда был занят – собирал себе долги, присматривал за лавкой, служил заупокойные службы, ежемесячно произносил проповеди, чередуя их с бухгалтерским учетом; когда плоть его утомлялась, он стелил вечерами на веранде цветастую циновку, разоблачившись до пояса, ложился на нее, обмахивался веером, наполнял до краев глубокую чашу крепкой водкой авамори, посылал в большую лавку Мусасия, что в приречном квартале, за жареными угрями – очень уж он рыбу жаловал; бегать за рыбой входило в обязанности Нобу, от омерзения его прямо до костей пробирало, по дороге он стеснялся глаза поднять3232
  ...стеснялся глаза поднять – дело не только в том, что Нобу не любил рыбу, священникам было запрещено ее есть.


[Закрыть], если из писчебумажной лавки через улицу наискосок доносились детские голоса, бессердечно притворялся слепым; дойдя до торговавшей угрями лавки, сначала миновал ворота с независимым видом, ему казалось, вся улица со всех четырех сторон уставилась на него, и сердце сжималось, потом он неловко пятился и юркал в дверь – «кроме тебя некому!» – и надеялся, что уж ему-то есть эту рыбу не придется. Папаша-священник, человек редкой души, хотя и слыл в народе малость прижимистым, что, впрочем, его нимало не трогало, всякую свободную минуту – таков уж характер! – отдавал приработку: изготавливал, к примеру, благовещие грабельки «медвежья лапа», а в ноябрьский день Петуха и вовсе, что называется, без спору, без драки открыл на свободном месте перед воротами храма лавку декоративных шпилек кандзаси, усадил за прилавок, повязав ей голову полотенцем, собственную жену, причем свои торговые планы он расчел надолго; хозяйка поначалу робела, но он-то расспросил других любителей-сидельцев по лавкам об их обильной прибыли на ручном промысле; днем жена все-таки стеснялась торговать, покуда хозяйка бродила неузнанная в людской толчее, ей помогала та самая цветочница, зато вечером смелела и сама устраивалась за прилавком у всех на виду, громко зазывала покупателей – тяга к наживе превозмогла робкую застенчивость, – она ни о чем не задумывалась, и то и дело слышалось громогласное: «Уступлю подешевле!» вослед покупателям; многие совершенно теряли голову от этих воплей, в людских волнах у них темнело в глазах, и они сдавались, и у самых храмовых ворот начисто забывали, что пришли сюда молиться о будущей жизни; матушка-торговка научилась ловко перекладывать товар, будто бы снижая цену: «А ну, три штуки за семьдесят пять сэнов!» – но продавала пять и оказывалась с барышом; прямо сказать, не было такого способа легко и быстро нажиться, как говорится, «в ночной тьме», которым не пользовались бы священник с женой; Нобу с болью в сердце наблюдал за происходящим; попечители храма ни о чем таком и не слыхали; зато окрестные жители без устали обмысливали редкостный факт; в детской компании бродил слух, будто и сам храм Рюгэдзи превращен в шпилечную лавку; Нобу, стесняясь пересудов, что, мол, мать его бросилась в торговлю и точно ума лишилась, подступался к отцу, не закрыть ли дело, раз так, но тот в ответ только гоготал: «Молчи-молчи! Что.ты несешь? Никакой от тебя поддержки» – так и тянулось: утром – молитвы Будде, вечером – приход-расход, жгучий стыд, когда отец, сияющий от возбуждения, берется за счеты, – зачем этой голове постриг?

Воспитывались в доме единоутробные сестра с братом при живых родителях, ничто в их тихой семье не предвещало будущей нелюдимости Нобу, но такая уж это была натура с затаенной до времени мрачностью; от рождения он слыл спокойным ребенком и редко привлекал к себе внимание, когда говорил, слушали его плохо, да и самого его мало интересовали служба отца, поступки матери, учеба сестры; он не испытал трагического разочарования, когда осознал, что никому не интересно все, что он скажет, – хотя до чего же это несправедливо! Друзья считали, что у него странный характер, но он был просто слаб душой, легко впадал в уныние; бросался прочь от малейшей сплетни, пусть только краем его касавшейся, ему недоставало решительности для ссоры, для спора; он просиживал дни взаперти, чуждался людей, постепенно стал бояться всего и вся; в школе слыл умником, был на хорошем счету, никому и в голову не приходило, что он такой слабак; впрочем, сложилось устойчивое мнение, что Фудзимото из храма Рюгэдзи крепок, вроде недоваренной рисовой лепешки; его недолюбливали.

10

В праздничный вечер Нобу послали с поручением к старшей сестре в Тамати, вернулся он поздно и ни сном, ни духом не ведал о наделавшем столько шуму происшествии в писчебумажной лавке; утром Усимацу, Бундзи, кто-то еще сообщили ему о случившемся; поначалу он здорово изумился бесчинству Тёкити, но потом понял, что все уже случилось, а попрекать – бесполезно; жаль, его собственное имя связывают с этим делом, неприятность серьезная, хотя он ничего не сделал, но как бы не пришлось за других отдуваться, хотя он-то уж вовсе ни при чем; похоже, Тёкити, вроде, немного переживает, уже несколько дней носа не кажет, знает: Нобу ему при встрече выскажет, что следует; теперь накал страстей поослаб – «Нобу, ты сердишься? Поверь, все как-то само собой случилось, прости, кто же знал, Нобу, что Сёта там не окажется, мне вовсе ни к чему с малышкой отношения выяснять да еще Сангоро лупить... там фонарь стал раскачиваться, не мог же я убежать, ничего не сделав, – просто хотел показать, что мне на них на всех наплевать... да, я малость оплошал, тебя не послушался, виноват, но прошу, не злись – это жестоко, ты ведь моя опора, я только потому и решился взойти на большой корабль, ты не можешь нас бросить, правда, худо-бедно, но ты наш главарь, глупо, если мы станем все врозь», – со смиренным видом он вымаливал прощение, ничего не поделаешь, тут тяжело ответить «нет» – «Издеваться над слабыми – позорно, мы ничего не достигнем, нападая на Сангоро и Мидори; начнут Сёта с дружками первыми – дадим сдачи и только», – Нобу не очень ругал Тёкити, но в душе надеялся, что драк больше не будет.

Для боковых улиц Санго стал чем-то вроде безгрешного младенца; его поколотили, испинали ногами, даже спустя несколько дней боль не давала ему спокойно сидеть или стоять; однажды вечером, когда его отец-рикша катил свою пустую повозку под крыши пятидесяти чайных домиков, знакомый разносчик еды спросил его: «Что ж это? Почему он такой слабенький?»; отца за его природную робость прозвали Тэцу – Поклон, он никогда не смотрел в глаза собеседнику выше его по положению, старался угодить владельцам заведений, не говоря уж о посетителях веселого квартала: хозяин большого дома, землевладелец, хотя к нему всякий мог обратиться с любым вздором, – все принимал, как должное, такой уж был у него характер; «стыд-позор! драку с этим Тёкити затеял, участвовал в бесчинстве, сейчас-то уже ничего не поправить, он, поди, сын большого домовладельца... как можно было с таким связываться, зачем вперед лезть?., какая причина, урод?! иди прощения проси! немедленно!» – как тут не наброситься с бранью на сына. В ответ на настояния отца непременно просить прощения у Тёкити Сангоро смирился: дней через семь-десять зажили все ушибы, забылись обиды, он снова взялся за два сэна приглядывать за сынишкой пожарного старшины – младшим братом Тёкити, таскал его на закорках, напевая колыбельную: «Баю-баюшки баю...»; ему уже сравнялось шестнадцать – казалось бы, возраст самой бодрости духа, но он совсем не стеснялся своего облика, даже в передних кварталах появлялся; Мидори с Сётой беззлобно поддразнивали его: «Эй, кому душу заложил, ни на что больше не годишься, а?» – впрочем, их дружбу это никак не нарушало.

За веселым весенним праздником любования цветущей сакурой следует день поминовения усопших в память упокоившейся Тамагику – Драгоценной Хризантемы3333
  Тамагику – Драгоценная Хризантема – так звали известнейшую куртизанку, чью кончину в 1726 г. отмечали каждый год праздником фонарей.


[Закрыть]; осенью – опять придет праздник Новый Скороспешный: стремительно каждые десять минут проносятся по улицам рикши, а еще по многу – по семьдесят пять штук! – их скапливается на стоянках; каждый месяц распадается на две половинки, в нынешнем уже подходит к концу вторая; красные стрекозы беспокойно снуют над рисовыми чеками, видать, скоро заголосит перепел над водяным рвом; утром и вечером знобит на осеннем ветре; в скобяной лавке вместо курений от москитов появились карманные грелки; за мостом Исибаси в Тамарая слабо поскрипывают мельничные жернова; с безотчетной грустью бьют часы на башне Кадоэби; никогда, ни зимой, ни летом не гаснет пламя в Ниппори3434
  Пламя в Ниппори – в Ниппори находилось буддийское кладбище, где кремировали покойных.


[Закрыть], и сжимается в тоске сердце – не на этом ли огне сжигают тела умерших; глянешь в небо, заслушаешься мелодией сямисэна, словно роняющего звуки на тропинку у подножья дамбы, на задворках чайных домов – пускай играет не самая прославленная гейша из Наканотё, пускай звучит всеми запетая «С тобой на единую ночь разделим мы ложе...», но печаль твоя поистине глубока; с осенних дней веселые господа начинают наведываться в веселые кварталы, легкомысленно плавают от дома к дому, они-то и есть самые верные, те, что в душу западают; бывшая молоденькая служанка с ненужными подробностями рассказывает, ах, поверите ли? в пруду Мидзуноя возле храма Д айондзи от несчастной любви утопилась слепая девушка, мастерица-массажистка, и всего-то двадцати лет от роду, никак не могла со своим пороком смириться, – такая вот ужасная новость! иные интересуются, куда это запропали Китигоро из овощной лавки и плотник Такити, и слышат в ответ: «Их взяли, ну, за это самое...» – и таинственный жест – указательный палец к кончику носа, понимайте, мол, сами: «нос» и «карты» звучат одинаково, хана, – смекаете? – все тут распускают слухи: «задержали за преступление»; у большой дороги играют детишки – уж они точно безгрешны, – вон видно, трое или пятеро взялись за руки и поют: «Раскройся бутон, распустись цветок...» – невинная забава; потом – тишина, и только самый привычный во всем квартале извечный шелест мчащихся рикш.

Казалось, уж не моросят ли тихо-тихо осенние дожди, вечер сделался как-то особенно печальным, когда вдруг что-то с грохотом хлынуло; в писчебумажной лавке не ждали случайных посетителей, хозяйка еще с вечера заперла двери; Мидори с Сё-той и несколькими детишками вместе играли в детскую игру – в ракушки кисяго; вдруг Мидори прислушалась: «Неужто какой-то поздний покупатель пожаловал – слышите шаги по мосткам?» – «Да нет, что-то я ничего не слышу, – отозвался Сёта, прекратив считать ракушки, – но я буду рад всякому гостю»; шаги замерли, похоже, – только шаги и были слышны – и остановились; воцарилась тишина: ни звука, ни слова.

11

Сёта открыл дверь и переступил порог; он видел прохожего в тени широкого свеса крыши, тот удалялся прочь от входа в лавку; «Эй, кто вы, кто? Может, зайдете? – крикнул мальчик и, сунув ноги в деревянные сандалии Мидори, выскочил было под дождь, бежать за ним, но тотчас замер: – И звать не стоит, все равно не пойдет, это же он» – и провел ладонью по голове, мол, обритый.

«Это что, Нобу? – спросила Мидори. – Мерзкий монашек, небось, заявился кисточку купить или еще что, услышал наши голоса, постоял, послушал и ходу домой, вот дурацкий нрав! точно старый старик, криводушный, перезрелое зерно, заика, беззубый, до чего же противный! попробовал бы войти – уж я бы над ним поизмывалась! Жаль, сбежал... Отдай-ка мои сандалии, пойду сама гляну», – она высунулась на улицу, дождевые капли с широкого свеса крыши упали ей на челку – <<Фу, как противно!» – она встряхнула головой; впереди, домов за пять-шесть, в свете газового фонаря виднелась спина Нобу, он двигался как-то неуверенно, немного опустив голову и упрятав плечи под зонтиком из Дайкокуя; долго, бесконечно долго, словно провожая, смотрела Мидори ему вслед; «Что это с тобой?» – спросил Сёта, заподозривший неладное, и похлопал ее по спине.

«Ничего», – отозвалась она равнодушно; они вернулись в лавку и принялись пересчитывать ракушки3535
  Пересчитывать ракушки – ракушки нужно было считать во время игры, напоминающей домино.


[Закрыть]; «У-у, терпеть не могу этого монашка, даже сойтись в драке лицом к лицу не умеет, знай себе корчит постную рожу да посмеивается в кулак, сидя взаперти, – такой уж характер, до чего же это мерзко! Не зря моя мать говорит, мол, у хорошего человека и душа нараспашку, что правда, то правда, а этот Нобу, черная душонка, все посмеивается в кулак, – скажи, Сёта!» – она говорила решительно, ни одного доброго слова у нее для Нобу не было; «Нет-нет, этот из храма Рюгэдзи хоть что-то смыслит, а Тёкити – тот и вовсе дурак дураком!» – «Ну, нахал, прямо как взрослый рассуждает! Умен ты не по годам, Сёта, даже смешно слушать тебя, шутника!» – Мидори легонько потрепала мальчика по щеке и рассмеялась, глядя на его серьезную физиономию: «Вырасту, совсем буду большой». – «А что, вот облачусь в кимоно с квадратными рукавами, точно у хозяина лавки Кабата, бабушка купит мне золотые часы, надену кольцо, начну курить папиросы, обувку подберу получше – я предпочитаю кожаные гэта деревянным, – на трехслойной подошве из кожи и с атласно-узорчатыми завязками – то-то будет подходяще!» – заявил Сёта, а Мидори залилась мелким рассыпчатым смехом: «Уж мы, небось, посмеемся над этаким крохой в кимоно с квадратными рукавами и в гэта на кожаной подошве – ни дать ни взять возомнивший о себе пузырек из-под глазных капель!» – она явно дурачилась; «Ладно-ладно, мне еще расти да расти, как-нибудь вырасту!» – «Когда это еще будет... а то смотри, мышонок на потолке очень самому себе высоким кажется», – Мидори показала пальчиком, и все, даже хозяйка лавки, расхохотались.

Только Сёта сохранял серьезность, его глаза мерцали: «Тебе бы только шутки шутить, Мидори, но каждый человек, кого ни возьми, обязательно вырастет, что тут смешного! Женюсь на красотке и пойду с ней гулять, мне самые красивые барышни нравятся, я уж не польщусь на кого-нибудь вроде Офуку из лавки соленого печенья с ее изрытым оспой лицом или на какую девицу с чересчур выпуклым лбом из дровяной лавки, – таких и на порог не пущу, не потерплю я оспенных да чесоточных...» – «Ну, спасибо, Сё, смилостивился, зашел ко мне в лавку, не побрезговал, а лицо-то у бабушки все в оспинах», – прыснула хозяйка. – «Ты пожилая, – нашелся Сёта, – таким уже все все равно, а я про молоденьких говорю». – «Сильно ошибаешься!» – заявила хозяйка и смеха ради принялась кокетливо подступать к ребенку.

«В нашем квартале много хорошеньких – возьми хоть Ороку-цветочницу или Кии, что торгует фруктами, – но кто-кто еще, кто самая красивая, а? Не она ли сидит рядом с тобой, уважаемый Сёта? Неужто это глазастая Ороку? А, может, певунья Кии?» – дразнила она мальчика; Сёта покраснел: «При чем тут эти Ороку, Кии, что в них такого?» – он отодвинулся от висячей лампы в тень, поближе к стене; «А-а, значит, это наша Мидори, так ты считаешь?» – она явно угадала, – «Да откуда мне знать... я, не знаю я ничего такого...» – отвернувшись к стене, он принялся постукивать пальцами по туго натянутой бумаге и тихонько напевать: «Вертись, вертись, водяное колесо...»; Мидори собирала ракушки, еще раз все сначала; за весь разговор она и не покраснела.

12

Отправляясь в Тамати, Нобу всегда выбирал короткий путь по внутренней стороне водного рва, хотя вполне мог бы этого не делать; его влекли никудышные решетчатые ворота, низкая кустарниковая изгородь хаги3636
  Хаги – низкорослый кустарник, цветет по осени.


[Закрыть] вокруг каменного фонаря, веранда с поднятыми бамбуковыми занавесками, один вид которых навевал грустные воспоминания и чудилось, будто за раздвижными сёдзи со стеклянными вставками сама вдова Адзэти3737
  Вдова Адзэти – супруга Адзэти Дайнагона, популярная героиня романа «Повесть о Гэндзи», бабушка юной фрейлины Мурасаки.


[Закрыть] из старинной «Повести о Гэндзи» перебирает свои четки, является юная фрейлина Мурасаки с высоко забранными подстриженными волосами... – то был дом, которым владел хозяин Дайкокуя.

Вчера и сегодня небо сыпало дождем; длинное нижнее кимоно, о котором просила живущая в Тамати сестра, было готово, мать беспокоилась доставить его поскорее: «Не возьмешься ли занести перед школой, Охана, небось, ждет не дожет-ся», – он как добропорядочный сын не мог сказать «нет» и со словами «хорошо, хорошо» взял под мышку убористый сверток, с помощью тесьмы мышиного цвета из ткани кокура3838
  Ткань кокура – плотная грубая ткань.


[Закрыть] плотно обул крепкие деревянные гэта на широких, точно зубы, поперечинах и, прикрывшись от дождя зонтом, вышел из дому.

Он свернул, повторяя изгиб рва Черненых зубов, отыскал привычную тропинку и вскоре оказался перед Дайкокуя, тут внезапный порыв ветра поволок вверх большой черный зонт с такой силой, что, казалось, вот-вот его унесет в небеса; пришлось что есть мочи упереться ногами в землю; в тот же миг – надо же такому случиться! – лопнула перемычка на его гэта, штука поважнее зонтика.

Нобу в растерянности только языком прищелкнул – дело-то нешуточное; прислонил зонт к воротам Дайкокуя, укрылся от льющего непрестанно дождя под навесом и взялся за починку – только вот как ни к какому ремеслу не привычный монашек управится с такой неприятностью? – и правда: как ни торопился, как ни прилаживал так и сяк порвавшуюся тесьму, старался – все впустую; пробовал – с раздраженной торопливостью выхватив из рукава черновик сочинения – половинку листа – сделать новую перемычку из бумаги, быстро порвал его, так и сяк, скрутил жгут; тем временем буря еще пуще рассвирепела, ветер подхватил прислоненный к воротам зонт и поволок его прочь; ну, это уж слишком! – юноша дернулся поймать зонтик, выронил сверток – не везет так не везет! – и новое кимоно, развернувшись, оказалось в грязевой ванне, да и у него самого до самых пол рукавов перепачкалось.

Вид был – жальче некуда: в дождь без зонтика, с порванной перемычкой на тэта... Мидори издали смотрела на несчастного у решетки ворот: «Мама, похоже, у прохожего лопнул перехват на гэта, позволь вынести ему кусок материи на замену», – попросила она, и выдвинув ящичек швейной шкатулки, достала обрезок узорчатого шелка Юдзэн3939
  Узорчатый шелк Юдзэн – высшего качества лощеный шелк, обычно с полосатым узором.


[Закрыть], торопливо нацепила садовые сандалии и выскользнула за порог, на веранде раскрыла европейский зонт, заторопилась, ступая на камни садовой дорожки.

Когда она узнала в прохожем Нобу, краска залила ей лицо, в груди началось такое колотье, словно ей повстречался кто-то небывалый, она пугливо огляделась, не видит ли кто, и приблизилась к воротам, в тот же миг оглянулся и Нобу, замер, онемев, только ледяной пот струился по лицу; оставалось одно – броситься прочь босиком.

Будь Мидори самой собой, она не упустила бы пройтись насчет жалкого вида Нобу, под настроение смеялась бы, смеялась и смеялась над ним, не стесняясь в выражениях, высказала бы ему все: виданное ли дело – в праздничный вечер затеять Сёту обижать, помешать нашим развлечениям, подбить дружка отлупить невинного Сангоро, – да все исподтишка, скрытно, вертя всеми, да еще так равнодушно, а ну, давай-ка, проси прощения, что это такое, еще и Тёкити заставил меня шлюхой обозвать, а что такого в проститутке плохого? понимал бы что... мне от тебя ни пылинки не нужно, отец с матерью есть, есть старшая сестра, есть хозяин Дайкокуя, с чего бы я стала у тебя, как и прежде, домогаться покровительства?! и никому не нужной шлюхой меня перестань обзывать, тем более – втихомолку, лучше уж, если приспичит, прямо в лицо скажи – так? Она бы подошла к нему, изо всех сил ухватила за рукав и высказала все без утайки... но не та нынче Мид-ри: робко жмется в тени ограды, смущается, но не уходит; сердце колотится – спасу нет.